... Инна Николаевна едва сдержала слезы. Она знала, что только в молодости смерть кажется чем-то из ряда вон выходящим. Нужно непременно разбиться на самолете, потерпеть кораблекрушение, быть сраженным вражеской пулей...
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5.
А чтобы вот так просто, легко, взять и умереть, - это кажется невероятным! Первый опыт такого рода она пережила, ухаживая за отцом, который после инсульта прожил всего несколько коротких дней. Он то приходил в себя, гладил ее по голове и спрашивал, почему она плачет, то куда-то рвался, с кем-то горячо спорил, но в целом был, казалось, и умен, и силен, и полон жизненных сил, как вдруг страшно захрипел и закрыл глаза... Она никого не позвала, сидела рядом, запоминая, как бледнеют его щеки, становятся восковыми пальцы. Трогала лоб, который начинал сковывать лед... и вот это потрясение от осознания простоты и ординарности смерти запомнилось ей навсегда.
Так что когда на пороге ее галереи появился незнакомый молодой человек и обвел оценивающим взглядом коллекцию картин на стенах, она поняла, что все свершилось...
- А у вас тоже есть работы Смирнова? – притворно удивился он. – Да, щедрый был человек, раздаривал налево и направо.
Инна Николаевна побагровела от гнева и стыда, а потом сухо ответила:
- Картины все с дарственными надписями. Можете проверить.
- Ну что вы! Старик, я наслышан, был очень к вам расположен. Так что я не в претензиях, - человек приложил руку к груди. Очень знакомый жест.
... Уже в одиночестве Инна Николаевна наплакалась всласть. На этот раз в уход Смирнова она поверила сразу и безоговорочно, и слезы, как ни странно, принесли ей облегчение. Она будто успокоилась оттого, что с неё сброшен, наконец, груз ответственности за этого неуправляемого человека!
… Тоска же опрокинулась на нее через неделю, причем такая концентрированная, как будто кто-то с небес вылил на неё целый ушат чернил. Инна Николаевна прислушивалась к шагам на лестнице, вздрагивала от мелькнувшего в окне пятна цвета хаки, без конца разглаживала и складывала записочки на мохнатых листках бумаги – его «завещание», но чернота не отступала.
«Крохи… Мне достались от него лишь крохи. И даже этого хватало, чтобы утолять голод и насыщаться! А сколько всего он рассыпал по жизни? Ведь был молод, умел, красив, смел… Воодушевлен ролями, женщинами, идеями, иллюзиями… Я-то застала даже не осень, а зиму патриарха, и то успела погреться!» - думала она, и ей казалось, что и её персональный хронометр стал спешить.
Как вагончики через полустанок по рельсам: тук-тук – один день, другой, третий... И вот уже виден хвост поезда, горят в полутьме сигнальные огни... Умом она понимала, что еще рано задумываться о вечном, но душа сама выбирала другой ритм. Она полюбила подолгу стоять у картин, особенно «несчастненьких», обреченных на коммерческий провал, много и разбросанно читала, нашла, наконец, толкование не дающей ей покоя фразы о высокой желтой ноте. Оказывается, еще три тысячи лет назад китайцы считали желтый цвет главным в палитре красок и называли его «нотой земли». А Ван Гог, с которым «Смирнов нигде не учился», всю жизнь искал особый, «высокий», оттенок желтого, и делал это, как заведено у всех этих неуправляемых гениев, с помощью абсента...
Инна Николаевна читала знаменитые письма Ван Гога к брату Тео и находила в них отзвуки «завещаний» Смирнова:
«Чтобы жить и трудиться для человечества, надо умереть для себя. Человек приходит в мир не для того, чтобы прожить счастливо, даже не для того, чтобы прожить честно. Он приходит в мир для того, чтобы создать нечто великое для общества, для того, чтобы достичь душевной высоты и подняться над пошлостью существования почти всех своих собратьев.»
Она даже отправилась в Амстердам, в музей Ван Гога, и убедилась, что да, старик не просто любил этого художника, а определенно подражал ему: вот так же обводил предметы черным контуром, предпочитал чистые, яркие тона…
Инна Николаевна всматривалась в «Красные виноградники», «Жатву», «Натюрморт с сосновой веткой», пыталась разглядеть за картиной создателя, но не могла уловить в своем сердце никакого отзвука.
«Так что же остается от человека? – спрашивала она себя. – И что, в конце концов, важнее – мы сами или плоды наши? «Подсолнухи», оцененные в миллионы долларов, нисколько меня не трогают, а от этой печальной дворняги с разноцветными глазами, которую принес мне старик в один унылый осенний день, мурашки бегут по коже.
А здесь история о женщине, которая любила, но не вышла замуж. А может быть еще есть шанс встретить любящего мужчину?
Интересно? Читайте!
Может быть оттого столько подделок в коллекциях по всему миру, что по-настоящему чувствовать художника могут только знающие, любящие его люди? Выходит, важнее все-таки человек?
Вот ведь нет Смирнова, и пустоту эту никто никогда не заполнит...
«Ухожу из жизни с удовольствием,
Не кляня эпоху, не хваля.
Может, и по части продовольствия
Людям будет легче без меня...»
Инна Николаевна любовно разгладила серый листок с косыми буквами(«это - к моему завещанию!» выпятил грудь старик и кокетливо поднял очи горе), представила, как бы потешался сейчас он над ее философскими потугами, и подошла к зеркалу.
На нее смотрела немолодая, серьёзная женщина с потухшим взглядом и глубокой складкой между бровей, - морщиной гнева.
- Франческа Гааль… - доложила она своему отражению и усмехнулась. – Портрет незнакомки кисти неизвестного художника конца ХХ века...
И вдруг скорее почувствовала, чем увидела, как засветился у нее над головой нимб, прочерченный в воздухе его невидимой тёплой рукой.
Понравилось? У вас есть возможность поддержать автора! Подписывайтесь, ставьте лайки и комментируйте. Делитесь своими историями!