Из воспоминаний Александра Николаевича Андреева
В 1846 году, по просьбе Елены Ивановны Дюр, будучи еще только что выпущенным офицериком инженерных классов института путей сообщения, я перевел для её бенефиса имевшую тогда большой успех на Михайловской сцене двухактную комедию "Le mari qui se dérange", которая и шла в первый раз на Александринский сцене (17 октября 1846 г.) под названием "Маскарад в оперном театр или Проказы Женатого".
Всё тогда интересовало, конечно, 18-тилетняго мальчика, только что надевшего серебряные эполеты, и не удивительно, что я не пропускал ни одной репетиции "моей пьесы"; а в минуту спектакля был ни жив ни мертв, как будто это было в самом деле мое сочинение, а не перевод, за который я не мог отвечать ни по форме, ни по содержанию.
Задолго до поднятия занавеса стоял уже я за кулисами, любезно ободряемый актерами и актрисами, с которыми успел познакомиться, а с некоторыми даже сойтись. Их забавлял молодой офицерик тем более, что из всех театральных писателей того времени в военной форме был только артиллерийский офицер Ефимович (автор пьес: "Владимир Заревский", "Дуглас Черный " и пр.) и я.
Я был застенчив, однако на язык боек, и всякий артист, даже такой премьер как Василий Андреевич Каратыгин, находил случай, чтобы сказать мне доброе слово и поощрить на писание; потому что, по тогдашним порядкам, еженедельные бенефисы требовали громадного числа новых пьес, в особенности водевилей, которые в то время весьма были любимы публикой, а потому преимущественно и давались.
Едва только стали поднимать занавес, как совершенно неожиданно в боковую царскую ложу взошел император Николай Павлович с великим князем Михаилом Павловичем и двумя какими-то генералами.
Император Николай 1-й был тонкий любитель и ценитель искусства. Он не пропускал почти ни одного бенефиса; сам расспрашивал и поощрял всех артистов в исполнении ролей. Особенно благоволил он к семейству Самойловых и более всего к младшей представительнице этого дома, артистке Вере Васильевне Самойловой. А потому, хотя к посещению театра Государем уже привыкли, но нельзя не сознаться, что всякий приезд его производил некоторый переполох и сенсацию.
Весь спектакль состоял из трех водевилей и двухактной (моей) комедии, которая шла первою. Она имела успех и давалась впоследствии многократно; да и не мудрено, потому что в ней участвовали все лучшие силы труппы: Самойлова, Сосницкий, Мартынов, Максимов и проч.
Но окончании второго акта, Государь по обыкновению пошел на сцену. Сорок два года прошло после этого, и я до сих пор не могу понять и объяснить для себя, почему и как я остался на сцене и не спрятался от "магнетических взоров" Государя, которого конечно я, как и все, страшился и трепетал.
Орлиный взор Николая Павловича сразу заметил субъекта и, указывая на меня, он сказал, сопровождавшим его директору театра (А. М. Гедеонову) и режиссеру (Н. И. Куликову):
- Форма очень сходна с действительной; нужно переменить... Она совсем настоящая.
- Да она и есть настоящая, - осмелился доложить Государю директор. Это офицер Андреев, переводчик только что виденной Вашим Величеством пьесы.
"Благодарю", - сказал Государь и подошел к переодевшейся уже В. В. Самойловой.
Не знаю, как я выкатился из театра; а на другой день, по обычаю того времени, я должен был передать по начальству: от инспектора классов (Коковцева), директора (Энгельгардта) до министра включительно (графа П. А. Клейнмихеля) всю процедуру моего свидания с Государем.
Граф Сергей Григорьевич Строганов и профессор Густав Фридрих Вааген
Строгановская картинная галерея в С.-Петербурге (у Полицейского моста) есть не только лучшее частное собрание в России, но бесспорно одно из лучших в целой Европе, составленное в блестящий век Екатерины Великой знаменитым ревнителем наук и искусств графом Александром Сергеевичем Строгановым, при самых счастливых условиях, для чего не всегда нужны только деньги, но и тонкий вкус, а главнее всего случай, в особенности при революциях и истощительных войнах, разоряющих богачей и заставляющих переходить художественные сокровища из одних рук в другие.
При таких именно благоприятных условиях создалась эта "единственная в своем роде" галерея, впоследствии значительно приумноженная наследниками, а в особенности тонким знатоком изящных искусств, графом Сергеем Григорьевичем Строгановым.
Перлом этой коллекции всегда считалась и считается знаменитая "Венера, выходящая из воды", справедливо приписываемая кисти божественного Рафаэля и гравированная еще при жизни художника под этим именем, знаменитым тогда гравером Марком Антонием Раймонди.
В одну из поездок моих в Петербург я посетил Строгановскую галерею и был так счастлив, что застал самого хозяина, который очень приветливо вызвался быть моим чичероне. Нечего, конечно и говорить, что, при входе в галерею, первым делом моим было пойти к знаменитой Венере, издавна еще прозванной по необыкновенно лучезарно-голубоватому колориту "серебряною".
Но каково же было мое изумление, когда, разглядывая эту картину, я уже не нашел на ней прежней дощечки с надписью имени Рафаэля; а место этой дощечки оказалось пустым.
Граф скоро заметил мое смущение и на расспросы о причине такой перемены, отвечал мне, что на днях был в его галерее профессор Вааген, знаменитый знаток в искусстве и, по внимательном рассмотрении картины, пришел к убеждению, что это вовсе не работа Рафаэля, а одного из его последователей, второстепенного итальянского живописца Больтраффио.
Не желая после этого вводить публику в соблазн и вполне полагаясь на авторитете Ваагена, граф принужден был снять дощечку с именем Рафаэля, но не решился еще окрестить свою "Серебряную Венеру" именем другого указанного ему мастера.
- Но как же вы так легко поверили приговору Ваагена? - сказал я с энтузиазмом истинного любителя.
- Вся Европа ему верит, - отвечал граф, - посмотрите, сколько он сорвал ярлыков у нас в Эрмитаже.
- Пускай все верят, а я никогда не поверю, - отвечал я, громко возвышая голос.
Тогда граф медленно приподнялся с кресла, на котором сидел и, взяв меня за пуговицу виц-мундира, произнес с видимым ударением: - Вы сказали такое слово, на которое, конечно, имеете доказательства, и я нас прошу познакомить меня с ними.
- Очень хорошо, отвечал я. - Доказательства мои состоят в следующем: Вааген, как вам известно, директор Берлинского королевского музея; он составитель учёного его каталога. Музей, конечно не виноват, что, будучи самым младшим (по годам его основания) в Европе, мог приобретать только то, что осталось от всех других знаменитых галерей и музеев Европы, и потому, как известно, занимает между ними едва ли не последнее место.
По каталогу же, составленному г. Ваагеном, он едва ли сделался не первым в Европе. В нем, по этому каталогу, находится 7 Рафаэлей, 14 Рубенсов, Тицианов, Веласкесов и т. д.
- Позвольте, - перебил меня граф, выпуская, между прочим, из рук мою пуговицу, - на этот счет и у меня возникло сомнение, и я намекнул Ваагену по этому поводу; но он мне категорически отвечал, что, "будучи немцем, из патриотизма он, как хранитель музея, не мог поступить иначе, как назвав картины тем именем, под которым они были приобретаемы королем и его предшественниками; но что он составляет и составил уже каталоге с настоящим обозначением всех предметов музея, который, по его завещанию, должен быть напечатан после его смерти".
- Кто же из нас после этого прав, ваше сиятельство? - возразила я графу Строганову. В одном месте Вааген позволяет себе лгать "из патриотизма", в другом "из-за сытного обеда", далее солжет "из тщеславия, чтоб показать свои знания", из "дружбы", и т. д. Да разве это чистое отношение в деле искусства?
Иной, опираясь, как вы говорите, на авторитет Ваагена, с его каталогом в руке, примется изучать мастеров в Берлинском музее и до каких "геркулесовых столбов бессмыслицы" должен поневоле дойти в своих заключениях? Нет, ваше сиятельство, Вааген, может быть, знает немецкую и старо-немецкую школу, изучению которых он посвятил много лет; но чтобы признать его всемирным знатоком и ценителем, я с этим никогда согласен не буду.
Граф Сергей Григорьевич после этих слов несколько задумался и, прощаясь со мною, пригласил на завтра к обеду, но ни о Ваагене, ни о Венере рассуждений у меня с ним более уже не было.
Другие публикации:
- "Меня удивляло, что Мейербер и Россини не могут между собою ужиться" (Из воспоминаний графа Владимира Александровича Соллогуба)
- "Вообразите, Рожалин не хотел идти к Гёте, как переводчик Вертера" (из переписки Степана Петровича Шевырева)
- "Я прочел ваш отчет о библиотеке, и заметил варианты вашего изобретения в системе классификации" (Из писем графа Дмитрия Петровича Бутурлина к Алексею Николаевичу Оленину)
- "Видение в какой-то ограде", как повод к основанию Арзамасского литературного общества (1815)
