Продолжение писем Аркадия Осиповича Россет (Санкт-Петербург, Вильно) к Александре Осиповне Смирновой-Россет (Калуга)
Санкт-Петербург - Калуга, февраль 1846 г.
Обедал у Зубова с Миклашей, Иоасафом, Скалоном (Антон Александрович?) и Поповым (Александр Николаевич). Обеды эти губят меня; сохраняя всегда умеренность и аккуратность, я при виде блина или макарон весь изменяюсь, сейчас готов спеть: "mangeons et en avant marchons" (давайте поедим и пойдем дальше пешком).
Нелидов (Иоасаф Аркадьевич) особенно отличился; заговорили и заспорили о Виардо (Полина) и каком-то браслете, ей поднесенном; он, забыв, что был Попов, вскрикнул: "Да кто поднес, какие-то хамы Пинские, Поповы!". Мы все сгорели. Попов сделал вид, как будто не заметил. Мне очень жаль, что ты его не знаешь; просто прелесть! Очень скромен, тих, но умен и начитан; а иногда и смешон.
За обедом Миклашевский (Андрей Михайлович?) рассказывал о замечательном, в самом деле, предсказании m-me Огер: перед самой смертью она сказала, что за ней последуют вскоре 7 лиц и предсказание сбылось; она наименовала Анну Михайловну Хитрову, Головкина (Юрий Александрович), Голицыну (Татьяна Станиславовна Валевская), княгиню Белосельскую (Анна Григорьевна); на ней остановилась; о двух лицах молчит, затем говорит, что "последняя графиня Разумовская".
Сенявина (Александра Васильевна) сама это рассказывала Вяземскому (Петр Андреевич), и он упрашивал молчать, говоря, что "если б сам был именован, на месте бы умер". Белосельскую хоронили в воскресенье. Она оставила 7 миллионов; один маленькому внуку (Константин Эсперович?) и один Безобразову.
Постоянно стоят сильные морозы, и сегодня утром "борей с белыми власами так дотрясал небесами", что я целое утро не выходил; читал "Бедные люди", в целом ужасно скучно, но местами недурно. Перед обедом зашел к André (Андрей Николаевич Карамзин) и уговаривал его жениться на Самариной (Мария Федоровна); он не прочь, и она ему нравится, как понравилась здесь всем; говорят только, что на бале у великой княгини (Елена Павловна) была так дурно одета, что все заметили.
Графиня Соллогуб (Софья Ивановна), кажется, хочет женить на ней Льва (здесь брат писателя В. А. Соллогуба); а по словам других, она вместе с Велеурскими (здесь Виельгорскими) хлопочет за Волкова (Сергей Иванович).
Санкт-Петербург - Калуга, апрель 1846 г.
Васильчикова (Александра Ивановна) выдает старшую дочь за Баранова (Павел Трофимович), адъютанта князя Чернышева; распустили слух, что "Володя Голицын опоздал двумя днями"; вероятно это сочинили себе в утешение. Надеюсь, что добродетель будет теперь поснисходительнее к André и Демидовой (Аврора Карловна); она очень восставала. Их все еще треплют, не столько свет, сколько родня: брат (здесь Анатолий Николаевич Демидов), сестры и те, кои "всегда принимали в ней живейшее участие".
Санкт-Петербург - Калуга, май 1846 г.
Завтра парад и завтра же Царь (Николай Павлович) едет в Варшаву; к 20-му ждут туда и Государыню (Александра Федоровна); говорят, что там она будет отдыхать около двух недель и потом вместе с Царем в Питер.
Иоасаф (Нелидов) просил меня написать тебе, что "Государь говорил его сестрам, что Государыня писала о тебе из Рима, как ей приятно было слышать о фуроре, который ты произвела в Калуге". Сам Царь очень милостиво о тебе изъяснялся, сказав, что "он, зная тебя, другого и не ожидал"; это должно дать тебе силы при настоящем отправлении твоем "в твою уединенную конурку" (здесь в Калугу). Дай Бог только, чтобы здоровье опять не изменило.
Санкт-Петербург - Калуга, июнь 1846 г.
Тебе надо собираться в дорогу, если хочешь застать еще два или три бала; Смирнов думает выехать 2-го, на другой день свадьбы (здесь великой княжны Ольги Николаевны с Карлом Вюртембергским).
Карла (здесь брат Карл Осипович Россет) на Петергофском празднике великий князь (Михаил Павлович) посадил на неделю под арест за то, что "музыкальный хор не так повернулся и не туда пошел, куда следует".
Санкт-Петербург - Калуга, июль 1846 г.
Любезная Сашинька, решаюсь отправить прилагаемое письмо от Гоголя (Николай Васильевич). И мне и Самарину (Юрий Федорович) он написал по нескольку строчек; по ним можно судить, что он ободрился; кончает наставлением, что "все будет хорошо, не хандрите и не держите носа вниз, но руководствуйтесь хотя тем, что мой нос еще держится кверху, и пусть это будет вам барометром, если до сих пор не нашли лучшего".
Я напишу ему во Франкфурт, хотя он большая скотина: сам начертил несколько каракулек, а просит написать ему обо всем как можно подробнее, не упуская никаких мелочей, потому что "в мелочах весь секрет".
Хорошо ты сделала, что не пустилась в путь в эти жары; притом летом Калуга сноснее; лучше приехать попозже и остаться долее в зиму. Двор остается, как говорят, в Петергофе до 1-го сентября, а потом в Царское.
Ты верно не получила моего письма, если спрашиваешь о свадьбе André (здесь А. Н. Карамзина и Авроры Карловны Демидовой) и не говоришь о получении отправленного письма Гоголя.
Свадьба была в Шереметьевской церкви, и кроме должностных никого не было, кроме старухи Дурновой. Анатолий (Демидов, брат) на свадьбу не приехал; быв же у Авроры с визитом, о свадьбе ни слова, как будто до него это не касается; у André был также с визитом, но не застал дома, и они не видались.
После свадьбы, которая была в 12 часов, отправились все в дом, где завтракали, и в 3 часа все разъехались. Я не был на свадьбе, за что вытерпел ужасную от всех грозу, а был у них в 6 часов, и проводил до парохода, который отплыл в 8 часов. André пишет, что "плавает в счастье"; дай Бог, чтобы оно продолжалось.
То, что ты пишешь "о горести княгини Белосельской" (здесь Елена Павловна Бибикова) совершенно противоречит слухам, которые здесь ходят. По крайней мере, на 3-й день ее возвращения она уже каталась в коляске очень довольная, по островам. Там ныне собирается по вечерам весь beau-monde, на манер итальянских, освежить себя морским воздухом.
Санкт-Петербург - Калуга, ноябрь 1846 г.
Я дал слово Нелидову, который поехал в Воронеж, съехаться между 25 ноября и 1 декабря в Москве, чтобы вместе ехать в Калугу. В настоящую минуту не могу сказать решительно, сдержу ли его, но кажется, что да. Хотел ехать также Вяземский, но получил новое место, и это, верно, помешает. Он назначен управляющим заемного банка. Княгиня (Вера Федоровна Вяземская) в подобных случаях особенно смешна: подумаешь, что Вяземский шагу не сделает, с нею наперед не посоветовавшись.
Прилагаю записочку от Одоевского (Владимир Федорович); сегодня вручаю деньги, а завтра высылаются фортепьяны; я их видел два раза, на вид (красного дерева) прекрасные, а Одоевский "ручается за их внутреннее достоинство"; мне показалось, что "тон слишком полный, громкий".
На днях "у Леонара" Вадковский, поссорившись, дал пощечину Савве Яковлеву; на другой день Яковлев целый день прождал на Выборгской дороге, чтобы драться, но Вадковский уклонился; третьего дня их схватили. Не сошлют ли кого из сих сокровищ в Калугу?
"Письма" (здесь известные как "Выбранные места из переписки с друзьями") Гоголя не вышли; только что выйдут, пришлю; их печатают в том самом почти виде, как были присланы. Мне говорил Плетнев (Петр Александрович), что в двух письмах он говорит о нашем черном и белом духовенстве, отдавая ему предпочтение перед западным. Цензор духовный их не пропустил, надписав: "Нельзя, потому что идеи автора о нашем духовенстве конфузны".
Плетнев, нашел саму резолюцию конфузной, обратился к графу Протасову (Николай Александрович), и он разрешил "с малыми поправками".
Санкт-Петербург - Калуга, 30 ноября 1846 г.
Я бы должен был быть теперь в Калуге; но отъезд Бибикова (Илья Гаврилович, здесь адъютант великого князя Михаила Павловича) в Вену разрушил мои планы. Просить Долгорукова, он бы сделал кислую гримасу; я думаю даже, что наотрез отказал бы мне; его же я должен беречь для более важного отпуска летом на 4 месяца: два лета сряду в Петербурге не выживешь.
Впрочем, поджидаю Бибикова ежедневно и тогда решусь. Иные говорят, что он будет с телом (здесь дочь великого князя Михаила Павловича Мария Михайловна) 4-го, другие 8-го и даже 15-го.
Царь (Николай Павлович) ездил в Варшаву, чтобы утешить великого князя (Михаил Павлович), но не мог переехать Неман и вчера вернулся из Ковны. Великий князь в Варшаве и будет, говорят, после похорон покойницы; великая княгиня (Елена Павловна) осталась в Вене.
Прилагаю письмецо от Гоголя; жалуется на твое молчание. Он прислал сюда прибавление к "Ревизору". Вырученные деньги продажей нового "Ревизора", пожертвовал в пользу бедных, но странным образом: устроил под председательством графини Нози (здесь Анолина Михайловна Виельгорская) комитет, в который включил меня и Самарина; мы должны непременно собираться в 11 часов и рассуждать об употреблении суммы.
Это всех здесь немного удивило; не знаю, как отвечать ему на это, тем более, что Гедеонов (Степан Александрович) не взял на сцену "прибавление", а сумма вероятно будет ничтожная.
Санкт-Петербург - Калуга, февраль 1847 г.
Толки о Гоголе мне также до смерти надоели. Мне кажется, что одно можно ему сказать положительно: письма его не должны были поступать в печать, а оставаться в руках тех, кому были писаны.
Доказательством этого служит то, что его соотечественники, о которых он так трогательно заботится в предисловии, на любовь его, посылают ему на прощание "кто сумасшедшего, кто подлеца или лжеца или гордеца". Так выразились единогласно журналы и почти единогласно масса.
Сверх сего, прислушиваясь к толкам, слышишь, что все говорят о Гоголе, а никто о том, что он написал; все разбирают "что с ним случилось", а содержание книги осталось в стороне. Это понятно: у нас могут заняться лицом, если с ним случится какой-нибудь странный казус, а общих интересов, в коих принимали бы живое участие, нет. Ни одна пословица так полно не достигла цели, как та, что "всяк Еремей про себя разумей". Я послал к нему журналы; больно ему будет не услышать ни одного доброго слова.
В городе много жалеют о приближающейся кончине князя Васильчикова (Илларион Васильевич); ожидают конца каждый день. Некоторые назначают на его место князя Чернышева (Александр Иванович), другие графа Киселева (Павел Дмитриевич); наверное, разумеется, никто не знает.
Много шума наделало одно происшествие в Управе благочиния. Там председатель некто Кислинский, известный "за честного человека". Он получил в одно утро 156 тысяч рублей серебром, сосчитал их, положил в портфель, запечатал, куда-то отлучился, возвратившись, повез его на Сенную караульню и положил в ящик.
Через несколько дней министр внутренних дел (Дмитрий Андреевич Толстой), обер-полицмейстер (С. А. Кокошкин) и он сам получили записки через городскую почту, что "в ящике Управы благочиния не все деньги налицо"; открыли его и не нашли 156 тысяч рублей серебром. Он ли не положил деньги в портфель, или его подменили чиновники? Покуда неизвестно, но улики падают на "честного председателя".
Санкт-Петербург - Калуга, март 1847 г.
Гоголь и мне писал, жалуясь, что "вышла не его книга, а оглодок из общих мест", что главные письма, в которых он показывает как общие места применять к делу, не пропущены. От этого, по его мнению, выступила не книга, а он. Он просил Плетнева, Вяземского и Велеурского прочесть "непозволенные письма", исправить, что нужно и представить прямо к Государю.
Я их читал у Вяземского при Плетневе и Тютчеве (Федор Иванович) вместо Велеурского (Михаил Юрьевич), и положили "ожидать ответа Гоголя на предложение Плетнева, - письма эти, поместив в следующем томе, представить весь том Государю". Следовательно, в настоящую минуту, нам нечего предпринимать; тем более что в письме Гоголя, на днях мною полученном, он сам "просит не спешить".
Притом не знаю, желать ли, чтобы письма были напечатаны. Их всего 5.
- "Нужно любить Россию" он развивает мысль, что "нельзя любить Бога, не полюбив Россию".
- "Нужно проехаться по России" он уговаривает графа Толстого (Александр Петрович) не идти в монастырь, развивает мысль, что "монастырь для него - Россия" и учит, как с пользой должно ездить по России.
- К графине Виельгорской, "Страхи и ужасы России", само заглавие как-то странно. Все мы знаем, что у нас много злоупотреблений, знает это более нас даже само правительство; но опять видеть страхи и ужасы - это преувеличено. Во всяком случае, дозволить печатно распространяться этим слухам было бы неблагоразумно. Теперь он мне пишет: "письма этого не печатать", вероятно по просьбе графини Виельгорской, которая немного компрометирована сим письмом.
- "Что такое губернаторша?" (тебе адресованном).
- "Важным лицам" содержатся советы, как поступать лицам на известных местах.
По моему мнению, вопреки мнению Гоголя, эти письма не исправят, а еще более повредят книге; по новости и оригинальности, с какими он является и по новости самих предметов в нашей литературе, лицо его еще ярче выступает, и они добьют собственно книгу.
Так думают и Вяземский, Тютчев и Плетнев - все его доброжелатели и ценители. Я написал об этом Гоголю довольно подробно, как равно написал ему откровенно, какое впечатление произвела вообще его книга на публику. В письме этом я не столько боялся, что передам впечатление неверно, сколько того, чтобы оно не показалось ему черствым. Я читал его Вяземскому и Плетневу, и они уговорили меня послать его.
Санкт-Петербург - Калуга, 1849 г.
Как бы я променял острова на Калугу! Они отвратительны! Потеряли свой воронцовский характер и сделались "огромный пассаж": на каждом шагу публика, и всегда публика. Каким образом, жители Петербурга, обратились в "публику", совершилось неимоверно быстро, и жаль, потому что, если "можно любить человечество, нет никакой возможности любить публику".
Гоголь вероятно с досады, что Nicolas (здесь Смирнов) не улучшил Калугу в литературном отношении и что Калуга не давала ему обедов, сочинил песню "не улучшай, не улучшай!".
Санкт-Петербург - Калуга, август 1849 г.
А как чудно хорошо кончились венгерские дела! Вчера я видел Плаутина (Николай Федорович); он первый, возвратившийся с театра войны, сообщил мне некоторые подробности.
Он делал кампанию 14-го года, турецкую, польскую и говорит, что "никогда не видал, чтобы наше войско было с таким духом". Просто чудо! У него были всегда деньги, данные ему Государем для помощи раненым офицерам и солдатам, а он большую часть находил их во фронте, так как после перевязки люди тотчас же возвращались во фронт.
Ты верно уже знаешь, что великого князя Михаила Павловича в Варшаве ударил паралич; сначала была большая опасность (отнялся язык и правая сторона); но, благодаря Бога, на днях получено известие, что стал говорить и даже внятно и двигать правой рукой.
Весть эта всех поразила; спрашивают: "что больной?" и, не имея ничего официального, слухи ходят разнородные. Кажется, верно, что он вне опасности; но для деятельной жизни едва ли он не кончился. Уже в приказе есть, что "по случаю тяжкой его болезни, Наследник (Александр Николаевич) назначается временно главнокомандующим".
Санкт-Петербург - Калуга, январь 1850 г.
Из газет вы уже знаете, что Кочубей (Василий Викторович) умер; он кашлял 8 месяцев, пренебрегал кашлем и нажил чахотку; его лечили Мяновский (Иосиф Игнатьевич) и Мандт (Мартын Мартынович); они поправили его на время; но с самого начала сказали, что надежды мало. Все о нем очень жалеют. Вчера умерла княгиня Голицына (Nocturne).
Барановского вероятно не увижу. Признаюсь, я не очень падок к нынешним умным малым; прежние были лучше: просто плуты и делали маленькие мерзости в тесном кружечке, куда их судьба поставила; нынешние их не делают, но питают в душе и не делают потому только, что надеются сделать "en grand" (широко) и "en gros" (оптом). Вот вся разница, и я давно решил, что распространение образованных умных людей пропорционально распространению мерзавцев на широком поприща.
Санкт-Петербург - Калуга, февраль 1850 г.
Сообщу тебе сюрприз. Ты знаешь, что Бибиков едет в Вильну, и я туда же. Как это совершилось и какие мои планы и виды, сообщу при свидании. Дело в том, что на 2-й неделе поста я выезжаю на Москву и Калугу, побуду у вас, и вот еще причина, почему я бы не хотел, чтобы ты теперь оставляла Калугу.
Вильно - Калуга, апрель 1850 г.
После "привольной, удобной и комодной жизни" в Петербурге сел я на пожарную трубу и полетел с Каретной части в Басманную. Вот эффект, который произвел на меня собственный переезд мой из Питера в Вильно. Как и зачем это случилось, сам хорошенько объяснить не могу.
Покуда не раскаиваюсь и не жалею, хотя и грустно думать, что старых моих друзей должны заменить новые интересы и новые впечатления.
В Вильне я нашел письмо от Клемы (здесь брат Клементий Осипович) из Харькова; он пишет, что "не ожидал никак, чтоб я был способен сделать такую глупость и не понимает меня в провинции". Если в итоге моего перемещения действительно окажется большая глупость, утешусь выводом, что, стало быть "я очень умен; потому что только умные люди делают большие глупости".
Как бы ни было, на пятые сутки прибыл я в Вильну, препоясался шарфом, целую неделю являлся, представлялся, отыскал порядочную квартиру в доме Огинской, устроился, оселся и пишу к тебе, чтобы сказать, что "я здоров".
Не знаю, отчего Литва называется Литвой; это просто Жидовина: на 10 человек 8 жидов и 2 литвина. Кроме того, в Вильне очень дурные, всегда чёрствые булки. Вот первые и последние замечания мною сделанные в письме о Вильне в пользу и не в пользу оной. За сим положил за правило никогда и ни о чем не писать: пусть знает почтенный чиновник виленского почтамта с первого знакомства со мной, что "мои письма не стоит перечитывать".
Вильно - Калуга, май 1850 г.
Наконец, мы оба на своих местах: ты в Калуге, я в Вильне. Барон Россильон (Лев Васильевич), здешний почтмейстер, уверяет, что "письма доходят из губернского города в губернский город"; но я, для большей верности, пользуясь отъездом флигель-адъютантов, посылаю письмо через Петербург.
Вчера выехали от нас Царь и Наследник. Наследник остался пять дней, Царь два, был очень доволен и потому чрезвычайно милостив. Ты знаешь, что я большой ценитель Государя, и я радовался эффекту, который он производит своим приездом даже в Западных губерниях России.
Вильно - Калуга, август 1851 г.
Мне эти два месяца были очень трудны; предстоит еще один, самый трудный. Завтра еду на ревизию в уезды, весь сентябрь буду в разъездах. Еду сейчас в разные места и, между прочим, отгадай к кому? К Вяземскому: сейчас получил записку, что "они приехали сюда"; вероятно завернули по дороге за границу.
Сию минуту от Вяземского. На вид он нисколько не изменился; телом здоров, нервами слаб. Я старался его ободрить, но, разумеется мало успел, потому что в этом состоянии речи другого мало помогают или ободряют лишь на минуту. Его, главное, одолевают бессонницы; на это ничего не мог сказать, потому что ими не страдал, а слезы, мысль, что "с ума сойду" и прочая дрянь, все это мне известно; чрезвычайно тяжело для больного, но проходит непременно.
Они приехали сюда частью для того, что княгиня слишком устала, видя Вяземского в таком положении и хотела со мною посоветоваться. Вяземский хочет непременно вернуться, а частью получить паспорт для лишней горничной. Илья Гаврилович (Бибиков) был так мил, что взял на себя и дал паспорта, снабдил его гомеопатическими крупинками против бессонниц и, как больной никогда гомеопатии не употреблял, они должны на время помочь.
Завтра выезжают на Кёнигсберг; а там сами не знают куда поедут. Жаль мне его, очень; говорит "que je suis et je ne serai qu'un cadavre souffrant" (я страждущий труп, таким и останусь). Уверяет, что потерял способность думать и чувствовать и способен лишь постоянно страдать душевно.
Княгиню нельзя не уважать от всей души, видя, как она заботлива и что и как все переносит. Сегодня целый день проведу с ними.
Вильно - Калуга, апрель 1852 г.
Гоголь для меня совершенная загадка; видел его в Москве совершенно здоровым и бодрым, а из прочитанных журнальных статей не видел даже, был ли он, наконец, болен.
Всего более мне жаль "размышлений о Литургии"; должно бы было быть прекрасно; если что появится, пришли, пожалуйста (здесь речь о сожженных перед смертью Гоголя его рукописях). "Гоголь был один из самых неразгаданных людей", и независимо от дружеской или приятельской потери мы лишились огромного интереса в жизни.
О похоронах его я читал в газетах. Ростопчина должна была надеть ему лавровый венок потому именно, что из всех умерших, Гоголю, наиболее бы, эта проделка не понравилась.
*здесь публикуются с сокращениями. Полный текст писем "Русский Архив" 1896 (1-4).