Из воспоминаний Леонида Федоровича Львова
В 1837 году, в начале января месяца, я с матушкою моей, Елизаветой Николаевной, возвращался из Кронштадта в Петербург. Дорога шла по льду Финского залива. Мы ехали в возке, запряженном четверкой лошадей. В то время было сделано распоряжение, чтобы все въезжающие в столицу и выезжающие из нее подавали непременно записку о своем звании и имени стоявшему при шлагбауме часовому. Когда мы подъехали к дорожному шлагбауму на Кастильском въезде, часовой потребовали от меня злополучную записку, которую я к сожалению забыл взять из Кронштадта.
- Кто едет? Пожалуйте записку!
- Записки нет, а едет тайная советница Львова и камер-юнкер Львов.
Но часовой шлагбаума не подымал и настойчиво требовал записки. Был сильный мороз, уже смеркалось; пришлось выйти из возка, чтобы записаться на гауптвахте. Возвратясь к экипажу, недовольный и несколько рассерженный настойчивостью часового, я сел в возок и в след часовому, который скомандовал уже "бом-высь", сказал: - Убирайся, дурак!
- Как? Вы изволите ругаться? Опускай шлагбаум!
- Чего же ты хочешь еще от меня?
- Ничего-с, я вас при рапорте представлю к его превосходительству г. коменданту.
Представьте наше положение: при въезде в город, на морозе, нас держат целый час, пока унтер-офицер редактирует рапорт коменданту! Матушка очень встревожилась, приискивала всевозможные средства, чтобы задобрить часового, и чуть ли не видела меня уже посаженного в Петропавловскую крепость. Наконец, после долгого ожидания, унтер-офицер вышел из гауптвахты, приставил верхового казака к нашему экипажу, раздалась команда "бом-высь" и мы церемониалом, с казаком перед дышлом, должны были шагом проехать весь город.
Высадив матушку в Галерной улице (около Сената) в доме, где она жила, казак доставил меня в Зимний дворец к коменданту, генералу Захаржевскому (здесь Григорий Андреевич Донец-Захаржевский), хорошему знакомому нашего семейства. Выслушав обо всем случившемся, комендант весьма любезно успокоил меня, вошел со мной в прихожую, разорвал полученный от казака рапорт и, отпустив меня, поручил сказать моей матушке, что все это пустяки и никаких последствий не будет. Вернулся я домой, весьма довольный, что все обошлось благополучно.
На другой день, я дежурил при графе Павле Дмитриевиче Киселеве. Приехал к графу комендант и, проходя мимо меня, шепнул: - Je viens parler de vous. Votre affairo d'hier prend une tresmauvaise tournure! (Я стану говорить про вас; вчерашнее ваше дело принимает очень плохой оборот).
Долго он беседовал с графом, и лишь уехал, Павел Дмитриевич позвал меня и очень гневно спросил: - Что вы наделали? (Слово "вы" уже доказывало, что граф недоволен мною). Ваша неосторожность и опрометчивость влекут за собою весьма серьезные последствия. Расскажите, что было?
Я передал графу в подробности обо всем, что произошло, и упомянул об уверениях генерала Захаржевского, что последствий никаких не будет. Граф с видимым негодованием продолжал: - Очень сожалею. Унтер-офицер, помимо коменданта, рапортовал также и дежурному по караулам, который в свою очередь отрапортовал Великому Князю Михаилу Павловичу о буйном вашем поступке. А так как в лице часового, на основании военных законоположений, оскорблено Его Величество, то Великий Князь приказал назначить формальное следствие с отдачей вас под суд. Вам угрожает разжалование. Вот следствие необузданности вашей, и пр. пр.
Я был не столько сконфужен, я был поражен! Великого Князя знали за очень строгого, настойчивого преследователя всех нарушителей военных формальностей, и у меня не хватило ни духу, ни слова отвечать графу Киселеву. Я стоял как вкопанный, молчал и ожидал дальнейших его приказаний.
Помолчав немного, граф встал, начал ходить скорыми шагами по кабинету, потом, стиснув зубы, прибавил: - Мне очень прискорбно и досадно, что ты именно попался в такую неприятную историю; я этого никак от тебя не ожидал! Ты получишь от коменданта требование явиться к следствию и известишь меня о последующем.
Целую неделю продолжалось следствие; ежедневно меня требовали в ордонансгауз к допросу; давали очные ставки с часовым и целым караулом; унтер-офицер и часовой показывали, что я бранился неприличными словами (чего в присутствии матушки я уже никак не мог себе позволить), и вообще, судя по их показаниям, можно было заключить, что я действительно разгромил весь караул.
В то былое время вообще военные смотрели на нашего брата штатского свысока и как бы враждебно; поэтому следствие велось в таком направлении, чтобы елико возможно раздуть мою виновность.
Теми же днями, во время устроенного приема в Таврическом саду и катания с ледяных гор, граф Киселев обратился с ходатайством к Его Высочеству Михаилу Павловичу обо мне; но Великий Князь изволил отозваться о моем поступке с такой строгостью и раздражением, что после катанья из Таврического сада граф С. Ф. Апраксин и граф М. Ю. Вьельгорский приехали к матушке, чтобы узнать, что именно было поводом к такому негодованию Великого Князя на графа Киселева и что я мог такое сделать?
История эта быстро разнеслась по городу, и мне нельзя было показаться ни в обществе, ни в театре, чтобы меня не окружали и не расспрашивали о случившемся.
По окончании следствия и двухнедельного моего томления, дело, наконец, было доложено Государю Николаю Павловичу, и комендант лично привез доложить графу Киселеву резолюцию Его Величества.
"Поручить Киселеву сделать строгий выговор Львову, с внесением этого выговора в послужной его список".
Граф не менее меня был доволен таковым счастливым окончанием дела. Он поздравил меня, и, повторив все, чему я мог бы подвергнуться, сказал: - Государь милостив. Строгий выговор! Я довольно уже, кажется, наговорил тебе о твоей неосторожности. Передай директору канцелярии, чтобы в первом номере циркуляра министерства было объявлено тебе о высочайшем выговоре, и будь осторожен в будущее время.
Я исполнил приказание графа, и циркуляром по всей России был "объявлен высочайший выговор Камер-юнкеру Львову за буйный поступок его на Кастильском въезде".
Только в 1856 году, во время коронации Александра Николаевича, по ходатайству графа Павла Дмитриевича, высочайший выговор был выключен из моего послужного списка, и мой буйный поступок, благодаря участию Павла Дмитриевича, остался незабытым лишь в циркуляре министерства, да в моей памяти; а унтер-офицер Финляндского полка, наделавший столько тревоги в шума, был награжден от Великого Князя 10-ю рублями за исполнение своей обязанности. Хотя дело кончилось благополучно, но я долго не мог забыть тревожного времени, и даже долго спустя после этой истории, встречая на улице солдата, давал ему дорогу и сходил с тротуара.
С месяц после этого происшествия, на балу в Зимнем дворце, у Наследника престола, Великий Князь Михаил Павлович милостиво, как бы шутя, изволил обратиться ко мне со словами: - Знай, что я не дозволю вам буянить на гауптвахтах. Только солдатская шинель может вас, молодежь, исправить!