Продолжение "Записок" отставного генерал-майора Сергея Ивановича Мосолова
В 1812 году поехал я пожить в деревню, к Степану Александровичу, генерал-майору Талызину, по просьбе "поглядеть его завод сахарный, в своей деревне Денежникове".
Выехал я из Москвы в начале июня месяца 1812 года и жил у него два месяца с половиною; там услышал, что французы, не объявив России войны, под начальством своего императора-изверга Наполеона, уже перешли в разных колоннах нашу границу, а армия наша от них ретируется; ибо у него очень много разных наций войска собралось, и с ним идут Москву брать; из Москвы же все господа, купцы и мещане, как я услышал, выехали в дальние места, но некоторые еще держатся в Москве для защиты своего отечества.
А при том также услышал, что "мещанам и боярским людям раздаются из арсенала ружья, пистолеты, сабли и прочее, кои готовятся на помощь к армии, уже командуемой генералом князем Кутузовым-Голенищевым (Павел Васильевич)".
Почему я за стыд себе почитал остаться праздным в Денежникове, оттуда выехал в Москву и, августа 23 дня приехав в оную, увидел афишки, розданные от военного губернатора графа Ростопчина (Федор Васильевич), что будет набрана дружина с разным оружием.
Я тому поверил, принял за истинную правду, думая, что и мне придется с тою дружиною служить. Итак, в сей надежде, живу дома, дожидаюсь позыву и сбору той дружины, как слышу вдруг, что военный губернатор, комендант Гессе (Иван Христианович), обер-полицмейстер Ивашкин (Петр Алексеевич), полицмейстеры Волков и Дурасов из Москвы уехали и увезли с собою всю полицию с инструментами пожарными и со всеми ее чинами.
Сему очень удивился и тут-то узнал обманы тех афишек; поехал к Петру Хрисанфовичу (Обольянинов), управлявшему тогда главным комитетом, и тот из Москвы выехал неведомо куды. Везде нахожу пустые дома; наконец встретился мне офицер, скачет от Кутузова (Михаил Илларионович) к графу Ростопчину.
Я его спросил, где армия; отвечал мне "что армия ретируется чрез Москву, а может быть, после жестокой баталии Бородинской, еще наш предводитель Кутузов даст баталию на Поклонной горе". Слышав ciе, приехав домой, велел, что можно забрать из дому, укладывать в коляску и в дрожки; ибо у меня только 4 лошади тогда было.
И стали дожидаться в доме своем той баталии решительной, о которой мне офицер сказывал.
Cie было 30 дня августа; жалею и теперь, что не спросил я его, которого он полку и его фамилии; он же прибавил мне и увеличил мою надежду, "что в Бородинской баталии больше потеряли французы, нежели российские войска; и что Наполеон на другой день не осмелится больше нас тревожить, и потому мы спокойно маршируем до Поклонной горы, где и остановимся еще поражать неприятеля".
В таких мыслях сидел я дома спокойно, до самого 2-го сентября, которое число было в понедельник. Поехал я верхом узнать, что в Кремле делается и не найду ли кого из военных чинов; и подлинно нашел, но только не команды коменданта Гессе, а из арьергарда г-на Милорадовича (Михаил Андреевич), последних казаков с командиром их, штаб-офицером, до 300 человек, который собирал их из лавок, чтоб скорей выйти из Москвы; и ко мне подъехав сказал, "что армия наша в минувшую ночь прошла чрез Москву, а я-де последний ретируюсь"; и мне советовал скорей вон из Москвы уехать.
Признаюсь, досадно было мне cie от него услышать, что без бою, Москву, оставляем неприятелям на разорение.
Итак, я, поворотив от него свою лошадь, поехал домой со своим человеком Василем, который также был верхом за мною. И доехавши лишь до своей улицы Малой Дмитровки, как уже встретили меня два драгуна французской службы и едут как будто в свой город, не обнаживши свои сабля; поравнявшись со мною, спрашивают меня по-французски: "которой я партии"; я отвечал также по-французски: что "я ни к какой партии не принадлежу, а российский генерал, давно живу в отставке, в своем доме"; спросили: "а где твой дом?", - отвечал: "отсюда недалеко"; потом сказали мне, чтоб я приказал своему человеку с лошади слезть, а ту лошадь им отдать.
"Я не дам вам лошадь и думаю, что вам не велено грабить тех обывателей, которые смирно жили в домах своих, а когда вы насильно будете брать, я поеду на вас жаловаться вашему генералу".
Они видно оробели сего смелого моего отзыва или потому что я был в мундире и при шпаге. Только, при первой встрече неприятельской, я от них остался с выигрышем и домой приехал здоров и цел; велел расседлать скорей лошадей и запереть ворота.
Потом, в тот же час, увидел едущих по той же улице неприятельские эскадроны, марширующие взводами, настоящим порядком и со своими командирами; но ни у одного не вынута сабля, а иные и пели песни; а как переходили переулки, то разделялись по взводам, в разные ж улицы разъезжались, как обыкновенно входя в город и занимая оной фланкеры (здесь всадник при действии кавалерии в рассыпном строе, а также посланный для наблюдения за действиями противника) делать должны.
Потом, как все прошли, помянутые те два драгуна, возвратившись к моему дому, еще привели с собою четырех драгун и просятся на двор, кричат, чтоб ворота были отперты; я велел их пустить, дабы не изломали чего. Стали просить ту лошадь, что на улице под человеком видели; я упрямился долго и стращал их, что буду жаловаться на них, но дело доходило до сабель; закричали: "nous massacrons tous", то есть всех перерубим; принужден был отдать ту лошадь им; взявши оную, тотчас уехали с двора.
Первый день сим и кончился. Никто не заезжал и не приходил на двор, а ехали и шли по улице довольно много, и ночь прошла благополучно. На другой день, часу в девятом, то есть 3-го числа, пришли два французские офицера к воротам запертым; просились на двор. Я велел отпереть и сам, их встретив, спросил, что им надобно?
Отвечали, "что мы хотим здесь квартировать". Я, подумав, что лучше офицеров иметь постоем, нежели нижних чинов, согласился. Они вышли и скоро приехали с бричкой. Один объявил о себе, что он инспектор квартир, а другие два офицера; один из них был болен. Расположились в тех комнатах, где Фонвизин нанимал, ничего у меня не требовали, кроме кастрюль и посуды, все к ужину изготовили из своего припасу, слуга у них был один, француз.
И так провели ночь спокойно, даже сена и овса лошадям, коих было пять, у меня не взяли, а привезли откуда-то, не знаю. Ужасно, как я обрадовался, таким постояльцам. "Отменно добрые думал, что они у меня долго квартировать будут"; но на другой день, т. е. 4-го числа, они, собравшись в бричке своей, в 10-м часу со двора поехали, сказав мне, что они авангардные войска, команды Неапольского короля Мюрата (Иоахим).
После их, тотчас, явились и на двор пришли тушильщики огня при унтер-офицере и сапёры; ибо "наша сторона уже горит". Я им сказал, что "помощь ваша мне не нужна", увидев, что они уже побывали в верхних комнатах, но там нечего было взять. Что ж они сделали? Пошли, около моего дому, ближайшие дома купеческие не охранять, а зажигать, и меня тем огнем выгнать из дому, чтоб лучше грабить.
Увидевши я ciе злодейство, велел скорей нужные вещи и книги в коляску класть и на дрожки для уходу от пожару; ибо уже у дома моего загорелась крышка, вышел со двора и с людьми моими со слезами, запряг в коляску одну лошадь, а в дрожки две, потому что одну лошадь прежде сего увели (всех было четыре).
После сего набежало на двор мой тех тушильщиков и сапёров много, и зачали грабить; а я с людьми своими и повозками своротил в переулок, увидев дом пустой, уже также ограбленный, туда на двор заехал в мыслях тех, что уже в ограбленный дом никто не придет, а сам вышел за ворота.
Но те же сапёры или лучше сказать бродяги, увидев меня, обступили, просили денег; я им дал три рубля серебром, ушли. А потом и драгуны на тот двор пришли и начали грабить, что в коляске было и на дрожках, а два жандарма пошли в конюшню, нашли там лошадей, увели, потом зажгли и дом тот, так что мне выйти в ворота не можно было, ибо все пламенем обхватило.
Велел людям искать лестницу, чтоб перелезть чрез стену каменную, спасти себя и людей, и, приставивши лестницу к стене, которая окружала сад купца Шевалдышева, к нему в сад и полезли. Лишь только лучшие вещи туда спустили, как прибежал французский драгун и начал грабить; разломав эфесом шкатулку, взял из нее лучшее, в глазах людей моих, бриллиантовый перстень, табакерки золотые, деньги и прочее, что в ней было; наполнил карман и ушел.
Я думал в саду чужом укрыться и найти себе спасение от этих злодеев; но там уже давно шатаются те грабители и зажигатели; ибо купец был очень богатый. В саду я познакомился с хозяином того дома, спросил у него извинения, что "без позволения очутился я здесь, хотя совсем не был знаком", сказав ему о своем несчастии, и что "огонь меня сюда пригнал"; а он мне отвечал, что "уже другой день как его дом грабят и везде роются и в саду и ищут, а у ворот приставили караул, чтоб никто выйти не мог".
Тогда-то я, крепко вздохнув, ушел от огня, а попался в руки к злодеям. Весь день сей 4-го числа беспрестанно то те, то другие приходили, обыскивали всех нас, мужчин и женщин, раздевали даже до рубашки и грабили.
Как-то другая моя шкатулка уцелела, люди ее спрятали в густой куст, еще во время, как перелезли чрез стену; но как лишь легли мы спать на траве, вдруг услышали крик женщин (ибо у Шевалдышева их было довольно), а крик сделался от сего, что набежали те грабители и начали грабить, а потом и к нам пришли с обнаженными саблями, приставляют каждому к груди, кричат: "ларжан, ларжан", т. е. деньги, и ко мне один прибежал, также просит денег, а как я уже скрыл себя от генеральства и был по-мужицки одет, отвечал ему: "нема, нету", будто не знаю что он говорит; ударил меня саблею плашмя, а потом велит последние сапоги с ног скидать.
А как у меня сил на то не было, ибо и ноги уже опухли, рассердился бестия, думал, что я не хочу отдавать, взмахнул саблей и хотел разрубить голову, которую я защитил левою рукою, сделал большую рану, кровь потекла, меня оставил, рассмеявшись сказал: Voilà quelle folie! Il a voulu perdre la tête pour les bottes, тое есть "вот какое дурачество, хотел потерять голову за сапоги"; к другим пошел грабить, был бестия немного пьян.
Кабы не тулуп толстый овчинный, которой дал мне купец, в другом бы платье совсем бы перерубил руку, насилу кровь уняли. Догадался я, велел земли горсть принести и смешать с водой, сделалась лепешка, и к ране приложил и лишь высохнет, от чрезмерного жара переменял другую; сделалась большая опухоль в руке и лом от удара; боялся, чтоб не сделался антонов огонь, ибо опухоль увеличилась.
Вспомнил я, что в шкатулке, которую у стены разбил француз, в ней была бутылочка с апотельдоком, послал туда искать, нашли в траве, принесли ко мне, апотельдоком стал я мазать около раны, опухоль стала уменьшаться, а рана засохла в крови вместе с землею, и так далее. Слава Богу чрез 21 день рука зажила, и я по-прежнему ею владею.
В саду у купца Шевалдышева Тимофея пробыл я до 12-го числа того ж месяца; каждый день и ночь приходили французы и других наций, и грабили в доме у него, и в подвалах, то к нам в сад придут, и каждому грабителю раздевались до рубашки, везде ищут и роют; а дом зажгли его 5-го числа.
К несчастью нашему, все искры от пламени из дому и от всего строения с головнями на нас несло, ибо ветер был; 10-ть суток мы были под пламенным небом. День и ночь покрыты были носящимися искрами и с дымом; ибо тогда ветры были сильные. Потом Шевалдышев хозяин, как его прибили, ушел, а остался после его сын Александр с женою и людьми, коих у него довольно было; и я думаю, что и они также грабили, ибо вот что случилось.
Сказал я выше сего, что другая шкатулка моя спрятана была в кусту; вдруг несет ее ко мне хозяйский иконописец целую и в ней с ключом, но уже пустую, будто нашел он ее у ворот брошенною. Я спросил: "где французы взяли ключ", им некогда да и негде подбирать ключи, они бы как и первую разломали; но видно ее очистили свои.
Как во второй день, в саду француз снял с меня последний жилет, то ключи были в нем от сей шкатулки, и видно выронил, а свои приметили и подобрали; шкатулку же принес в пятый день после того. Впрочем, Бог знает правду и ложь; Он сердцевидец и помышления человеческие знает.
Только с этим иконописцем последовало хуже моего. Будучи я, с людьми моими, уже в подвалах дома сгоревшего госпожи Березниковой, куда я перешел жить 12-го числа того ж месяца, так же перелезли мы из саду по лестнице чрез стену ночью; вышел я оттуда единственно для того, что каждый день и ночью встревожены были от французов, ибо купец был очень богатый, не могли скоро его ограбить; пришел ко мне его сын, сказал, что "сего иконописца французы закололи" и суд о шкатулке кончился.
В подвалах я жил 11 дней и сделался болен, чувствовал в левом боку от жестоких ветров колику т. е. воспаление от простуды или по-французски pleuresie. Лекарей нет, помочь некому, и лекарства не было, жар престрашный чувствую, а пить нечего, как сырую воду, и за той пошлешь человека, попадется французам, берут насильно на свою работу до самого вечера носят грабленное в лагерь; признаюсь, согрешил пред Богом!
Желал смерти, нежели мучиться в таком положении, а притом ожидая еще больше от злодеев тиранства. Где-то люди достали соленых огурцов, оные от жару и жажды ел и пил рассол несколько дней, а французы также и в подвале нас посещали и днем и ночью, но уже нечего было грабить, только тревожили напрасно.
Ночью приходили с обнаженными шпагами, имев в руках толстые большие восковые свечи зажженные, видно от образов из церквей набрали. Шевалдышева купца сын, Александр, пришел ко мне сказать, что он видел на вратах подпись по-русски "здесь принимаются просьбы". Я, собрав последние свои силы, написал туда, чтоб "мне прислали охранительный лист, дабы меня, как полумёртвого, не тревожили грабители", изъяснив в оном обо всем и чтоб прислали меня освидетельствовать, в каком я положении есть и болен.
Однако никто прислан не был; а человеку моему, Василию, дан лишь печатный, что "приказывается оным меня почитать, как русского генерала и больного, а притом и до имения моего не касаться", которое уже огнем истреблено и французами ограблено, то есть от всего имущества осталось на мне сюртук старый, красный камзол, штаны старые, чулки и сапоги; а часы с цепочкою и 75 рублей денег потому остались целыми, что их не нашли.
Сей лист некоторые уважали, и тотчас вон уходили, а другие и глядеть на него не хотели, а делали своё; ибо много нашло сбродного войска, больше на грабеж, нежели на войну, швейцарцы, голландцы, далматцы, итальянцы, испанцы, португальцы, вестфальцы, баварцы и поляки; эти пуще всех грабили и больше проводниками и переводчиками были при грабежах; а французов настоящих, как слышно, в войске не очень много было.
В подвалах жить мне стало очень трудно, и сделался смрад; велел искать, нет ли где дому жилого и целого, нашли у дьячка в приходе церкви Николая чудотворца в Столпах. Туда привели меня почти на руках 23-го числа в пустые две избы; а дьячок ушел из дому в чужой; ибо у него был постоялец, у которого квартировали испанцы и португальцы с полковником, прямо добрые люди.
Они почти каждый день давали мне по куску хлеба, а людям вина; в этом доме мы начали только есть хлеб; а то люди мои питались одною пареною пшеницею, а мне кашицу варили пустую, иногда кусок рыбы соленой туда клали, и то было не в пользу моей болезни.
Боже мой! Что человек не перетерпит! В дьячковом доме ко мне принесли образ Спасителя Нерукотворного. Там же я узнал, что Воспитательный дом цел и Тутолмин Иван Акинфович оставлен при нем главным начальником; послал к нему письмо, в котором прошу, чтобы он прислал ко мне хлеба и кусок сахару; подлинно скоро прислал фунт сахару, вина белого бутылку и белого хлеба.
До слез была радость, что я это получил; не пивши чаю, которого мне немного дал дьячок, почти целый месяц, а особливо в болезни желал сего; благодарил Бога, что из крайности начал выходить!
А потом Тутолмин и еды присылал, наконец и сам меня посетил, удивился в каком состоянии я нахожусь; узнавши от меня, в каких я был опасностях. В дьячковом доме уже никто не приходил грабить; может быть были сыты, или от того, что тут португальцы стояли, о том наверное не могу решительно сказать.
