Из воспоминаний Александра Николаевича Андреева
В одну из моих поездок в Испанию был я в Гренаде, этом истинно-райском уголке Европы. В Альгамбре, на так называемом "Львином дворе" (получившим названы от Фонтана, чаша которого покоится на спинах восьми колоссальных мраморных львов), однажды я присел отдохнуть на скамейку и увидел возле себя задумчиво сидевшего господина, который немедленно обратил на себя мое внимание.
Высокий, с впалой грудью, испитым лицом, обрамленным желтыми бакенбардами, в клетчатом ремингтоне и таких же панталонах и шапке, он казался мне самым несчастным человеком на свете, вопреки весьма изысканному и изящному его костюму. В лице его было столько горя, уныния и грусти, что я не мог пройти мимо его равнодушно; а когда заметил, что наемный провожатый мой почтительно поклонился ему, то не мог удержаться, чтобы не спросить: кто это такой?
- Это лорд Брун (?), один из богатейших людей Англии и целой Европы, владелец знаменитого Хенералифе, некогда загородного дворца жен гренадских калифов: калифы сами жили в Альгамбре, а туда переезжали только на дачу, украсить которую старался наперерыв каждый ее владетель.
И в самом деле, тропическая растительность Испании нигде не развернулась в такой красоте и могуществе, как в этом Хенералифе. Происходит это оттого, что, при жгучей температуре, нигде, быть может, нет столько воды, брызжущей повсюду из каждого уголка фонтанами и каскадами, как в этом, единственном в своем роде Эдеме, не только для правоверных, но и для каждого смертного.
Что же из этого, что вода эта проведена более чем за 60 верст из отрогов Сьерры-Морены, что для построения волшебного замка сгонялись тысячи христиан и евреев, которые тут же и умирали, что Мавританская цивилизация собрала с целого света восточный хрусталь, мрамор и колонны, дабы достойно украсить земной рай или гарем величайшего из арабских калифов, и что эти-то все сокровища с их прелестями и очарованиями принадлежат теперь сидевшему против меня лорду Бруну, который казался меньше всего способен не только ими пользоваться, но даже и оценить их?
- Но это не все, - отвечал мне мой путеводитель. У этого лорда Броуна или Бруна есть еще несколько подобных же дворцов и замков. Есть замок в Шотландии, вилла в Италии на берегу Средиземного моря близ Генуи, замок и вилла на озере в Лугано, дворец в Бенаресе в Западной Индии, дом и вилла в Нью-Йорке и, кажется, еще в Рио-де-Жанейро.
- Что вы это мне все говорите? - перебил я своего чичероне, как бы боясь, чтобы он мне не наговорил еще чего-нибудь столько же неправдоподобного? - Может ли быть, чтобы один человек имел столько дворцов и сокровищ, разбросанных по целому свету, которые конечно стоять страшных расходов и которыми, очень просто, он или пользоваться не может или даже вряд ли когда-либо их увидит?
- Если бы еще беда заключалась только в этом, то еще можно бы было помириться; я же говорю вам, что лорд Броун чрезвычайно богат. Но он англичанин; а у англичан что человек, то тип, что тип, то какое-нибудь чудачество. Один умирает от сплина, потому что у него слишком много денег; другой строит себе дворец с колоннами под землей, потому что на земле слишком много мошенников; третий отправляется путешествовать на своей яхте, пока яхта эта не разлетится, наткнувшись на какой-нибудь риф или подводный камень.
И мало ли чего они еще делают? Вот лорд Броун тоже чудак, но чудак уже совсем другого пошиба. Я сказал вам, что у него есть семь разбросанных по всему свету дворцов или замков. В каждом из этих дворцов или замков у него постоянно находится полный штат домовой и садовой прислуги, снабженной всеми необходимыми принадлежностями не только для ее собственного обихода и жизни, но даже и для внезапного приезда хозяина. Вот в этом-то и состоят чудачество лорда Броуна.
В каждом из этих дворцов, во всякое время года, в известный час дня, в великолепной столовой комнате, украшенной всевозможной роскошью, накрывается стол на шесть приборов, на который официанты во фраках три раза в день подают ежедневно приготовляемый в 10 ч. утра завтрак, обед в 5 ч. и ужин в 10 ч. вечера. Когда же ни хозяин и никто из гостей не является в столовую, то кушанья со стола убирают, и то же самое повторяется завтра, послезавтра, недели, месяцы, и так будет до бесконечности или до смерти лорда.
Когда лорд Броун или приятели его, кого судьба может забросить в такую часть света, где у него есть замок (а замки у него есть везде), конечно снабженные его рекомендацией, явятся в известный час неожиданно в столовую комнату, то могут прямо садиться завтракать или обедать и быть совершенно уверены, что утолят самый прихотливый вкус и излишество.
Погуляв по Альгамбре и возвращаясь домой, я застал того же лорда Броуна и на той же скамейке, сидевшего в той же меланхолической позе. Не без уважения прошел я мимо этого чудака, умеющего так тонко и артистически проживать свои доходы, которым, при холостой жизни, а следовательно и бездетности, не мог он дать, по-моему, более пригодного употребления.
Несколько лет спустя, в Генуе, я увидал на дебаркадере железной дороги все того же лорда Бруна. Он больше осунулся и был окружен множеством приспешников и знакомых. Обратившись к кому-то с вопросом, я услышал, что ему принадлежат громадные земли с виллами и садами, ныне вымершей, но некогда знаменитой фамилии маркиза Паллавичини (по итальянскому обычному праву, купив маркизат, английский лорд с ним вместе приобрел все права и титулы бывшего владельца).
В вагоне железной дороги я узнал, что оригинальное чудачество полупомешанного англичанина все еще продолжается и окончится разве только с его смертью.
В 1840-х годах, на Елагином острове в Петербурге был большой пожар. Сгорел до основания флигель дворца, в котором в это время жил Великий Князь Михаил Павлович. Во флигеле этом помещалась аптека и квартиры для некоторых служащих. Пожар произошел ночью и хотя по материальным потерям не мог бы считаться громадным, но по последствиям своим должен быть отнесен в событиям чрезвычайным.
На пожаре этом сгорело кроме всего имущества дворцового аптекаря и все семейство его, состоявшее из жены и 6 человек детей. Застигнутые врасплох по всей вероятности едким дымом горевших медикаментов аптеки, над которой и помещалась квартира аптекаря, они не могли найти выхода, и когда солнце осветило пожарище, под грудой пепла нашли только кости сгоревших семи человек.
Событие это произвело в Петербурге большой говор, и все, кому только было свободное время, поспешили посетить место пожарища и лично удостовериться в справедливости почти неправдоподобного слуха.
В числе таких охотников до сильных ощущений оказался и я, приехав вместе с прочими на другой день после сказанного события. Я до сих пор не могу забыть то страшное ощущение, которое я тогда испытал за мое неразумное любопытство.
Я застал самого аптекаря, высокого седого старика, бродящего по развалинам и с длинной палкой в руке. Он был без шапки, и одежда его представляла что-то среднее между типом короля Лира и маской макбетовой ведьмы. По всем признакам он мне казался помешанным, и таково мнение было в то время всеобщим. Да конечно и было от чего помешаться: в одну ночь, почти в одну минуту потерять жену, все семейство и все состояние.
Великий Князь Михаил Павлович, услышав об этом страшном событии, не решился даже на первых порах видеть несчастного, боясь его беспокоить и рассказом о происшествии еще больше подлить яду в растравленную рану страдальца.
Однако когда первое впечатление несколько поутихло, Великий Князь, который только по внешности был несколько строг и суров, а в душе в высокой степени добр и великодушен, приказал призвать к себе немца-аптекаря и, сострадая его положению, обратился к нему с сочувственными и милостивыми словами:
- Не стану вас успокаивать или утешать; положение ваше таково, что оно не поддается никакому утешению или облегченно. Но вот что я вам скажу. Сейчас я еду во дворец к Государю (Николай Павлович), который теперь в Петербурге. Просите, чего хотите, и я надеюсь на доброту Государя, что он сделает для меня и для вас все, что будет возможно в облегчение вашего положения и участи.
Долго стоял высокий старик перед Великим Князем, соображая ответ и боясь упустить случай, быть может, единственный в жизни. Наконец, надумавшись, он бросается перед Великим Князем на колена и трогательным, патетическим голосом произносит: "Святой Анны третьей степени!".
Не знаю, исполнено ли было это желание честолюбивого немца.
Я знал такого чудака, который пролгал все свое состояние. Это был известный в свое время в Москве довольно богатый помещик. Он был любим всеми своими знакомыми, хотя и имел ужасный порок не то что лгать, не то что хвастать, а все страшно преувеличивать.
Едет ли он в карете, встречается с приятелем, которому стоит только похвалить его экипаж, как сейчас же скажет:
- А, знаешь ли, что я заплатил?
- Рублей 700 или 800, - отвечает приятель.
- Вот в том-то и дело, что нужно уметь покупать. Карета эта стоит мне всего 200 рублей.
- Ах, ради Бога, закажи и мне точно такую; я буду тебе очень благодарен.
- С большим удовольствием, - отвечал хвастун.
Покупает новую карету за 850 рублей, отдает ее своему знакомому за 200 р. и получает 650 р. чистого убытка!
Узнав о таких его свойствах и качествах, находилось, конечно, очень много людей, желавших этим воспользоваться, и вот через 5-6 лет такой лживой жизни у достаточного некогда человека не осталось уже почти никакого состояния: он его все пролгал.
Есть еще лгуны, самые безвредные, не залезающие ложью ни в чужой карман, ни в чужую совесть, лгущие из любви к искусству, по натуре, даже перед самим собою, и к числу таких лгунов, вероятно даже в превосходной степени, принадлежал покойный приятель мой Сергей Иванович Штуцман.
Талантливый человек во всех отношениях, бывший капельмейстер Московского Большего театра (хотя начавшей свою карьеру простым трубачом в каком-то военном хоре), игравший решительно на всех инструментах, талантливый сам музыкант и композитор (музыка на мои слова "Говорят, что я кокетка" написана Штуцманом), Сергей Иванович был именно такой лгун. Он серьезно говорил нередко такие несуразные вещи, что если бы я не знал его расположения к себе, то просто можно подумать, что он меня дурачит.
Так, придя из своей квартиры (он жил тогда сзади Большого театра), он стал уверять меня и даже божиться, что "встретил на Тверской бежавшего по тротуару зайца и даже зелёного".
Раз я прихожу в Штуцману и застаю его в страшном волнении. Дело в том, что под конец жизни он стал подвержен спиртным напиткам. Он пил много, и вино очевидно ему вредило. Вот он и решился если не совсем прекратить выпивку, то, по крайней мере, быть много воздержаннее. Для этого он придумал следующую комбинацию.
Водку свою поставил он в жестью окованный погребец. Погребец он замкнул в три оборота ключом, который по обычаю тогдашних слесарей производил музыку. Сам погребец поставил далеко под диван к самой стене и, приставив стул к высокому шкапу, закинул ключ на самую его верхушку.
Казалось бы, все предосторожности приняты, соблазн выпивки удален, и Сергею Ивановичу оставалось только благоразумно вынести свою самим себе наложенную епитимью со стоической твердостью и терпением.
И что же я вижу при входе в его квартиру, дверь которой, при свойственной Штуцману рассеянности и беспечности, никогда не бывала ни заперта, ни защелкнута? Я застал Штуцмана на высоком стуле с длинною палкой, с приделанным к ней крючком из гвоздя, выуживающего ключ со шкапа, куда он его забросил.
И в этом поступке, не было ничего особенного или предосудительного. Но вот в чем дело. Штуцман, желая выпить и все-таки удерживая себя и при этом обманывая, делал подобные манипуляции решительно целый день, так что под вечер совершенно выбивался из сил. Он этим только и занимался, уделяя время единственно для сна и обеда. По меньшей мере 20 раз в час он лазил на шкап доставать ключ, погребец, пил свою водку и проч.
Сильное воспаление легких, которое и свело его в могилу, могло только прекратить его добровольное паломничество за ключом. А все-таки он был человек добрый, честный, хороший товарищ и собеседник, и только после смерти его узнали, сколько он делал добра совершенно тайно, широко, как бы считая это своею обязанности и совершенно не придавая значения своим благотворениям.
Другие публикации:
- В одну из поездок моих в Петербург я посетил Строгановскую галерею (Из воспоминаний Александра Николаевича Андреева)
- Я понимал душевное настроение русской колонии в Риме во время Крымской кампании (Из воспоминаний М. И. Успенского)
- Рассказам Берга не было конца, и со всем тем болтовня его была забавна и занимательна (Из воспоминаний Николая Игнатьевича Шенига, 1825)
