Продолжение писем Аркадия Осиповича Россет
Красное Село, 1835 года июня 15
Вот уже месяц, как я в Красном Селе. Жизнь описывать нечего: ты знаешь, как живет официя; нынешний год она для меня еще живее и приятнее; у нас своя компания, состоящая из Карамзиных, Есакова (Дмитрий Семенович?), Штакельберга (?), Голицына (?), Лихачёва (Федор Осипович?) и Лутковского (Иван Сергеевич?); играем в вист, поем дерптские бурсацкие песни, но не кутим и не пьем, а все идет чинно.
Однажды только была пирушка и тебя на оной поминали; я и André (Андрей Николаевич Карамзин) выпили втихомолку "за твое здоровье", и он, при сем случае, рассказывал про страсть, которою пылал к тебе в Ревеле.
Катерина Андреевна (Карамзина) на прошлой неделе переехала было в Тайцы, но недовольная квартирою, опять переселилась в город; я провел у неё целый день и видел Вяземского (Петр Андреевич). Он далеко не тот, что был прежде, особенно для тех, кто помнит его в холостой жизни, прежде переселения семейства его из Москвы; замечательная его улыбка редко выказывается, и часто очень слезы; жалко смотреть на него.
С.-Петербург, 1835 г. август 15
"Адская машина" (здесь покушение Фиески на французского короля Людовика Филиппа) и "Калишские маневры": вот два предмета для разговоров в Петербурге. Благодаря "С.-Петербургским Ведомостям", которые нам оставил Nicolas (Николай Михайлович Смирнов, здесь супруг А. О. Смирной-Россет), я и Клёма (здесь Клементий Осипович Россет, брат) всякое утро узнаем о политических новостях.
Он был болен две недели, теперь выздоровел, ходит всякое утро в штаб и, возвратившись, бранит себя за самую большую ошибку, которую, говорит, сделал в своей жизни, - это оставление Кавказа; остальное время лежит на диване, а я хожу по комнате и бешусь на него; более играем в молчанку, только за чаем или обедом (Боже, какой обед, посуди сама, цена обеду 1 р. 40 к.) разговор одушевляется: Клёма пускается в анализ своего характера и своей жизни; память об Арнольди (Иван Карлович), Киеве, о Херсонисе Таврическом, всё "выходит на сцену", и тут он, говорит, как всегда: "Пушкин, удивительно хорош".
Все это хорошо, но мне страх как надоело и, чтобы жить на две половины, мы переезжаем завтра на другую квартиру, на Михайловской площади, в дом Занфтлебена. Немного дорого, - 1200 р. в год; но, принимая в сожители Скалона, придется с брата по 400 р.; это еще сносно. Выгоды те, что втроем будет веселее и дешевле, и кроме того, для меня "в центре" моих знакомых, дому Карамзиных, Михайловского и Александринского театра.
Дом Энгельгардта теперь переделывается для благородных собраний, которые будут здесь по примеру московских; в год дадут 6 балов, а в остальные дни, как в клубе, будут собираться ежедневно играть и проч. Клёма записывается в члены, а я буду ходить гостем; чтобы быть членом, надо заплатить 125 р. Не хочет ли Nicolas в члены? Надеются, что это будет лучше английского клуба в Москве; говорят, что Государь (Николай Павлович) также член.
Катерина Андреевна тебя целует и на тебя в претензии, что ты к ней ни разу не написала. Мещерские и Вяземские будут в конце нынешнего или в начале будущего месяца; Вяземский тебе будет писать.
Третьего дня я видел Жуковского и Полетику (Петр Иванович); они тебе очень кланяются. Полетика два раза повторил: "Да смотрите, не забудьте поклониться Александре Осиповне и Николаю Михайловичу".
Вы вероятно уже знаете о женитьбе Бутурлина (Алексей Петрович), флигель-адъютанта на графине Сухтелен (Ольга Павловна), Марченки (Иван Абрамович) на Убри (Екатерина Петровна); новые: Баратынский (Ираклий Абрамович, брат поэта) женится на княгине Абамелек (Анна Давыдовна), Коновницын (Иван Петрович) на Бахметевой (Мария Николаевна) в Харькове; Крюковская (Анна Федоровна) выходит за Чекуанова (Александр Семенович).
Княжна Цицианова, как говорил мне Стратилатов, также думает быть в Петербург и жить с Галаховой при помощи маленького капитала в 10 т. р., который она умела сохранить от дедушки (Павел Дмитриевич Цицианов?).
На будущей неделе, может быть, еду в Москву и к ней непременно буду; надеюсь видеть и Спасское (здесь имение Н. М. Смирнова). Жду письма только от Воейкова, чтобы напрасно не сделать путешествия; без него мне нечего делать. Об успехе поездки со всеми подробностями опишу Nicolas; прежде и писать к нему не смею.
Куда вы направили путь, где, любезная Сашинька, проведешь зиму? Дай Бог, чтобы в Италии. Берлин старый знакомый и очень схож с Петербургом, чтобы мог тебе нравиться; а бедный Vers в неметчине совсем пропадет. Какое было окончательное действие вод? Надеюсь, что все довольны и вообще физическая организация оправилась и укрепилась; не знаю, в каком состоянии главное, душевное расположение; оставили ли тебя твоя хандра и грусть, которые заставляют нас думать о тебе всегда с сожалением и горестью?
Напиши мне об этом подробно и успокой меня; позволь желать смело твоего возвращения и не бояться видеть тебя опять скучающею и страждущею.
Посылаю тебе портрет моей длинной, худой и скучной рожи; сейчас Мухин его сделал.
Вчера был в Царском Селе, был у Шевичевой; у неё целый пансион, прибыли еще четыре Пушкины, все очень хорошенькие и толстые малороссияночки; Alexandrine также добра и тебе кланяется; в воскресенье опять пойду с Карамзиными. Не забудь написать Катерине Андреевне; она очень ожидает от тебя насколько строк. Пришли письмо, ко мне, я ей снесу его и очень рад буду принести ей удовольствие. André и Alexandre (Карамзины) целуют твои ручки.
Приписка князя П. А. Вяземского (пер. с фр.)
Я был очень тронут, дорогая и хорошая Александра Осиповна, вашею благосклонною памятью обо мне, и участие, которое вы принимаете в моей скорби (вторая дочь князя П. А. умерла в Риме, 18-ти лет), не удивляет меня; но я не менее чувствую его. Хорошие вести, которые мы получаем о вас, доставляют мне истинное удовольствие; потому что по приезде сюда я застал ваших друзей не то чтобы испуганными, но очень опечаленными тем мрачным настроением, которое овладело вами.
Как хорошо вы сделали, решившись ехать. Путешествие будет иметь на вас прекрасное действие, вопреки вашему фонвизинскому образу мыслей и шишковским чувствам. Этим даю вам самое большое доказательство самоотвержения, так как, конечно, никто не сожалеет о вас больше меня, и вы единственное лицо из отсутствующих, о ком я жалею.
Я решительно никого не вижу, но вас увидеть доставило бы мне удовольствие. Ведь около вас я находил отдохновение от жестокой тоски в последнее время моего пребывания в Петербурге; с вами я скорбел покойно, и даже теперь, когда сердце мое разбито смертельно, я чувствую, что вы были бы моим убежищем и надеждою.
Трудно выразить вам чувство, которое отдаляет меня от общества; это что-то враждебное и в то же время приниженное; мне словно стыдно за свое горе; я страдаю от равнодушия толпы, чуждой моему горю, этому священному хранилищу, которое я ношу в глубине души своей. Я страдаю от сожаления, которое мне оказывают; словом, я в большом несогласии с самим собою, с другими и с Провидением.
Я родился не для того, чтобы быть столь несчастным. Несчастье есть священное назначение, к которому я не имею призвания. Я его не понимаю и возмущаюсь им. Как мне жаль за вас, что холера хочет вторгнуться в Италию и вероятно помешает вам провести зиму в Риме, как вы намеревались. Что за жизнь в Риме! Это единственный уголок на земле, заставляющий еще биться мое сердце надеждою и будущностью.
Это общая родина для всех, у кого есть душа, воображение и потребность внутренней жизни. Я не говорю уже о своей особенной любви, которая привязывает меня к этой земле; кроме этого чувства, все же она была бы для меня самым предпочтительным местом при всяком другом обстоятельстве.
Я не говорю тоже о Риме как о земле классической, как о музее, где найдешь все, что есть прекрасного и великого для глаз, воспоминания и мысли. Нет, я люблю в Риме именно этот климат физический, духовный и нравственный, который имеет прелесть и совсем особенную силу, состоящую в таком совершенном согласии со всеми характерами, со всеми склонностями души и ума, со всеми способностями для деятельности, лени, радости и печали; все должно быть там одинаково хорошо.
Это "Елисейские поля", где оставляют всё, что есть плохого и утомительного в жизни, чтобы возродиться для "нового существования". Но нужно привыкнуть к этому климату. Нескольких недель может быть достаточно для обыкновенного и необходимого любопытства путешественников; но нужно несколько месяцев пребывания для того, чтобы укорениться там душой и сердцем.
Неаполь произвёл на меня впечатление оперы-феерии; он волшебен и опьяняющий; но мне кажется, что нужно быть очень суетным, чтобы находить удовольствие в постоянном пребывании там и не пресытиться, в конце концов.
Я бы сравнил Рим с хорошим романом Вальтера Скотта, который с каждой страницей завладевает все больше и больше вашим вниманием и сливает вас с миром, который он открывает перед вашими глазами. Я желаю для вас и для Италии, чтобы холера ограничилась только угрозами и чтобы вы могли отправиться в Рим в октябре или ноябре и остаться там до мая. Мне было бы очень любопытно узнать ваши впечатления, не нервные, так как они ничего не решают, а последующие.
Когда вы там будете, вспомните обо мне: там вы встретитесь легче всего с моими мыслями, воспоминаниями и надеждами; там я живу сердечной жизнью под сенью кипариса, который, без сомнения, вы пойдете посмотреть. Я чувствую, что дурно сделал, написав вам; но надеюсь, что ваши нервы достаточно окрепли, чтобы чтение моего письма не подействовало на вас дурно; что же касается до вашего сердца, я уверен, что оно захочет сочувствовать моему, несмотря на все его страдание.
Целую ваши ручки и прошу передать много поклонов Смирнову. 21 августа (1835).
Омск, 1840 г. 1 октября
Я разделил мое длинное путешествие на 5 периодов, из которых совершил уже два, и теперь нахожусь на отъезде для совершения третьего, самого трудного по времени и по большим объездам в сторону, т. е. из Омск в Томск через известную тебе Бухтарму.
В Оренбург и из Оренбурга в Омск я доехал нельзя благополучнее. Я смотрю роты в одном мундире целое утро, не чувствуя холода, и такой погоды не припомню и в Петербурге в октябре. К сожалению, октябрь не постоянно хорош и скоро переменчив; меня уверяют, что, может быть, завтра меня прихлопнет мороз и на целую зиму, а может быть такая погода простоит и до ноября. Ты не удивляйся, что я хлопочу и говорю так много о погоде: для меня эта статья важнее всего.
До 1-го ноября я предполагаю употребить на вояж мой в Томск (2500 верст); там дождаться зимы, если она меня не застанет на дороге и направиться в Иркутск уже в зимнем экипаже; в Иркутске прожить с неделю и если можно будет переехать Байкал, то отправиться в Нерчинск и Кяхту и в январе тронуться в обратный путь.
По моему расчёту ранее марта у вас не буду. Про здешнюю зиму, особенно в Тобольске и Омске, рассказывают ужасы такие, что волосы становятся дыбом, и я боюсь, чтобы она меня не задержала.
Бураны бывают часто и продолжительно, а во время бурана ездить нет возможности, и иногда просиживают дни на станции, поджидая, пока он пройдет. Но что будет далее, то будет; а если не заболею, то все будет хорошо. Дорога меня нисколько не утомляет, а разнообразие предметов занимает, и о Петербурге не жалею.
В Иркутске, если буду задержан, проживу долее приятно; это столица Сибири. Я, было, нанял компаньона-англичанина Кокреля, но взять его с собой не решился; теперь приискал здесь одного доктора, дерптского студента, и буду просить сегодня князя Горчакова (Петр Дмитриевич) отпустить его со мной. Для меня было бы это большая подмога, и я надеюсь, что он не откажет, ибо со мной очень ласков.
Пришли сказать, что батарея (казацкая) готова, и инспектор (другого титула не дают) "садится на коня и едет на звук трубный!".
О Перовском (Василий Алексеевич) скажу тебе, что он от первого лица до последнего казака не любим, а обожаем в Оренбурге. Я не встречал ни одного, которому не приятно бы было восхвалять его в разговоре, и про него рассказывают здесь, в самом деле, разные казацкие лихие проделки удивительные; он ведет себя и слывёт рыцарем и вместе казаком, и киргизы дали ему лестное у них прозвание "батыр ".
Оренбургские дамы от него без ума. Я познакомился коротко с начальником штаба Рокасовским (Платон Иванович), очень хорошим и порядочным человеком и у него проводил время очень приятно; вообще ты не можешь себе представить, как меня величают: дают обеды и вечера наперерыв, а я стараюсь всех очаровывать моим приятным обхождением, чтобы, как Манилов, быть "произведену в генералы".
Семипалатинск, 1840 г. 10 октября
Не доезжая Семипалатинска, 4 версты ужасные пески; я вышел из кареты и шел пешком; было жарко, было душно (заметь 9-го октября), и я скинул сюртук (сегодня же опять холодно) и любовался одним прекрасным видом чрез Иртыш в степь киргизскую. Здесь я встретил г. Карелина (Григорий Силыч), имеющего поручение от московского общества естествоиспытателей "обозреть Сибирь в минералогическом, ботаническом и зверином отношении".
Он человек европейски образованный, был в чужих краях и, несмотря на то, влюблен в Сибирь, особенно в "здешний уголок Бухтарминский, который считается Сибирскою Швейцарией". Он дал мне очень любопытные сведения, показывал набитых зверей, мурашек на булавочках, и цветов, и растений, и говорил с восторгом о найденных им нигде еще не найденных в Европе редкостях.
Как "вандал" в естествознании, сначала я рассматривал с любопытством; но когда он начал мне по-латыни толковать их прозвания, я утомился ужасно. Почти насильно он и здешний городничий г-н Гюлуен меня удержали на один день лишний и, чтоб позабавить, созвали весь город (а кроме их двух все пьяницы) на заячью охоту; они там травят, а я, пользуюсь тем, что они разбрелись, удрал потихоньку и пишу тебе.
Сегодня поутру мне приносил первый здешний купец, один почти ведущий всю торговлю с Китаем, китайские шёлковые материи, которых образчики посылаю тебе, любезная Сашинька, и, если нужно что, я привезу с собою из Кяхты.
Они употребляются более на салопы, а вам не нужны ли будут для мебелей или обоев? Прочность их такова, что я видел здесь салоп сделанный в 21 году и теперь еще годный. Цена куска (канфы) в 19 аршин длины и 1 арш. 6 в. ширины 175 р.; полу-канфы зеленой и темно-синей (бывают всех цветов) 125 р. Образчики не имеют той красоты, а в кусках это прелесть. Я разорился и купил на 300 рублей.
Иркутск, 1841 г. февраля 10
В Кяхту мы прибыли к самому любопытному времени, когда празднуется у них новый год или по-ихнему "белый месяц". Когда смерклось, мы отправились в сопровождении Кяхтинской аристократии и иркутских знакомых в китайский городок Маймачен, полверсте от Кяхты; явились к главному их начальнику "заргучею"; он принял нас очень ласково, потчевал чаем на наш и их манер, вином и сластями; я набрал в карман разного рода странных орехов и орешков и пастилы и кушал их на дороге.
Через переводчика мы делали ему вопросы; он не отвечал, а кивал головою и всё смеялся. От него пошли осматривать город; для праздника он был освещен фонарями; эффект очень хорош для глаз от них, а для ушей от колокольчиков, которые колеблются от ветра и издают резкие звуки; видели также их пляску с китайскими кастаньетами; главное искусство состоит в том, чтобы, прыгая и кривляясь, подымать руки над головою и ударять палку о палку так, чтобы зрителям казалось, что они ударяют себя в лоб.
Наконец видел их театр; но это уже слишком странно, оригинально и на наш вид глупо. На другой день мы обедали у них; обед был почетный, ибо было 7 супов, один гаже другого, и 43 блюда стояло на столе; в числе их были червячки, каракатица (я везу их в Петербург) и другие морские животные, от которых компаньон мой Фалькенберг еще сегодня принимал слабительное.
Тебе бы очень понравились их комнатки, маленькие, чистенькие и удивительно покойные. Я удивляюсь, что в Петербурге не заведут кабинеты с китайским комфортом; он не уступает английскому. Сами китайцы совсем не те видом, что на картинках и гораздо лучше других азиатов, которых я видывал в Петербурге; в них не видишь этого глупого вида, с коим турки, персияне, киргизы и проч. смотрят на нас; они между собою смеются, трунят над нами и удивляются нашим обыкновениям, как мы ихним.
Затем я жил в Кяхте еще три дня, но в Маймачене не был, потому что он надоел мне, и провел время в сообществе образованного нашего купечества; результат тот, что я вывез оттуда чувство до сих пор для меня неизвестное, чувство отвращения неодолимого к образованному купечеству.
В Иркутск я приехал в четверг на масленице. В пятницу был великолепный бал в Благородном собрании (кадриль был в 36 пар). Приезду нашему чрезвычайно обрадовались, ибо мы оживили город; в субботу делали визиты; в воскресенье было назначено катанье и танцы у Безносикова; но приехала его больная теща Мясникова, и был только вечер у Пятницкой (Любовь Александровна; губернаторши).
Я с нею в большой дружбе; она очень смешлива, весела и умна, как дочь Жмакина (сенатора); ее считают гордою петербургскою дамою, и вчера на бале она очень наивно мне сказала про них: "Дуры, они не знают, что меня, дочь Жмакина, и не принимают в Петербурге в порядочных домах". Вчера прислала она приглашение следующее: "Приезжайте ко мне на вечер, чтобы недаром была сделана миндальная корзинка".
Львов (Леонид Федорович) остается в Сибири еще на год, если граф Киселев (Павел Дмитриевич) не вызовет его, чего он премного желает, а проситься не хочет. Жаль мне его; он премилый малый, музыкант, как все Львовы, и имеет еще талант вроде Сашки Карамзина, - делать разные увеселительные фарсы: гримасами он представляет колокольчик, дождь и грозу, портфель и проч. и, не в обиду Сашке, его поискуснее; у него нет только смелости Карамзина: он стыдится и не любить "фарсить".
Николай Иванович (Лорер) оставил здесь память: его все чрезвычайно любили за доброту и веселость, до последнего дня был неистощим в анекдотах. Катерина Ивановна (супруга декабриста князя Сергея Петровича Трубецкого, урожд. Лаваль), "не хохотунья" от природы, говорила, что он был смешон и мил удивительно, когда рассказывал. Ты из этого видишь, что поручение графини Борх (Софья Ивановна, здесь сестра Е. И. Трубецкой) уже давно исполнено.
Лучше два раза съездить в Сибирь, чем четыре месяца провести в Грефенберге.
Другие публикации:
- Высочайший выговор камер-юнкеру Львову за буйный поступок его на Кастильском въезде (Из воспоминаний Леонида Федоровича Львова)
- Был многолюдный бал в большом дворце; приглашенных до 800 человек (Из воспоминаний Леонида Федоровича Львова)
- Граф Бенкендорф поручил жандармским штаб-офицерам по всем губернским городам Сибири содействовать моему путешествию (Из воспоминаний Леонида Федоровича Львова)
- Федор Фёдорович Вадковский находился в числе декабристов, поселенных в селении Оёк (Из воспоминаний Леонида Федоровича Львова)
- Князь Тюмень, бодрый старик, участвовавший в кампании 1814 года, побывал в Париже с калмыками-ополченцами (Из воспоминаний Леонида Федоровича Львова)