Продолжение воспоминаний Леонида Федоровича Львова
Федор Фёдорович Вадковский находился в числе декабристов, поселенных в селении Оёк. Малый умный, симпатичный, хороший музыкант, прекрасно играющий на скрипке, очень скромный, в приязни со всеми товарищами и не вмешивающийся ни в какие дрязги и сплетни.
Очень понятно, что мы сошлись уже потому, что оба были музыканты, а с моим приездом в Иркутск страсть к музыке у Вадковского еще более разыгралась. Бывало, как приеду в Оёк, мы по целым вечерам у него в избе разыгрывали дуэты "Viotti"; а иной раз когда, привозил моих иркутских артистов, наслаждались и "квартетиками".
В Иркутске был составлен полный оркестр, частью из музыкантов внутреннего батальона и частью из поселенцев, отбывших каторгу, и некоторые оркестровые произведения исполнялись весьма порядочно. Генерал-губернатор Руперт (Вильгельм Яковлевич) очень часто устраивал у себя музыкальные вечера, на которых, жена Верхнеудинского окружного начальника (фамилии не припомню) отличалась своим голосом и весьма порядочным пением.
У генерал- губернатора бывали также домашние спектакли, в которых дочь его Елена и майор горной службы Таскин (Алексей Николаевич), товарищ знаменитого Самойлова (Василий Васильевич) по Горному институту, выказывали выдающиеся драматически таланты. Режиссерская и музыкальная часть лежали на моей обязанности; декоратора же мы добыли из Нижнеудинска, ссыльного старика, весьма даровитого.
Возникла мысль устроить концерт в пользу отбывающих каторгу и не имеющих средств к обзаведению на поселение. На эту мысль купечество отозвалось, как всегда, весьма сочувственно, и мысль была приведена в исполнение. Много мне было хлопот, и главное уговорить Вадковского участвовать "солистом в концерте"; только благодаря настоянию генерала, он согласился играть со мною "Concertante" Шпора для двух скрипок.
Между прочими номерами была исполнена полным оркестром увертюра "Оберон" Вебера; исполнением нельзя было похвалиться, увертюра написана не для иркутских музыкантов, слишком трудна, но была назначена к исполнению лишь потому, что оркестровых партий, какой либо другой увертюры в Иркутске не нашлось. Концерт состоял из 5 номеров:
1. Увертюра "Оберон" – Оркестр;
2. Вариации для скрипки Маурера (Людвиг Вильгельм) – Алексеев;
3. "Каприс" Ф. Мендельсона - барон Сильвергельм (Густав Карлович);
4. "Concertante " Шпора - Львов и Вадковский;
5. Гимн "Боже Царя храни" - Хор и оркестр.
Концерт удался (понятно "для Иркутска"). Главная цель была достигнута: собрано ассигнациями 3200 руб., из коих 300 р. были выданы оркестру, а 2900 р. отосланы к начальнику Нерчинских заводов для раздачи по принадлежности. Деньги эти послужили большим пособием для многих, очень многих ссыльных.
Утром, в день концерта, один из жителей, почтенный Василий Николаевич Баснин, большой меломан, постоянный посетитель моих квартетных вечеров, заплатил за свой входной билет 500 р. с тем условием, чтобы 300 р. были выданы собственно оркестру.
В память этого концерта я приказал распилить найденный лично мною на реке Онон сердолик, сделать два кольца, и выгравировать на каждом по два первых такта "Concertante", что мы с Вадковским исполняли: мотив первого голоса - для Вадковского, второго - для меня. Панов, занимающийся золотых дел мастерством, сделал кольца очень хорошо. Кольцо мое и по ciе время сохраняю; что же касается Вадковского, он не дожил до общей амнистии 1856 года. Куда его кольцо девалось после его смерти, дознаться трудно.
Однажды, разъезжая в тарантасе тройкой по Забайкальскому краю, мне привелось взбираться шагом на очень высокую гору; заметив, что по обе стороны дороги в лесу копошатся казаки и народ, я спросил ямщика "что это они там делают?".
- Облава, ваше высокородие!
- На кого?
- Да все на Рыкова, да что-то плохо дается. Вот четвертый день маются в лесу, а все толку нет!
Рыков был беглый с каторги варнак (преступник). Он уже восемь раз судился за разные убийства и грабительства, восемь раз наказывался, восемь раз ссылался на каторгу и восемь раз с каторги сбегал! И на этот раз он бежал из большого Нерчинского завода, неистовствовал и грабил в Верхнеудинском уезде и наводил страх не только по деревням, но и в самом городе.
Подымаясь шагом в гору, ямщик продолжал рассказывать всевозможные страсти, производимые Рыковым в их местности: как, с месяц тому назад, он ограбил проезжающего и увел тройку лошадей; на прошедшей неделе обокрал церковь вблизи их селения; как переодевшись Рыков ночевал у них в деревне и даже пировал в кабаке с волостным писарем, и намеревался было убить сотского, да ему помешали, не убил, а только сильно поранил; как, за две недели, он увез молодую жену у поселенца, продержал ее три дня, отпустил, дав ей на дорогу четыре серебренных целковых и пр. пр.; Рыков беспрерывно переодевается; узнать его трудно, разъезжает то в телеге, то в тарантасе "барином".
Грабительства Рыкова вынудили начальство принять самые энергичные меры к поимке его. Вся полиция была на ногах, а как у него была целая шайка из подобных ему, которые в одно и то же время появлялись, все под именем того же Рыкова, в разных местах, то полиция была крайне затруднена в своих поисках.
В Иркутске тоже заговорили о Рыкове и даже побаивались его; не проходило дня, чтобы новые проделки его не всплывали. К поимке злодея была командирована в распоряжение окружного начальника казачья сотня, и во время моего проезда производила облаву, по указанию одного из его шайки.
Взъехали мы на вершину горы, откуда пролегала по довольно крутой наклонности прямая как струнка версты с четыре дорога к станции. Спуск был крутой. Я, было, приказал ямщику затормозить тарантас, на что он мне отвечал, что в начале горы крутизна не так еще значительна, но что, проехав с версту, он непременно затормозит.
Спустились мы не более версты, как ямщик обернулся назад и в сильном волнении и в страхе закричал:
- Барин! Рыков нас догоняет!
Оглянулся и я в свою очередь, и вижу, что действительно телега тройкою, с седоками, мчалась вовсю мочь и нас нагоняла. Прежде чем я успел вымолвить слово, ямщик уже ударил по лошадям, и мы помчались с горы, да так, что и не знаю, как нас Бог сохранил и как мы доехали живые!
Примчались мы к станции. Вслед за нами прискакивает и задняя телега, и что же? Это был, заседатель Сологуб с казаком, в нагольном тулупе! Под впечатлением указания сельчан, что они накануне видели Рыкова, проезжающего в тарантасе, он в порыве усердия, что захватить, наконец, варнака, наделавшего столько хлопот, принял мой тарантас за тарантас Рыкова.
Каково же было его разочарование! Он до того растерялся, до того сконфузился, что мне пришлось употребить все мое красноречие и ласку, чтобы его успокоить; но вместе с тем, я от души поблагодарил Господа, что нас принесло на станцию с головою и ногами.
Спустя два месяца Рыков был пойман, около Нижнеудинска, в 400 верстах, по другую сторону Иркутска; был вновь наказан и вновь отправлен по этапу в Нерчинский большой завод. Надолго ли? И не бежал ли с дороги?
Ссыльные на каторгу в то время клеймились, на одной щеке буквой "В", на лбу "О", а на другой щеке буквою "Р", т. е. "Вор"; однако же, они ухищрялись вытравливать клейма и между собою объясняли эти буквы: "он весьма разумен". Следование ссыльных в Сибирь по этапу вообще представляло в высшей степени неустройство и поражало тем развратом, в котором буйная эта среда обреталась в продолжение всего долгого пути.
С весенним теплым временем, когда лес начинает покрываться зеленью, бежать с каторги есть общая болезнь ссыльнокаторжных. Были примеры, по удостоверению начальников над рудниками, что многие из ссыльных сами просили их заковать, чтобы затруднить побег.
Стража на заводах и рудниках инвалидная, и вообще очень недостаточная. По всей сибирской дороге, с ранней весны, беглые ссыльные как тараканы ползут по опушке леса, пробираясь к России, что по отдаленности им удается редко. По всем деревням по дороге, крестьяне, в ограждение грабительства и поджога, выставляют по окошкам на ночь этим варнакам ковриги хлеба, корчаги с картофелем, молоко, лук и прочее.
Весною каторжник бежит с завода, пробирается по лесу; но лишь настанут осенние холода, он держится в лесу и проводит ночь; станет ему нестерпимо, он старается, чтобы его поймали и посадили в острог городской, а не этапный: там и теплее, и накормят, и оденут.
При поимке, на допросах, он прямо показывает, что он беглый и, чтобы только продлить время его содержания в тепле, он покажет, что он беглый из такого-то завода, что там-то совершил убийство, там-то грабеж. Наводятся справки; окажется все ложь, что никогда такого на заводе не было, никакого убийства не совершено, и если еще весна не настала, он вновь наговаривает на себя разные преступления; наводятся новые справки; а пока он все сидит в остроге. Затем его отправят, а он с первого же этапа бежит.
Большею частью эти бродяги-варнаки, в числе трех-четырех подобных себе, народ довольно смирный, трусливый и вооруженный чем попало. Мне случалось очень часто их встречать в моих разъездах; даже однажды, у меня сломался тарантас, и я вынужден был просить их пособия, чтобы доехать до станции. Случаются между ними, хотя редко, и такие как Рыков, Горский, Кулак, которые, грабительством и замечательною смелостью, наводят положительно страх на всю местность их бродяжничества.
Крестьяне, вместо того чтобы содействовать полиции к их поимке, напротив, из боязни подпасть мщению, укрывают их. Горский, также беглый каторжник-варнак, производил неистовства и грабежи довольно долгое время в Забайкальском крае; все предпринимаемые меры захватить его были безуспешны. Поиски и облавы на него производились именно в то время, когда я находился в Петровском Заводе.
Каково же было мое удивление, когда я узнал что княгиня*, проживавшая в избе около Завода, из гуманности, скрывала Горского у себя на чердаке трое суток. Наконец, удалось Горского поймать, около Троицкосавска (Кяхты) и препроводить в Иркутский острог; по справкам обнаружилось, что он в 11-й раз судится за преступление. На этот раз он подлежал суду по двум различным делам, и до отсылки его на каторгу должен был быть приговорен к двум наказаниям, кнутом и плетью.
Мне привелось впервые видеть Горского при его наказании. Молодец собою, лет 38-ми, с широкими плечами, с большими очень выразительными глазами, он шел на казнь с изумительным хладнокровием, несмотря на то, что, по освидетельствовании его, он уже столько раз был наказан кнутом, что остающихся после наказания и излечения рубцов на спине сосчитать было невозможно.
По наказанию его 15-ю ударами кнута, он был отвезен в госпиталь, где, навестив его, я обратился к нему со словами: - Пора бы тебе, Горский, перестать воровать. На это он отвечал грубо:
- Я не воровал, а грабил!
- Ты видишь, что и грабительства тебе суд не прощает: вот ты опять в госпитале.
- Нечего-с! От сегодняшнего оправимся! А вот после второго дела, каша будет круче!
Плети, по закону, считаются легчайшим наказанием против кнута, но выносятся осужденными несравненно тяжелее.
Зима 1841 года была очень суровая и сильно снежная. Отправившись в ноябре в Баргузинский край для обозрения тамошних тунгусов, самоедов и поселенцев, мне привелось испытать все прелести странствования на лыжах и оленях для достижения некоторых северных тунгусских кочевий. Пройдешь, бывало, на лыжах верст 5-6-ть, до того утомишься, что невольно принужден остановиться и отдыхать.
Вся местность засыпана глубоким снегом; сопутствующие мне казаки выроют яму в снегу, разведут посредине костер, наставят самовар, и мы греемся с часок времени. Но хорошенько не отдохнёшь, надо торопиться, чтобы не запоздать к ночлегу; так что мы подвигались очень медленно, и лишь тронешься, бывало, в путь, неминуемо с непривычки нахватаешь концом лыж снег, упадешь, барахтаешься в глубоком снегу, казаки подойдут подымать, сами падают, и немало времени пройдет, пока весь караван справится, чтобы продолжать путь.
Город Баргузин, родина соболей, представлял вид не города, а посёлка. Церковь, площадь, кабак, десятка два домов или лучше сказать избенок - вот Баргузин того времени. Мне была отведена квартира в наилучшем доме, у купца Ивана Ивановича Черных. Этот ловкий человек проживал в Баргузине уже лет 18-ть; нажил хорошее состояние и имел огромное влияние на весь край.
Весь его промысел заключался в ростовщичестве; он всем и поселенцам и в особенности тунгусам, давал в долг водку, порох, свинец, соль и пр., требуя уплаты лишь по окончании пушного промысла, т. е. в ноябре и декабре, пушным же товаром: соболем, белкой, для чего и высылал своих приказчиков с водкой навстречу тунгусам, возвращающимся с промысла. Приказчики, в свою очередь, оценив соболя, белку, по цене подходящей их хозяину, налагали вместе с тем цену за забранный тунгусами товар неимоверно высокую. Расчёты производились в лесу, с помощью водки, к которой кочевой народ очень падок.
Тунгус до того нелюдим, так боится города и в особенности начальства, что весьма охотно сбывает приказчику свой пушной товар в лесу, лишь бы ему не идти в город, и тут же, у приказчика купца Черных, вновь забирает в долг товар и запасается всем ему необходимым, для обеспечения семьи. Все эти задолжения делаются, без всякого письменного обязательства, всё совершается на словах, и каких-либо квитанций в уплате долга тунгусу не выдается. Нет тунгуса, который бы не знал "барина Ивана Ивановича", не был бы ему должен и никогда не выходил из этих постоянных и тягостных задолжений.
Долги тунгусов были так значительны, неоплатимы, что я вынужден был отнестись к ген.-губернатору о том вреде, который причиняет Черных всему баргузинскому краю и о тех вымогательствах, которым были подвергнуты тунгусы. Разъезды по кочевьям и обозрение бродячих инородцев требовали и времени, и много затруднений: где проходилось на лыжах пропутешествовать, где на оленях в салазках, а где и верхом на оленях в чищёбе; где по указанию старшины ожидал встретить и найти тунгусов, по прибытию на место, их уже и в помине не было.
К тому же, и сам Черных был во многом для меня помехою. Мой приезд не мог быть ему приятен, и он всячески старался и поселенцев, и тунгусов наставить против меня. Он рассылал своих приказчиков предварять инородцев, что царский чиновник будто бы ездит по ставкам их набирать в солдаты и пр. Начальство покровительствовало Ивану Ивановичу и старалось скрыть его действия, а тунгусы из страха молчали, и мне лично было довольно трудно дознать всю истину деяний этого благодетеля края.
В этом отношении Вильгельм Кюхельбекер (декабрист), поселенный около Баргузина и сопутствовавший в моих экскурсиях и еще другой, также ссыльно-поселенец, бывший дворянин Горохов, говоривший по-тунгусски, много мне способствовали обнаружить весьма серьёзные проделки Ивана Ивановича.
В одну из таковых моих дальних экскурсий было собрано до 20-ти человек бродячих тунгусов. По удалению старшин и станового пристава, мы расселись кружком около костра, заварили кирпичного чаю, и Горохов служил переводчиком; начались спросы и расспросы. В этот день тунгусы были как-то более откровенны, доверчивы.
Они жаловались на свое тяжкое положение, на Ивана Ивановича, на крайний их недостаток в добывании пороха, свинца и соли, и вообще на все угнетения, которые они испытывают от всех и от каждого. Словом, представили мне их положение в таком грустном и тяжком виде, что совсем разжалобили меня.
В кармане у меня было разменяно около ста рублей ассигн. на 5-ти руб. синенькие бумажки. Я обратился к тунгусам с возможными увещеваниями и успокоениями, что будут приняты все меры к улучшению их быта, что и в порохе и соли недостатка не будет, жены, и дети голодать не будут, и передал им пачку синеньких ассигнаций, сказав: "Это вам Царь посылает, вашим женам гостинец, с тем, чтобы вы исправно вносили ясак" и пр.
Удивление, и вместе с тем недоверие тунгусов в этот момент описать трудно. Они все не встали, а вскочили! Перестали курить свой тютюн, молча смотрели на меня, да такими дикими глазами, что я просил Горохова их успокоить и вразумить. "Да не ты ли сам Царь или брат Царя? Ты не простой чиновник. Начальник требует с нас ясак, денег, а ты нам даешь! Принесем тебе собольку (соболя)!". Они были положительно поражены.
Баргузинский край, где водится соболь высшего достоинства и сорта, весь разделён между кочевыми тунгусами на участки или урочища, принадлежащие известному тунгусу и переходящие от отца по наследству к сыну. Никто, кроме хозяина, не имеет права охотиться в этом урочище. Хозяин в своем урочище воспитывает, оберегает, взращивает соболя и молодого убивать никак не будет.
Если соболь перебежит в соседнее урочище, хозяин последнего не имеет права убивать забежавшего зверька, не предупредив первого хозяина, и тогда они вместе идут на соболя и полученную выручку делят между собою.
Они употребляют для охоты винтовки старой конструкции и бьют зверя непременно с сошек; на соболя же, чтобы не испортить шкурки, употребят лук и стрелы, на оконечности которых, вместо железа (боевой стрелы), насажена деревянная шишечка (томар); эта стрела зверька не убивает, но только от удара в лобик его одуряет, и он падает; тут же стрелок сдирает шкурку, а соболем позавтракает.
Замечательно, до чего доходит терпение тунгуса, не евши два-три дня, следить, сторожить соболя, и если уже стреляет, он бьет его наверняка. В весеннее время на соболя не охотятся. Первого добытого на промысле зверька он, по принятому обычаю, непременно откладывает для уплаты Царю ясака и сдает его старшему, который уже относит его в управу.
Тут совершается обычное зло: всевозможные Иваны Ивановичи и другие, пользуясь своим влиянием, обменивают у старшего шкурки, и в Кабинет Его Императорского Величества в Петербург отсылаются уже не те, которые предназначались плательщиками.
Тунгусы принадлежат к шаманскому толку, но все чтут образ Св. Николая Чудотворца; у каждого в юрте непременно можно найти образок, и эти образки в большом количестве находятся в лавках Баргузина, для продажи тунгусам.
Между прочим, в бытность мою у Абрамова (декабриста, также поселенного в Баргузинском крае) он передал мне, что вблизи селения явился шаман, очень бойкий тунгус, предсказывающий будущность. Отправились мы к нему в юрту. Шаман, после всевозможных кривляний, вздохов и мычаний, объявил, что он чувствует себя расположенным предсказать судьбу каждому из нас.
Взяв от меня чубук (мы тогда курили трубки, папирос не было), он осмотрел его и медленно, отрывисто изрек: "Ты издалека. Нескоро будешь греться твоему солнцу, доживешь до красных дней!". Так как мое пребывание в селении было всем известно, немудрено было, что он догадался, что я издалека. Абрамову же он предсказал, также осматривая его чубук: "До таянья снега ты отправишься в очень дальнюю дорогу, путь будет гладкий, ты должен готовиться к дороге".
Мы много смеялись и всячески придумывали, за кого же шаман принимал Абрамова и на какой путь он намекал? По странной случайности и стечению обстоятельств, недели две спустя, Абрамов умер, когда я еще находился в Баргузине.
Но я уклонился от баргузинских моих воспоминаний, почему возвращаюсь опять к моему хозяину Ивану Ивановичу Черных. В самый разгар моей ревизии и учета купца Черных, Иван Иванович, предвидя вероятно не совсем приятный исход обнаружения его деяний, всячески за мною ухаживал и изыскивал всевозможные средства меня склонить к снисхождению в его пользу; впрочем и я но скрывал, что действия и вымогательства его не могут быть терпимы и что едва-ли ему дозволено будет долее оставаться в Баргузине; но вотчина была слишком прибыльная, и лишение ее должно было повлечь для Ивана Ивановича значительные убытки. Он не терял надежды, что авось смилуются, и все останется по-прежнему.
Так, однажды, приносит он мне прелестного, чёрного как смоль соболя, как особенную редкость, и просит меня принять от него на память. Осведомясь от других, что предлагаемый соболь, по величине, рубашке и высокой доброте, действительно составляет величайшую редкость, я объяснил Ивану Ивановичу, что мне нет никакого повода принять от него такого ценного подарка, да и ему было бы убыточно расстаться с такою редкостью; но так как недавно состоялась свадьба Его Высочества Государя Наследника (Александр Николаевич), то такую редкость было бы прилично поднести новобрачной Великой Княгине (Мария Александровна) от дальнего северного жителя Баргузина.
Черных был в совершенном недоумении, - шучу ли я, или говорю серьезно? Он даже испугался! Я вызвался ему написать черновое письмо с поднесением Её Высочеству, и после всевозможных колебаний, он, согласно моему совету, написал письмо, запаковал своего чёрного соболя и отправил в Петербург.
Ответ Великой Княгини был весьма милостивый. Граф Олсуфьев (Василий Дмитриевич) извещал, что Её Высочество поручает его благодарить и прилагает подарок в знак ее расположения. Черных был в полном восторге; письмо же графа Олсуфьева было вывешено в золотой рамке около святых икон. Но каково было разочарование того же Ивана Ивановича, когда со следующею почтою из Иркутска было получено предписание от генерала-губернатора выслать купца Черных из Баргузина, как не имеющего дозволения от правительства проживать между инородцами!
В Иркутске все общество, начиная от доброго и милого генерала Руперта, так меня ласкало, до того было приветливо, что мы с доктором порешили, что было бы нелишним и с моей стороны потешить общество и сделать что-нибудь выходящее из общего ряда иркутских балов и танцевальных вечеров.
Вот мы и были в большом недоумении, что сделать, что устроить, как угостить, как другие не угощали? Много было предположений и планов, но всему встречались какие-нибудь препятствия, так что мы уже решались дать обыкновенный бал для всего городского общества в зале купеческого собрания.
Зала хотя маленькая и непригоженькая, но другой не было; по составлению же списка лиц, которых следовало бы пригласить, их насчитывалось до 160-ти человек, и доктор, перечитывая в десятый раз этот список, нашел: "Кажется, претензий быть не может, все помещены на листе; il n'y manque que le bourreau!" (не достаёт только палача).
Надобно сказать, что в то время, до уничтожении в нашем "Уложении о наказаниях" кнута, мне привелось, между прочим, исследовать нравственную сторону этого наказания, почему хоть и неохотно, но случалось довольно часто присутствовать при экзекуции и, следовательно встречаться с палачом.
В самый момент наших горячих размышлений, приезжает Артамон Захарович Муравьев. После дебатов об устройстве праздника, согласно предложению Артамона, мы порешили: воспользоваться хорошей погодой (это было в начале июня) и дать за городом бал на воздухе, "un bal champêtre".
За городом, в версте от Иркутска, протекает очень быстрая реченька Ушаковка, хоть и мелкая, но весьма широкая и красивая; вся эта местность покрыта густым насаждением, молодым березняком, любимая роща иркутских барынь, где они обыкновенно катаются в шарабанах по тенистым и извилистым дорожкам. Вырубить площадку в этом лесочке и устроить зал было делом возможным. Закипела работа.
День бала был назначен, приглашения по городу полетели, нижние чины жандармского полу-эскадрона и внутреннего батальона, в четыре дня, по указанию Муравьева, сделали то, чего я и сам не ожидал.
В чаще густого леса солдатики вырубили обширную овальную залу, настлали пол, стены были совершенно сплошные из зелени. В одном конце "овала" была устроена гостиная для дам и поставлены карточные столы, средина предназначалась для танцев, а другой конец залы был занят буфетом и столами для ужина.
Весьма оригинально и ново было то, что эта часть залы отделялась от танцующих тою же реченькой Ушаковкой, которая протекала поперек всей залы, для сообщения же с буфетом было перекинуто два мостика с перилами из того же березняка.
Интендантский чиновник из любезности отпустил солдатского сукна обтянуть пол в гостиной, и парусины для танцевального зала. Гостиная была покрыта в виде палатки, и всё было убрано, украшено красным кумачом и фонариками. Муравьев устроил из березника три огромные люстры, опрокинутым конусом, свечи были вставлены на обручах в зелени, все было меблировано. Словом, все было убрано, разукрашено так, что хлопоты и старания наши превзошли ожидания, и оригинальность праздника делала честь давшему эту мысль.
Погода, как я уже сказал, стояла прелестная, все обещало успех. Хотя с самого утра набегали тучки и наводили на меня лихорадку, но к моему счастью и к большому успокоению старика Артамона Захаровича, который с раннего утра был уже на месте и не расставался с привезенным барометром, всё обошлось благополучно, без дождя; только во время ужина загремел гром и тем еще более придал торжественности празднику.
Наконец настал день! К шести часам стали съезжаться, было еще светло, съехалось до 120-ти человек. Зала поразила моих гостей невиданным убранством. Начались танцы, и загремела музыка, матушки и старички расселись за карточные столы и углубились в их бостон; мороженное, шампанское, обычное питье в Сибири, разносилось вдоволь, все были особенно в веселом настроении.
Между прочим, был уговор, чтобы туалеты дам, для придания празднику более вида "bal champêtre", были по возможности без претензий; но некоторые не выдержали, чтобы не похвалиться нарядом и явились в бриллиантах. К этому надобно прибавить, что бриллианты у иркутских барынь-купчих действительно такие, что есть чем похвастать.
К девяти часам стало темнеть, а как засветили люстры, фонарики, и зажгли бенгальские огни, зала превратилась во что-то фантастическое. Если она при дневном свете поражала иркутян убранством, то при освещении огнями, она им показалась чуть ли не волшебною. Оркестр для танцев был выписан из Красноярска, наш же иркутский должен был играть во время ужина.
Из дам, Любовь Александровна Пятницкая, Елена Вильгельминовна Руперт, Медведникова, баронесса Сильвергельм, Сельская, своею любезностью придавали танцам большое оживление.
В 11-ть часов столы были накрыты для ужина, "à la fourchette"; по не имению кухни, ужин был холодный. Особенных растений в Иркутске не было, пришлось убрать столы букетами и гирляндами из полевых цветов. Бенгальские огни, из-за зелени, придавали какую-то таинственность. Когда же за ужином загремел гром, дождя не было, музыка, песенники (строители-солдатики) смешивались с перекатами грома, ракетами и бураками, которыми распоряжался Вадковский (бывший артиллерист Вадковский и Муравьев, понятно, не могли быть на бале, но извне распоряжались и хлопотали с фейерверком и иллюминацией. Без них я бы пропал).
Все это было чрезвычайно эффектно, и шумно. После ужина потушили огни, продолжали танцевать и в четыре часа утра разъехались по домам. Праздник удался в полном смысле слова; такого в Иркутске и не бывало, все были очень довольны, в особенности я, как хозяин, был доволен более других.
Усталый, измученный вернулся я домой в 5-ть часов утра, где меня уже дожидались и Муравьев, и Вадковский. В порыве нашего разговора об удачном во всех отношениях вечере, вошёл ко мне мой доктор Иван Сергеевич (Персин), взволнованный, бледный и раздраженный до крайности. Я никак не мог понять и сообразить, какая тому причина? Под впечатлением всего дня и приготовлений в этот же день к отъезду моему в Енисейск, я не мог дать себе отчета в его раздражительности.
Видите ли, ему показалось, что я слишком усердно ухаживал за Пятницкой, к которой он был тогда не совсем равнодушен, и выдумал меня ревновать! Шибко он меня раздосадовал. Ссора принимала размеры серьезные, и только благодаря моим собеседникам Муравьеву и Вадковскому мой Персин поутих и успокоился, и тем миновалось столкновение с человеком, которого я искренно любил и уважал.
В восемь часов утра, не спав всю ночь и не отдохнув, я выехал на золотые промыслы. Персин на прощание протянул мне руку, и мы расстались прежними друзьями.
Другие публикации:
- Государыня приказала мне бывать у нее во дворце (Воспоминания Евгения Петровича Самсонова (адъютанта А. Х. Бенкендорфа))
- Бабушка моя была "ковчегом патриархальности" (Из воспоминаний графа Владимира Александровича Соллогуба)
- За виолончель граф Гудович уплатил каретой, четверкой лошадей, лакеем и кучером (Из воспоминаний Николая Яковлевича Афанасьева)