Из писем Аркадия Осиповича Россет
Польский поход 1831 года
К Александре Осиповне Смирновой, 21-го января 1831 г., деревня Изборск
Поход наш очень монотонен, вял, жизнь скучна, несносна. Если пехоту у немцев принимают с отверстыми объятиями, как ты пишешь, то я скажу тебе, что и нас принимают с радостью, но балов и обедов не дают. Мы надеялись на Псков и провели время довольно весело, только не обязаны этим псковским помещикам.
Я был по службе у тамошнего губернатора Пещурова (Алексей Никитич), который, узнав мою фамилию, тотчас же спросил: не братец ли я фрейлине Россет? Не знаю, почему он тебя знает.
Он меня звал обедать; но я получил приглашение уже поздно вечером в театре и потому не мог быть у него. На псковском театре давали комико-волшебную оперу "Украйну" (так было написано в афише). Здесь есть ложи прямые и ложи кривые; прямые те, кои напротив сцены, а кривые сбоку.
Декорации были очень великолепны: на зеленом холсте были намазаны листья без сучьев и деревьев, и таким образом зрителям представлен сад. Для моста был принесен особенный кусок холста, на котором он и был нарисован углем. Актеры не так дурны, а актрисы очень "подгуляли".
Псков мог бы быть хорошим уездным городом, но для губернского он очень плох. Как в Петербурге, здесь есть извозчики и вывески, и между прочим одна вывеска пресмешная; нарисован человек, показывающий одною рукою на чай, а около рта написано: просим покушать.
В Пскове нет ни одной кареты, и один губернатор ездит в возке. Жители Пскова очень недовольны уланами; говорят, что они ведут себя совсем не по-гвардейски, - очень неблагопристойно. Здесь Полянский и другие уланские офицеры.
Философов (Алексей Илларионович) от Великого Князя (Михаил Павлович) послан сделать следствие. Не знаю, был ли в числе их Ося (Осип Осипович Россет. Несколько офицеров Уланского полка учинили беспорядки в трактире и выкинули за окно прибывших на шум, полицейских чиновников.
Великий Князь приказал, чтобы виновные сами объявили свои имена; тогда по почину полковника Лизогуба все офицеры объявили себя виновными и расписались на листе, на заголовке которого рукою самого Михаила Павловича было написано "собственноручный подписи фамилий виновников".
Получив этот список, Великий Князь, тронутый таким проявлением духа товарищества, сказал: "что поделаешь с этими чертями, разжаловать всего полка нельзя" и ограничился тем, что приказал всем офицерам идти до границы без сабель, т. е. считаться арестованными).
Мы не можем жаловаться на морозы, ибо редко бывает более 10 градусов; но поход несноснее: ибо от Пскова пошли все курные избы, наполненные тараканами. Ты не поверишь, как нам всем хочется поскорее добраться до Вильны, ибо скука смертная; а в Вильне переменится наше положение, и мы узнаем, зачем нас ведут и что с нами будет.
Якобштадт, 7 февраля 1831 года
Нам переменили маршрут, и наша батарея идет чрез Ковно в Ломзу, город в Царстве Польском, вместе с кирасирскою дивизией и с полками Измайловским, Павловским, Финляндским и егерским. До Ковно мы идем в своей земле и пользуемся правом иметь повозки, а перешедши чрез Неман, мы пойдем на вьюках, ибо перейдем за границу и будем уже в земле неприятельской.
На пути от Ковны в Ломзу у нас будет станция, в пяти верстах от которой уже начинается Пруссия. Я непременно думаю заехать в неметчину; вырежу имя мое на каком-нибудь дереве, чтоб я мог сказать, что я был в Польше и Пруссии.
Чичерин (Петр Александрович) нас обнадежил, сказавши, что мы непременно будем в деле; мы с нетерпением ждем этого времени, ибо артиллеристу должно быть совестно не нюхать пороху. Мы не знаем никаких политических новостей, читали только прокламации Дибича (Иван Иванович) к полякам и второй манифест Государя.
Газет мы не могли достать ни в одном городе; а немецкие газеты у лифляндских помещиков нельзя читать, потому что они всегда залиты кофеем.
Уланский полк пойдет в Вильну по старому маршруту и оттуда в город Бельск. Маршрута их я не имею и потому не могу прислать тебе его. С крайним неудовольствием скажу тебе, что мне Шевич, адъютант Чичерина, говорил, будто бы он читал лист тех уланов, которые нашалили в Пскове и что в числе их был Ося.
Их всех в уланском полку 20 человек, которые все арестованы впредь до повеления. Пиши ко мне, любезная Сашенька, по-французски. У нас не это станет.
Я представлен в бригадные казначеи и тогда для приемки разных вещей буду ездить в разные города; может быть, увижусь с Осей. Впрочем, Шевич мне говорил, что это вздор и эта история тем кончится, что они две недели будут под арестом.
Адресуй мне в канцелярию начальника артиллерии действующей армии для доставления в батарейную батарею лейб-гвардии конной артиллерии.
Ковно, 26 февраля 1831 года
Стою на одной квартир с enchanteur (очаровательным) Скалоном, который, узнавши, что я пишу к тебе, выразился на французском диалекте: "j'abuse de la permission de mademoiselle votre soeur pour se faire rappeller à son aimable souvenir" (я злоупотребляю разрешением мадемуазель вашей сестры, чтобы напомнить о ее любезной памяти).
Мы с Скалоном читали, или лучше сказать перечитывали и восхищались красотами "Бориса Годунова" (автор А. С. Пушкин).
На днях колона наша получила приказание собрать пехотную дивизию и ускоренным маршем со всеми предосторожностями идти в Ломзу; наша батарея дожидается кирасирской дивизии и будет следовать за пехотною. Я пойду до Августова и оттуда поеду догонять те батареи. 1 марта мы переправляемся за границу чрез Неман в том самом месте, где переправлял свое войско в 12 году Наполеон. Перед выступлением нас смотрит Великий Князь.
Благодаря свите Великого Князя, мы узнали, что делается под Варшавою; в противном случае, несмотря на то, что мы сами члены действующей армии, нам известно менее, чем вам в Петербурге.
Сегодня мы получили приказание отпустить наши сабли, пересмотреть заряды и идти в таком же порядке, как в виду неприятеля: ибо, как говорят, здесь появились краковские партизаны, которые все жгут и истребляют, чтоб только попрепятствовать нашему походу. Мы льстим себя и даже крепко надеемся, что нам придется сразиться с поляками.
Я хотя и сделан казначеем, а если будем в деле, то обязан буду исполнять более должность адъютанта; но хочу проситься быть во фронте, ибо имею своих два орудия и в случае хоть что-нибудь могу сделать и вернусь в Петербург не с тем, с чем вышел.
Будучи в Петербурге, все мое желание ограничивалось тем, чтоб только быть за границею, хоть в Польше; теперь же очень хочется зайти в Пруссию, и даже у нас уже поговаривают, что в Ломзе мы получим повеление идти в Бромберг. Все дальше; уж не к французам ли?
Впрочем, может быть, все наши предположения, желания, надежды лопнут, как мыльный пузырь, и мы без славы, без подвигов, без Анны четвертой степени, вернемся в Питер. Как я ни желаю видеть тебя и братьев, но не хочу теперь вернуться назад, ибо совестно после таких приготовлений не быть в сражениях. Ради щедрот Карамзиной, у меня во взводе ни один солдат не отморозил себе ног.
К брату Клементию Осиповичу, Ломза, 19 марта 1831 г.
В Ставишках мы получили известие, что неприятель вышел из Модлина в числе 11 тысяч войска и с 14-ю орудиями, чтоб напасть на нашу колонну. В пять часов ночи мы получили приказание от Бистрома (Карл Иванович) идти к Ломзе. Думали, что на днях мы сойдемся с неприятелем; но сегодня мы идем обратно в Ставишки и дожидаемся разлития рек, ибо неприятель стоит на правой стороне реки Нарева, а мы на левой; а часть войска, которая переправилась на нашу сторону, была опрокинута армейским отрядом генерала Сакена (Дмитрий Ерофеевич), который составляет наш авангард.
Мы, как кажется, никак не избежим всегдашней участи гвардейцев, - только быть вблизи к неприятелю; ибо вероятно, что он отретируется в крепость, если он действительно вышел из Модлина. Великий Князь теперь в Ломзе и, как говорят, думает укрепить ее.
К Александре Осиповне Смирновой, 13-го июля 1831-й года
Если бы ты знала, как приятны твои письма и с каким удовольствием я их получаю, вероятно, бы уделила охотно час времени для брата тебя много любящего. Ты не поверишь, как часто в часы задумчивости воображение мое рисует пленительную картину, представляя тебя в красной коцубейке, свернувшуюся клубком на вольтеровском кресле и с синеньким романом в руке, а Карлу сидящего возле и испивающего с аппетитом стакан ароматных сливок.
А чтоб достойным образом описать любезного Клёму, перенеся его в мою засаленную каюту в офицерской, надобно обладать сильным пером Карамзина и пленительною кистью Корреджо. Такая картина свыше моего вкуса, ума, воображения и чувствительности.
О моих геройских подвигах не говорю, потому что их не было. Все мои дела воинские ограничиваются тем, что я скакал с батареи на батарею и передавал приказания генерала. Что же касается до впечатления, произведённого надо мною сражениями, скажу тебе, что оно было совершенно сходно с тем, что требовало мое сердце.
Возьмём в пример дело Остроленское. Глазам моим представилась та самая картина, на которые я с ужасом смотрел в детстве. Я видел, как пылал город, слышал стоны и вопли умирающих, но был доволен тогдашним днем. Я люблю все трогательное, но люблю и кровь, люблю ужасы, ибо они питают чувствительность.
Гвардии, как кажется, более в деле не будет, ибо мы в резерве, и впереди нас со своими корпусами Витт (Иван Осипович) и Пален (Матвей Иванович). Вот уже неделя, как мы перешли Вислу без малейшего со стороны поляков сопротивления, за что и служили молебен, ибо, по крайней мере, 1000 голов следовало бы положить для переправы.
На счет холеры скажу тебе, что она у нас не так сильна, особливо, когда мы в марше и при хорошей погоде. В сырое время, после дождя, у нас заболевают ею до 30-ти человек в одном полку. Весть, что холера в Петербурге, нас огорчила, не от того, чтоб мы боялись за вас (ибо уверены, что чернь ею более страждет и до вас она, благодаря Бога, не дойдет), но думаем, что она замедлит наше возвращение в блаженный Питер.
Воображаю, как все у вас уныло и как ты, любезная Сашенька, скучаешь. Одна княгиня Суворова (Елена Александровна?) осталась из твоих приятельниц. Я считаю слишком малым засвидетельствовать ей свой поклон или нижайшее почтение. Я не забыл Любовь Васильевну; но простимся навеки с Зимним дворцом, с придворною каретою и с каштанами, которые некогда, в счастливые, незабвенные годы, имели для меня особенную прелесть.
Варшава, 28 августа 1831 года
27-го числа, после 2-х-дневнаго штурма, мы вошли в город победителями и стали биваками на Марсовом поле. Описать тебе все ужасы сражения было бы слишком долго и напрасно, ибо вероятно все петербургские газеты и журналы будут наполнены реляциями и отрывками из партикулярных писем; но все их красноречивые описания не дадут тебе ясного понятия о деле, ибо на опыте знаю, что рассказы про битву Бородинскую и пожар Москвы также близки к действительности, как раскрашенное сожжение Москвы на табакерках на настоящий пожар Москвы.
Вход наш в Варшаву не был очень торжествен: нас приветствовали жиды и национальная гвардия Польская, которая содержала караулы. Первые собирались кучками и, казалось, думали, что мы очень довольны их ласковым приёмом, а национальную гвардию мы всякий раз можем видеть во французских водевилях.
Поляков мы не видали; польки, низшего класса польки, стояли у ворот и поглядывали на нас исподлобья, а прелестные польки сидели за окнами и платком отирали слезы. Они лучше всех сыграли свою роль: плакали точно как будто не для того, чтоб казаться милее; слезы их были искренни, всякая вспоминала и оплакивала брата или друга, которого лишилась на штурме Варшавском.
Этим самым они нам отмщали; ибо гораздо приятнее было, если б польки встретили нас с распростертыми объятиями. Но теперь мало-помалу все оживляется, народ выходит на улицу, магазейны открываются, являются фиакры и, как кажется, скоро все придет на лад.
В прошлом письме моем (здесь отсутствует) я писал тебе, что 24, 25 или 26 числа должно быть что-нибудь решительное; оно так и было: 25 и 26 мы сражались. Мы думали, что гвардия будет в резерве; но наша дивизия была на правом фланге в первой линии.
Впереди нас были в три линии редуты. Целые два дня мы были под выстрелами с укреплений. Вечером 26-го наша дивизия атаковала редут. Драгуны всех более потерпели: они потеряли до 14-ти человек офицеров и до 200 рядовых, в одной атаке.
Гусары также много потеряли; ими командовал Мусин-Пушкин (Александр Матвеевич) и пронесся за укрепления. Арпсгофен (Егор Карлович) был болен; у них, как я узнаю, убит Мурузи и тяжело ранен Слепцов (Николай Сергеевич; штабс-ротмистр Лейб-Гвардии Гусарского полка); они должны быть общими знакомыми жителям Царского Села. Наша 1-я легкая батарея более находилась в огне, когда стояла у взятого нашими редута.
По нас открыли из всех прочих редутов сильный картечный огонь; мы не более 10-ти минут стояли на этой позиции, и из одного дивизиона ранен один офицер, 9 рядовых убито, и из 19-ти лошадей тут бывших выбило 12. Потеря в людях, слава Богу, не так была велика.
Но как бы то ни было, теперь все кончено, и нам остается желать только поскорее возвратиться в Петербург. До сих пор еще об этом не говорят. Ты можешь себе представить, как нас это занимает, ибо надеемся поспеть к твоей свадьбе.