Меня долгое время очень удивляло, почему моя маман предпочитает общение со мной общению с мужчинами. Во время этого самого «общения» она постоянно подчеркивала мою незначительность и свое великолепие. Я вечно была то слишком толстой, то слишком худой и при этом всегда – «маленькой и глупой». Ну и прочее в том же духе – несамостоятельной, трусливой и вообще «неприспособленной». Однако почему-то именно я должна была постоянно находиться рядом и обслуживать все ее потребности – от выражения почтительности и восхищения до «подачи польт».
И только недавно, когда в результате неконтакта я стала смотреть на ситуацию наконец-то более трезво, я поняла, в чем дело. Мужчине, даже влюбленному, долго и безнаказанно хамить и рассказывать о своем великолепии не получится. Рано или поздно он засмеется и уйдет. А вот с ребенком можно делать всё, что угодно. И годами издеваться над ним, и вешать ему на уши о себе любую, даже самую фантастическую лапшу.
Кончилось это, кстати, тем, что она познакомилась не с кем-то равным ей по социальному статусу, а с человеком очень скромной профессии. Как я сейчас понимаю, сыграло то, что он смотрел на нее исключительно снизу вверх. Я, уже ошалевшая к тому моменту от изобилия мамаши в моей жизни, делала все, чтобы его поддержать – пекла для него булочки и кексы («испеки этому пирог!», повелевала моя мамаша, не умеющая печь вообще) и даже стригла ему волосы (в юности я окончила курсы парикмахеров). На моем отношении к нему сказывалось и то, что я-то как никто другой знала, как тяжело быть рядом с этой женщиной.
Спустя двадцать лет он отплатил мне за всё это сполна – когда я попала в больницу, он помогал моей мамаше меня обворовывать и зачем-то по ее приказу кидался на моего мужа.
Вообще, эта история с моей реанимацией как сюжет американской комедии – когда миллионер умирает и смотрит с того света, как родственники сражаются за наследство. Я, правда, не миллионер, и умерла не до конца, но в остальном было всё то же самое – увидела, кто мне настоящий родственник и друг, а кто так, «мама».
