Продолжение "Записок" отставного генерал-майора Сергея Ивановича Мосолова
Во время Польской войны (здесь восстание Костюшко) получил я две ведомости от жены: первая печальная, мать моя скончалась, а 2-я радостная, жена родила дочь Софью (впоследствии супруга Фавста Петровича Макеровского), и очень мне захотелось ее видеть.
Полк мой, начал только собираться, в зимнее время будучи на квартирах, я же, оставив на всё подполковнику и майору образцы, как шить мундиры и прочее, сам поехал за позволением к графу Румянцеву-Задунайскому, который меня отпустил в Москву на 29 дней.
Приехав туда, очень был рад, увидев жену с дочерью здоровую; хотя и не люблю в том виду показывать, но не меньше чувствовал. Из Москвы поехал я на кладбище, к матери в Арзамас и к отцу на кладбище, в село Апушку, Шацкого уезда, последний долг сына отдать и, панихиду там отслужив, возвратился назад в Москву.
Отпуска срок пришел, я поехал в полк и остальные месяцы зимы и весны в полку все части, от революции расстроенные, исправил; обоз, упряжь, людей одел, лагерь новый в Москве купил, офицеров нарядил, как быть должно; ружья исправил починкой, а некоторые новыми переменил. Солдат учил поодиночке, а летом, всеми маневрами господину генерал-майору Хрущёву полк во всей форме показал; за что и благодарность получил с большим удивлением его, что "в короткое время полк весь исправился".
Потом, как Бреславская губерния открывалась, велели мне маршировать в город Винницу, в команду генерал-майора Берхмана Федора Фёдоровича. Зимовать я уже остался в местечке Браилове графа Потоцкого и на весну состоял в непосредственной команде фельдмаршала графа Александра Васильевича Суворова-Рымникского, у которого, моего полка, на карауле, были люди 4 раза.
А как лето настало, то послали меня с полком рыть Овидиопольскую крепость, 85 верст от Одессы. Хотя и горько было, однако ж, повеление надо было исполнить; может быть, за то меня Тищенко и Мандрыкин, находящиеся при нем и услали, что я им мало кланялся, и графа Суворова разговоры с солдатами по его манеру не хотел, как сорока наизусть выучить: судил, что "уже в полковничьем чине некстати быть переговорщиком слов чужих, а можно содержание полезных правил растолковать и самому".
Однако, после, я был доволен. В генеральном лагере у графа Суворова, все полки делали "крепость для ученья", и как брать ее было показано учением от графа Суворова; я же с полком сделал настоящую крепость, и мои солдаты каждый день получали деньги, а всего получили более 3000 рублей.
С ними и я от скуки просиживал на работе, и офицерам дежурным рассказывал про все крепостные части, где и как они по правилу фортификации называются, дабы они и сами, через то, об укреплениях крепостных познание приобрели, для пользы службы.
Ко мне туда и прочим полкам граф Суворов приехал и осмотрел полки в стройности, движениях и стрельбе, по большей части учил таким маневрам, которые ближе подходят, как точно сражаемся с неприятелями.
После окончания смотров дан мне был, по именному ее величества повелению, другой полк, Ладожский бригадира Шишкова, и велено из двух один составить, думать надо, по представлению графа Суворова-Рымникского.
Итак, уже одна рота состояла из 212 человек рядовых; слышно было тогда, что мы готовились идти с графом Суворовым против революционных французов.
Я пришел с сим большим полком зимовать 1795-го года в местечко польское Монастырище, пана Яблоновского, в котором, как по кончине императрицы Екатерины Алексеевны, наследник Российского престола государь император Павел Петрович принял правление государства.
Там я, с полком своим, Новогородским, и присягу учинил; а к началу весны и шеф приехал, генерал-майор граф Шёнбек и вступил в командование, через неделю пошел в поход, в город Эленск, где уже и полк от меня принял.
Только странный человек этот Шёнбек! Не хотел "старого заведования", по полковничьей инструкции, ни знать, ни слышать, ниже книг с документами иметь, а говорил: "это что я теперь вижу на людях амуницию как, мундирную так и оружейную, это я у вас на время позычил (значит, "занял", слово польское), "ибо все против уставу не годится".
Он был в польской конной службе и не знал пешего строя, думаю, и конного тоже; и командовав 7 месяцев, весь полк расстроил, даже офицеры начали драться против его квартиры; а мне велел жить при своей роте в деревне.
А именно капитан Ширяй и Зеглер подрались, и как приехал к нам инспектор, Беклешов Александр Андреевич, не мог надивиться его беспорядкам и что он ничего у меня не принимал, кроме числа всех чинов.
Уже господин Беклешов Шёнбеку растолковал, что "надо во все войти и принять всё, против старого штата от полковника", однако ж и тут Шёнбек, только один обоз принял да упряжь и все вещи, как на людях, так и в цейхгаузах, а лошадей полковых он уже принял от обывателей, ибо они от меня маршалку их сданы были при судьях того города.
В суммах же денежной расчет я имел квартирмейстерский с квартирмистром, комиссарский или жалованный с комиссаром, офицерский со всеми офицерами, церковный с попом, и по расчете я от них получил в каждой сумме особые квитанции; а господин шеф мне дал только от себя квитанцию в приеме людей, вещей, обоза и упряжи, а книг старых и не хотел брать, и потому они для отчету хранились у меня до города Гроденска в сундуке; а оттуда посланы по почте, для того, дабы генерал Шёнбек на меня не напутал лишнего.
Сей генерал удивительно счастлив был в милости у Государя Императора: как война против французов открылась и полку его досталось идти в поход, он в отставку пошел и получил мундир и пенсию, а как полки, после войны, назад пришли, оный генерал Шёнбек опять в службу принят был генерал-лейтенантом и был дан ему полк; видно, под счастливою планетою родился.
Оставим писать о других, надо докончить о себе. Досталось и мне быть генерал-майором в 1797 году, и дан мне был полк Муромский пехотный, который стоял тогда в Гродне, на реке Немане, что разделяет границу нашу с прусской, куда я по учинении в церкви присяги на чин генерал-майорский и отправился, обозу ж своему велел следовать потише, а сам поскакал налегке на почтовых.
В полк я приехал 1798 года января 2 дня и на другой день рапорты послал к Государю и в Военную Коллегию, и к инспектору князю Николаю Васильевичу Репнину; а полк нашел в жалостном состоянии.
Полковой командир, майор Бриере-Демортере, болен, другой слаб здоровьем, у третьего лень, корпус офицеров хоть и хорош был, да очень "по своей воле живут, без дисциплины", и почти все роты по деревням разбиты, не выучены, ружья переломаны, все об землю, дабы темп был величав; обоз ветхий, упряжь старая, гнилая, в ящиках патроны не переделаны, а иные и в дуло не лезли, у солдат и запасных кремней не было, 4-я часть только одета была по-новому.
Государь Павел Петрович, как в Гродно изволил быть, разводы давал, за что шефу, бывшему до меня в полку, генерал-майору Мерлину, по протекции князя Репнина, и лента Анненская 1-й степени была дана, да при отставке - мундир получил; а я, бедный человек, через 8 месяцев не видел ни часу спокойного днем.
Собрал всех в Гродно, для обучения к пользе службы по уставу. Сперва каждого прикладываться цельно, стрелять поодиночке, с порохом и с пулями, а потом дивизионами в щит стрелять учил и ружья исправил, так что редкое осекалось, словом, всё исправил и у пушек колеса починил; и рапортовал, что артиллерия исправна.
Но от того и стал ненавистен господину викарному инспектору, генерал-майору Сакену 1-му. А как сделалась у меня история с моим адъютантом Даниловым, который меня оклеветал, в то время как его судили, то он, господин инспектор, и был сему рад, что нашел оказию меня перед Императором оклеветать бессовестно, почему Государь, поверив ему как доброму и верноподданному и как инспектору, из полку меня выключил.
Вот как безвинно можно пропасть человеку, честно служившему, и как можно опять виноватых спасти! Пример здесь объясню из моей свежей памяти.
Господин генерал-адъютант Аракчеев был прислан инспектором осмотреть полки, кои придут в Брест и вступить в команду генерала барона Розенберга. Аракчеев почти все полки нашел "не вооружённые во всем" по новому штату. Из них, через Гродно, где я квартировал, шли два полка Тыртова и Ферстера; - оба были неисправны в одежде людей, так и в обозе, я сам это видел, о прочих спрашивал у адъютанта Аракчеева, который через Гродно ехал в Петербург; и тот отвечал мне: "все таковые пришли в Брест", а господин Аракчеев рапортовал к Государю, "что всё в точной исправности нашел".
Император, по его словам, благоволение тогда всем шефам тех полков объявил.
По выключении моем из полка, от Государя прислан был у меня полк принять генерал от инфантерии Ласси (Борис Петрович); он же был инспектором дивизии; а как у полка моего все денежные суммы, все части, лошади, упряжь и обоз были на руках полкового командира и во всем по новому штату исправны: то и нетрудно было мне сдать его скоро.
Генерал Ласси, поутру осмотрел всех людей с оружейной и мундирной амуницией, спрашивал поротно, все ли получили, что им следует, ничего недостаточным или не допущенного в ротах не нашел.
На другой день, оба мы, простясь разъехались; я поехал в Москву, заплакавши горькими слезами, что труды мои были сделаны для другого шефа, и что так бессовестно обнесен Государю, а Ласси поехал по другим полкам со своей инспекции.
Приехав в Москву, лошадей и прочие излишние вещи я распродал почти за бесценок, чтоб купить скорее дом, ибо, жена моя жила очень тесно. По ее выбору и совету я дом купил на Малой Дмитровке. И тут не к добру вышло. Жена моя, живя ласково до тех пор, пока у меня водились деньжонки, а как их не стало, моих людей кормить и одевать и содержать дом отказалась; она имела за собой 200 душ, данных ей, во время моей службы; за какие ж отличные дела, о том Бог знает.
Вот и любовь простыла, и дом стал противен. Наконец уехала она из него, наняв себе другой, увезла дочь и все свое имущество. Хоть бы теми вещами поделилась, что на новоселье знакомые прислали; но ей тогда это и в голову не пришло. Вот каково быть без протекции и небогатому человеку!
Я остался один, без службы его величества, без жены и без доходу, и потом и без дому. И последнее у меня отняли, наклеветав долг от бывшего полка (ciе услышал я уже в Броннице), наконец велено мне было выехать из Москвы вон; только что глаза не выкололи, как с Белизером случилось (?), ибо выключенным не велено было жить в столичных городах.
Я вынужден был уехать, забрав свой походный экипаж. Благодарным навсегда буду Степану Александровичу Талызину: он позволил мне, некоторое время, пожить в своей деревне Денежниковой, от Москвы расстоянием в 45 верстах; своего же имения у меня нигде не было.
Потом переехал в город Бронницы, там нанял себе комнату за 10 р., где и жил до самого лета, обедая всегда у добрых людей, у подполковника Эссена и прочих живущих там. В сей перемене жизни моей, можно сказать, совершенно горестной, но для блаженства души, чтоб достойной быть милосердия Божия, Его покровительства и чтоб через терпение от разных бед восчувствовал я больше любовь и веру к своему Создателю всемогущему, живому Богу, сия перемена сделала мне великую пользу, как приготовляться к вечной жизни, так и продолжать в настоящей.
К подкреплению духа моего, начал я читать божественные книги, законы от Бога данные избранным Его, то есть ветхой и новой благодати Сына Божия Иисуса Христа.
Но, чтоб не потерять глаз от беспрестанного чтения и для здоровья, иногда я прогуливался по полю и по берегу реки Москвы, ибо сия река недалеко свое течение имеет от Бронниц; и нередко же летом в ней купался. Потом еще поехал к гробу отца моего в село Апушку, где прежде, во время службы был, заехав сперва, к тетке моей, Елизавете Петровне Мосоловой, живущей в своей деревне той же Тамбовской губернии.
У гроба отца отпели собором панихиду; а потом опять возвратился в деревню, к тетке. Она просила у себя пожить, а чтобы не скучно мне было, подарила двух ястребов для ловли перепелок, ибо в той стороне их очень много. Во время жития моего у нее, я ястребами затравил в полях слишком 100 перепелок.
И как император Павел 1-й нас простил и позволил всем выключенным приехать в Петербург, желающим вступить по-прежнему в службу: то я оттуда, на другой день, собравшись, пустился в путь, но приехав к заставе Москвы, к удивлению моему, на вопрос, "кто я таков", повезли меня под караулом к коменданту, который велел мне явиться в 8 часов к графу Ивану Петровичу Салтыкову, бывшего тогда в Москве военным губернатором, что я и исполнил; а граф уже дал мне подорожную до Петербурга.
А те перепелки, что наловил я ястребом, разделил пополам: 50 отдал своей дочери, а другие 50 штук благодетелю своему Степану Степановичу Апраксину. С дочерью в слезах простился, жены же, Анастасьи Ивановны не видал; ибо с генералом "мертвым" или, лучше сказать, мужем бедным и несчастным нет чести повидаться. И не показалась мне!
Поскакал в Петербург. Там у ворот спросили меня, - зачем приехал? Я отвечал караульному офицеру: "для определения в службу, выполняя над нами милостивый указ"; офицер объявил мне "тотчас ехать к дворцу и во дворце явиться к коменданту Ефимову"; так я и сделал. Нас таковых в тот день случилось 5 человек.
С запиской об нас пошел комендант к Государю и, вышедши, велел нам явиться завтра, в 8-м часу поутру, в ордонансгаузе; туда мы и собрались. Плац-адъютант мне первому объявил, что "принятие в службу от воли Государя мне не последовало", а жить в Петербурге для нужд своих не воспрещается; прочих же стал записывать, "когда и за что" были выключены или отставлены.
Признаюсь, прискорбно душе моей было, что я не сделался участником милости его императорского величества Павла Петровича.
Жил в Петербурге еще две недели, совался по знакомым, спрашивал, что мне делать и был у графа Петра Алексеевича Палена, бывшего в то время в Петербурге военным губернатором, в слезах объяснял ему мое положение, что "я не имею пропитания, и печаль, что не удостоился войти в службу".
Он советовал подать к Государю еще письмо о принятии в службу или об отставке, как-де и прочие получили после отказу. Я это исполнил, сам письмо отвез на почтовой двор и расписался в книге. Содержание письма было короткое, сам генерал Кутузов-Голенищев оное поправил. Но со мной вышло еще хуже: после подачи письма, через 3 дня подхватил меня молодой полицеймейстер князь Касаткин и привез на гауптвахту, арестовал меня, сказав "что есть на то повеление от Государя" и, не сказав за что, оставил меня в караульне; после сего комендант Ефимов прислал у меня спросить "за что я арестован".
Отвечал: "не знаю". Пробыл я под арестом 2 недели, и теперь не знаю, за какую вину; а может быть и Государь сам того не ведал. По окончанию срока, ибо комендант Ефимов, пришедши в караульную, мне объявил повеление Государя, что я арестован только на 2 недели (и подлинно, после сего срока он же мне и шпагу принес) я был выпущен.
А как отдали мне шпагу, тотчас пошел я к Палену, но обер-полицмейстер Аплечеев (Александр Андреевич) не допустил видеть графа Палева, хотя к нему и многие приходили. Дали мне подорожную до Москвы и велели тот же час выехать за шлагбаум.
Итак, я, 1801 года января 6 дня приехал в Москву, явился в том же несчастном положении к графу Ивану Петровичу Салтыкову, которой мне дал подорожную до заштатного города Бронницы, где остались мой походный экипаж и два человека.
Забыл я написать, кто были мне "товарищи" арестованные. В той же кордегардии сидели генерал-лейтенант Стоянов, в тот же день взят был под арест полковник Милорадович, штабс-капитан Шиловский и хорунжий казацкий, забыл, как зовут.
Но, обыкновенно, в счастливом положении люди забывают других, кои страждут от разных несчастных приключений. Мне кажется, всякую рану или несчастье надлежит приложить самому к себе: то верно скорей и справедливо посудишь и решишь. На Государя никому жаловаться нет резону, а несправедливости или неудовольствия другим выходят от господ окружающих Его Величество.
В 1801-м же году, живя в Бронницах, я услышал от протопопа Ильи Константинова, где квартировал, 16-го числа марта месяца, что Государь Павел Петрович скончался в 11-й день марта. Тут я удивился Промыслу Божию и сну, что я видел того ж числа: "будто палили из пушки очень большой, что выстрел оный слышен был по всей Империи", и я во сне слышал ту стрельбу и проснулся.
По исполнении на другой день присяги новому государю императору Александру Павловичу, писал я письмо к графу Ивану Петровичу Салтыкову, чтоб мне позволил "ехать в Петербург и искать справедливости№, который мне отвечал письмом, что "уже всех отставных и "выключенных" Государь император Александр Павлович велел указом именным считать "отставными", и потому могу я приехать в Москву и взять свои права".
Я на другой день отправился в Москву и оттуда, по совету его сиятельства, поехал в Петербург, где, представившись к Императору, объявил свое желание письменно, через генерала Ламба, вице-президента Военной коллегии, которое было следующего содержания:
"После 33 лет в поле службы, почти в беспрестанной войне, сверх баталий, и быв на трех штурмах, где и ранен, имею от роду 51 год, еще охотно служить Его Императорскому Величеству желаю, только с тем, чтоб отдать мне старшинство".
Уже и не думал о жалованье (тогда всем принятым в службу его никому не давали), но честолюбие и слава к отечеству принуждали меня еще служить, а Промысел Божий и воля Государя сделали меня спокойным в отставке.
И был дан мне от Военной коллегии паспорт с объяснением в оном именных повелений императора Александра Павловича: "в первом, что дана мне пенсия, а во втором, что позволено мне носить общий армейский мундир".
Получив паспорт и, оправдавшись имеющимися у меня квитанциями от полка Новогородского, против своевольного "наклепа от господина Шёнбека на меня долга по делам сего полка" с объяснением, от меня поданным в Военную коллегию, там же оставил еще и рапорт на рассмотрение о моих претензиях, что нужно мне возвратить до 7000 рублей.
Уехал с надеждою, что когда-нибудь истина пойдет по своей тропе и, встретившись с Государем, объявит правду, тогда оную сумму мне верно и отпустят.
У Его Императорского Величества был я на глазах два раза. Первый как представлялся, а во второй благодарил за пенсию и мундир. Тут же удостоен был поцеловать ручки Государыни, его супруги Елизаветы Алексеевны. А потом, на перекладных, приехал в Москву, явился к графу Салтыкову и, отдав в комиссариат указ о пенсии, поехал увидеть свою дочь Софью Сергеевну, которую нашел у Настасьи Ивановны, слава Богу, здоровой.
Сему порадовался, а опечалился же тем, что услышал твердое решение жены моей Настасьи Ивановны, что жить она со мною вместе ни на каком основании не хочет. Итак, я с сею тяжелою раною и поехал обратно жить в город Бронницы. На то было два резона: 1-е, что еще на дом я не получил резолюцию, а 2-е, что дорого жить в Москве, и что здесь буду дожидаться с терпением перемены жизни своей, препоручив себя во всем воле и Промыслу всемогущего Бога!
В 1803-м году из Военной коллегии вышло решение, чтоб я доходом дома моего пользовался и пенсией; но только не мог бы его ни продать, ни заложить.
Итак, я из Бронницы переехал в Москву, со всем своим экипажем в дом свой на Малой Дмитровке, а деньги собранные от постоя дома, всего 240 руб., отданы были в Управу Благочиния, а оттуда представлены в Губернское Правление, где и о сю пору хранятся и мне не возвращены.
В доме нашел много попорченного, изломанного, забор весь вокруг дома сгнил; что принужден был новым оградить и в конюшне стойл прибавить для наёмщиков; а денег не доставало.
Решился весь свой сервиз, серебряные чашки, блюда, соусники, тарелки, ложки, ножи и вилки, шандалы большие и ломберные и прочее продать; получив деньги, всё в доме исправил, там потом наемщики жили. С дома дохода получал 900 руб., а иногда и тысячу. Начал поправляться при умеренности своей жизни, купил лошадей, карету, коляску и прочие вещи, что надлежало для дома и выезда.
Зимою всегда жил в Москве, а летом по знакомым своим в деревнях, как-то: у Степана Степановича Апраксина, у Петра Хрисанфовича Обольянинова, у Федора Сергеевича Лунина и у других, где месяц, где неделю, а где и две недели. Таким образом, в спокойствии продолжал я свою жизнь до 1812 года.