Окончание воспоминаний Леонида Федоровича Львова
В 1844 году, на одном из докладов графа Киселева (Павел Дмитриевич) о Внутренней Киргизской Букеевской орде Государь Николай Павлович положил такую резолюцию: "В царстве другого царства быть не может". Внутренняя Киргизская орда, кочевавшая в степях Оренбургской и Астраханской губерний, была управляема ханом Джангиром, независимым владетелем.
Киргизы, обложенные денежными сборами и "закятом" в пользу хана и султанов, были вне всякого обязательства к государству, и если управление государственных имуществ временем и проявляло некоторую власть по отношению к орде, то это было только разбирательство о беспрерывных спорах и тяжбах между уральскими казаками, киргизами и калмыками за земельные угодья.
Вследствие резолюции Государя, летом 1844 года я был командирован министерством государственных имуществ в Астраханскую и Оренбургскую губернии, и должен был "подробно обозреть и описать орду, как по отношению к существующим платежам и дани киргизов своему хану и султанам, так и внутренней их расправы, а также определить степень власти хана и степень подчинения киргизов меньшим властям орды".
Мне вменено в обязанность иметь совещания с генерал-губернаторами Оренбургским и Астраханским и собрать у них необходимые сведения.
Чтобы не возбудить подозрения киргизов и самого хана, командировка моя отнюдь не должна была иметь вид официального поручения. Я должен был ехать в виде туриста, путешествующего по собственному желанию. Мне было позволено даже, если я хочу, ехать с женою. Но для получения желаемых министерством сведений и тех данных, которые по инструкции надлежало доставить, требовалось тщательное знакомство с внутренней администрацией орды, чего я не мог сделать как частное лицо.
При скрытности вообще киргизов и в особенности султанов, представлялась необходимость сделать такие распоряжения, которые, закрывая служебную цель моей поездки, дали бы мне возможность в случае нужды и требовать положительных данных.
По прибытии в Оренбург, к крайнему моему сожалению в генерал-губернаторе Обручеве (Владимир Афанасьевич) я не встретил содействия в порученном мне деле; напротив, он оказался тормозом. Обручев был совершенно другого мнения с министерством касательно устройства киргизов, и мою командировку считал не только бесполезною, но даже вредной, могущей возбудить негодование кочевников.
Из Оренбурга, прежде чем отправиться в ставку Рын-пески, мне необходимо было заехать в Уральск, к атаману Уральских казаков, которому было предписано сопровождать меня и содействовать мне в возложенном на меня поручении.
Город Уральск, со своими постройками, балконами, виноградными верандами, на первый взгляд имел много сходного с иностранными южными городами. Чистенький городок, прекрасно обстроенный; улицы широкие, шоссированные, весь в садах, которые при окружающей степи еще более ласкают взоры. Население состояло из казаков всех рангов и чинов; при этом нельзя не заметить, что заслуженные казаки, и в особенности их вдовы, пользуются особенным почтением и уважением.
Но что удивляет, это то, что, привыкши видеть казаков молодцами, в военной форме, в Уральске вы их встречаете на улице в длинных халатах, по обычаю раскольников. Атаманом был тогда полковник Матвей Львович Кожевников, которому покровительствовал предшественник Обручева граф В. А. Перовский. Поэтому он не пользовался расположением Обручева, который всех сослуживцев графа Перовского преследовал.
Кожевников был человек большого ума и образования, с характером деспотическим и с непреклонною волею; он сумел вселить в казаках не только уважение, но сильную любовь к себе. Казаки видели в нем не своего только атамана, но и уральского казака, принадлежащего к их сословию.
Целых две недели я пробыл в Уральске. Все для меня было ново: быт казаков, столь интересный со стороны их общинного владения угодьями и промыслами, их радушие, хлебосольство. У казаков все общее; так например, в известное время сенокоса каждый косит сено, сколько хочет и где хочет. В рыбных промыслах, составляющих главный их заработок, то же самое; но что добыто трудом, того никто не в праве требовать. Насаженный, например, кем-либо сад есть неотъемлемая собственность казака, и переходит по наследству к сыну.
Утром я работал с атаманом, а остальное время мы употребляли с женой на гулянья, разъезды по садам, обеды, рыбные ловли. Все почетные казачки непременно желали угощать мою жену, и все эти угощения происходили в садах. На одном из обедов у атамана, которому он придал как бы официальный характер и на котором присутствовали все почетные казаки и казачки, речь зашла о рыбной ловле. Атаман обратился к моей жене с приглашением ехать после обеда ловить осетров, и на мой вопрос, чем мы будем ловить, он отвечал: "да просто руками".
Этот ответ я принял за неудачную остроту с его стороны и более не продолжал разговора о рыбной ловле. После обеда подали кофий и сигары, завязался шумный разговор. Пошли воспоминания о Перовском, которого казаки очень уважали и любили. Шумно толковали и оправдывали его в неудавшемся Хивинском походе, причем доставалось Обручеву, как пришли доложить, что катера готовы.
Я был доволен, что разговор о ген.-губернаторе был прерван, потому что он принимал уже размеры не весьма приятные для него.
Все встали, засуетились, и мы всем обществом расселись в катера и отправились по Уралу на место ловли. По принятому обычаю или закону, в продолжение всего лета ловля осетров воспрещена; она разрешается только в октябре и ноябре, во время так называемой "багрянки"; одному атаману предоставлено право ловить осетров в летнее время, в отведённом для этого месте, называемом "атаманским ловом".
Подъезжая к этому месту, мы целых полчаса должны были соблюдать всевозможную тишину. Катера наши подвигались очень медленно и строились в ширину реки. С берега водолаз, стоя, поплыл очень осторожно, не взбалтывая воды, и только по пояс, погружая себя в воду. Минут пять длилась возможная тишина, как вдруг водолаз, ощупав ногами присутствие осетра, ударил в него привязанным к кисти правой руки железным крюком "абрашкою".
Пока рыба не вытаскивалась на поверхность воды, от водолаза не требовалось большого усилия; но лишь только показывался хвост, как начиналась борьба между водолазом и осётром: вода сильно бушевала, и водолаз и рыба постоянно ныряли. Тогда подоспела лодка с двумя казаками, которые топорами довершили ловлю, и осетр доставлялся атаману в катере. В продолжение двух с половиною часов этой интересной ловли нам удалось изловить пять штук осетров, из которых один весил 5, без четверти, пудов (80 кг?). Тут я удостоверился, что осетров действительно "ловили руками".
Возвращение с ловли было крайне оригинальное. Погода стояла прелестная; Урал был как зеркало; наша флотилия, состоявшая из 7 катеров с музыкою и песенниками во главе, плыла весьма стройно. Один берег реки "карча", т. е. луговой, другой же чрезмерно утесист. На всем пути нашего обратного плавания мальчишки-казаки бросались с утеса в реку с криками: "Ура, атаман!" и вновь карабкались на утес, и вновь бросались в воду один за другим, да так часто, что сосчитать было невозможно.
По приезде с ловли за ужином у атамана ожидало нас несколько туркмен. Это танцоры; они же музыканты на разных инструментах, бубенчиках и колокольчиках. Хотя между ними и была одна женщина, но по наружности едва ли возможно ее было признать за таковую.
Распрощались мы с Уральском и отправились степью в ставку хана Киргизского, Рын-Пески, целым караваном: мой дормез, экипаж атамана, сопутствующие казаки и два фургона с кухней, льдом и сельтерской водой. По дороге, для смены, брали из ближайших табунов диких лошадей, никогда в запряжке не ходивших, и чтобы запрягать их, накладывали им на ноги путы, и по снятию пут, весь шестерик с каретою мчался версты две-три, до тех пор пока лошади не останавливались сами, перервав всю веревочную сбрую; и уже тогда казаки запрягали их должным порядком.
Жара стояла невыносимая, в степи все солончаки, воды нет; одно спасение сельтерская вода и лед, которым мы запаслись.
Не доезжая верст пять до ставки, мы были приветствованы от имени хана целым эскадроном киргизов, которые, осведомясь о нашем здоровье, передали приглашение хана остановиться в приготовленных для нас кибитках. Был уже поздний вечер, когда мы добрались до ставки; но это не мешало киргизам толпою окружать приготовленную для "барина" кибитку. Кибитка была большая, шагов 10 в диаметре, отделанная внутри зеленым трипом, вся в коврах, освещенная четырьмя большими лампами. Мебель старинная разных фасонов, украшенная ковриками и подушками.
В нескольких шагах от моей кибитки была кибитка атамана, а рядом с последней, кибитки для казаков и прислуги. Лишь мы приехали, нам подали чай с серебряным (аплике) самоваром и очень вкусно изготовленный ужин; на мой вопрос, кто же готовил, мне отвечали: "Хранцуз пришел, Москва, живет у хана". Подали шампанское, которое казалось только что окипяченым, до того оно было тепло; хорошо, что был с нами лед.
Меня удивляли все эти встречи и приготовления. Явно было, что хана предварили о моем приезде, и он ожидал высокого чиновника (!). Но кто мог его предварить и в каком смысле? А мы с атаманом всю дорогу разучивали наши роли, и Кожевников, знакомый уже хану, должен был представить меня ему, как близкого своего приятеля, путешествующего по России, и которого он знакомит со степью.
Утром на другой день, после спроса чрез атамана, когда угодно будет его степенству меня принять, хан меня принял в своей кибитке, весьма церемонно и очень сухо. Он разговаривала, со мною чрез переводчика, расспрашивал о Царе, Царице, угощал чаем, шампанским (теплым), но разговор не клеился. Хан был, как бы сконфужен. Кибитка его, очень большая, находилась в ста шагах от моей, с двумя гайдуками у входа, так же убранная коврами и развешанным оружием.
Спустя минут десять после моего ухода от хана, он отдал мне визит, с соблюдением некоторой церемонии, осведомясь предварительно, могу ли я его принять. Он познакомился с моею женою и вызвался сам провести ее к ханше, которая помещалась в особой кибитке.
Чрез посланного от хана атаман и я получили приглашение пожаловать к обеду, где были собраны все султаны. Обед был изготовлен по-нашему; после водки (арзана) из кобыльего молока, шампанское было единственным напитком. На этом обеде впервые я испробовал мясо изжаренного молоденького жеребенка. Те же церемонии жена моя должна была соблюсти в отношении ханши; только за ее обедом присутствовали три-четыре женщины и между ними англичанка м-м Люси Аткинсон (путешественница), гостившая уже несколько месяцев в степи.
Мы жили в ставке более месяца, большею частью обедали у хана, жена у ханши, редко у себя в кибитке; ужинали же постоянно у атамана. По вечерам собирались у меня султаны, или мы разъезжали по улусам орды. Жена же все время проводила у ханши, которая с нею очень подружилась.
Киргизы вообще очень любопытны; они сборищами шныряли около наших кибиток до поздней ночи, а ночью располагались биваками недалеко в степи со своими верблюдами, так что их беспрерывное бормотанье и крики этих милых животных доходили до нас и нам спать не давали. Да мы, правда, и расходились очень поздно; атаман большой охотник до ужина, сам его заказывал повару хана, французу, в провизии недостатка не было, и к тому чудные были теплые ночи.
Разговоры и расспросы позволили мне собрать нужные сведения, в чем мне много содействовал полковник Кожевников, хорошо знакомый с краем и людьми. Ласковое мое обращение с киргизами, частые угощения, который я им предлагал, подарки сблизили меня с ними; они ободрились, да и сам хан в последнее время был со мною несравненно приветливее и откровеннее, и даже, моему удивлению, за два дня до моего отъезда, заговорил со мною по-русски, правда, ломаным языком, но весьма понятным, тогда так прежде он постоянно объяснялся непременно чрез переводчика.
Когда я выразил хану удивление по этому поводу, то он отвечал, что, будучи предварен генералом Обручевым о моем приезде, он ожидал неприятностей и боялся меня; но, познакомившись, он меня полюбил и очень бы желал, чтобы я не забыл его, старика. "Если твоя милость увидит Великого Царя и Великую Царицу, скажи, что хан Джангир готов навеки им служить, как и все его киргизы".
В знак памяти и своего расположения он просил принять от него кибитку, в которой я гостил, седло и уздечку. Кибитку мне принять было довольно затруднительно по громоздкости ее, и пришлось отдарить парою пистолетов, купленных у атамана.
Накануне нашего отъезда был устроен праздник, охота с балабанами (род соколов) на выпускаемых цаплей, конные и верблюжьи бега, борьба киргизов и пр. Чуть ли не со всех улусов народ собрался принять участие в празднестве; призы из разных мелких вещей, употребляемых киргизами, огнив, трубок, кошельков, ремённых чумбуров, раздавались самим ханом.
Под конец праздника был пригнан целый табун диких лошадей, и мне предложено указать на любую, которую я прикажу оседлать. Наудачу я указал на светло-бурого жеребца. Киргиз тут же поскакал, долго гонялся за ним, набросил на него петлю и, кинув свою лошадь, вскочил на пойманную, которая с жестокими курбетами, без узды, таскала его по всей степи. Кончилось тем, что он привел ее к нам, оседлал и проехался шагом, весьма довольный, мимо нас. Лошадь, да и сам киргиз были "в мыле".
Праздник длился с 10 часов до 7 вечера. Жена моя также присутствовала с ханшей на этом веселье, в четвероместной карете, запряженной шестериком с опущенными шторами. Тут же сидела г-жа Аткинсон, и они смотрели на бега и на игры сквозь щелочку.
Приведя в порядок собранные сведения, я должен был ехать Астрахань. Испытав уже все неудобства и затруднения в дышловой запряжке киргизских степных лошадей, я опасался за мою карету; сломают, мне бы пришлось сидеть в степи, тем более что мы должны были расстаться с атаманом и расторопными казаками. Но хан весьма любезно предложил мне свой тарантас-карету, работы Иохима в Петербурге, собственно для степной троечной езды заказанную. Эту карету я должен был на обратном пути оставить в Саратове, куда доставят мой дормез.
В Астрахани встретил нас с большим радушием старик Оленич (Кирилл Акимович), бывший в то время управляющим палатой государственных имуществ. У него мы и поселились. Астраханский ген.-губернатор Тимирязев (Иван Семенович), разделяя совершенно мнение графа Киселева касательно устройства киргизской орды, вполне одобрил все собранные мною сведения, но находил затруднение отводить киргизам камыши на прибрежье Каспийского моря, столь необходимые для укрывательства в зимнее время киргизских табунов от буранов, и поэтому не соглашался поделить камыши с калмыками, которые ими пользовались.
Возникшее по этому предмету недоразумение заставило меня прокатиться с землемером на место спора, чтобы лично удостовериться в справедливости притязаний киргизов. Погода была жестокая, дождь лил безостановочно, вследствие чего я схватил лихорадку и три дня пролежал в грязной киргизской кибитке. Землемер за мною ухаживал и утешал меня тем, что это нездоровье есть ни что иное, как обыкновенная местная лихорадка, с которою они очень хорошо знакомы. Хорошее утешение!
Я опасался, что болезнь эта меня задержит долгое время в Астрахани.
Жена моя все это время оставалось у добрых Оленичей. По возвращении в город, я, не оправившись еще от лихорадки, должен был принимать участие в званых обедах и гуляньях по садам или, лучше сказать, по огромным виноградникам, единственное удовольствие астраханских жителей. В то время город не отличался ни зданиями, ни чистотой: улицы были немощеные, постройки деревянный, покрытые от зноя и сырости серо-зеленым мхом. Вообще этот важный город имел довольно таки унылый вид.
Мои опасения сбылись, и мы должны были, сверх всякого чаянья, оставаться в Астрахани несравненно долее предположенного, и как семейство Оленичей ни старалось нам доставлять всевозможные развлечения, я с нетерпением ожидал дня выезда.
Лошади были уже запряжены, и мы садились в карету, как директор садового заведения министерства государственных имуществ убедительно стал упрашивать нас заехать к нему завтракать; жена отговаривалась тем, что она уже в дорожном наряде, но он уверял, что у него, кроме нас, никого не будет. Как я ни отнекивался, пришлось заехать. Каково же было мое удивление!
В первой комнате я увидал стол, накрытый более чем на 30 приборов, с массою бутылок. Директор пожелал похвастать произведениями своего сада; он разложил по тарелкам кисти винограда всевозможных цветов, вкуса и формы, так что каждая тарелка имела по кисти винограда особого сорта; и вино было также произведением казённого сада.
Дорогою нам привелось еще целые сутки пробыть в улусе калмыцкого князя Тюменя, в 50 верстах от Астрахани. Князь давал большой праздник в честь генерал-губернатора, куда пригласил всю Астрахань. Тут все было: и парадное богослужение по буддийскому обряду с трубами и барабанами, и охота, и скачки, все, что только можно было придумать; вечером устроились даже танцы, и астраханские барыни с удовольствием танцевали на лугу под незатейливую музыку.
Князь Тюмень, тогда еще бодрый старик лет 75-ти, участвовавший в кампании 1814 года, побывавший в Париже с калмыками-ополченцами, с особенным пафосом рассказывал о своих похождениях.
Угощая гостей за обедом и лично разливая шампанское в бокалы, он неоднократно заявлял, что" умеет распознать хорошее вино", что он "прошел Шампанию взад и вперед"; сам же никакого другого вина не пил, кроме как из кобыльего молока, находя его несравненно вкуснее всех прочих вин.
В конце сентября я вернулся в Петербург, и граф Киселев остался доволен исполненным мною поручением. Хан Джангир вскоре после моего отъезда из ставки скоропостижно скончался, так что ему не привелось видеть переустройство в управлении ордою. Государь повелеть соизволил пожаловать его племянника и наследника в пажи, с принятием его в Пажеский корпус и с назначением по выпуске из корпуса, ежегодного содержания из государственного казначейства по 12 тыс. рублей серебром.
Киргизская же орда поступила в полное заведывание министерства государственных имуществ; все сборы в пользу хана и султанов прекращены, и киргизы обложены общими государственными податями, а управление поручено, на основании общих положений, особому чиновнику (Адил Букеев) от министерства с званием управляющего Внутреннею Киргизскою Букеевской ордой.