Фенечка прожила 12 лет. И, когда она отправилась в свой собачий рай, Анна Ивановна почувствовала едва ли не такую же горечь утраты, как после смерти мужа. Как ни твердила она себе, что это всего лишь собака, собака, которая чудом нашла приют в их доме, боль в душе всё равно не унималась. В первую ночь без Фенечки Анна осталась ночевать у родителей Светиного мужа и долго-долго рассказывала Вячеславу Ароновичу, тому самому, чьё отчество вызвало её недоверие при первом знакомстве, о своей жизни: о бегстве из Медыни, о трудной учёбе, о первых профессиональных достижениях, ну а потом и о Фенечке…

***

Анне Ивановне было восемьдесят, когда она вдруг поняла, что хватит. Хватит этой гонки за работой, за деньгами, пришла пора просто отдыхать, жить для себя, наслаждаться прогулками, теперь уже нечастыми застольями с родственниками, общению с любимым Егоркой. Да и просто посидеть с книжкой или у телевизора – теперь и на это найдётся время. Дочь Ира её поддерживала. Конечно, хватит маме трудиться, не покладая рук. А Анна вдруг почувствовала, что уже не держит в голове всех математических формул, сложные чертежи стереометрических фигур не поддаются её рукам, она перестала видеть на три шага вперёд цепочки преобразований, всё больше времени тратя на поиски решений. Последние годы всё чаще она отказывалась от учеников в пользу внучки. И тут сама решила, что довольно.

Пока Анна продолжала сидеть с правнуком, всё шло неплохо. Дочь и внучка были на работе, а она забирала Егорку из садика и гуляла с ним на детской площадке. А потом Егор пошёл в школу (Ира устроила его в ту, где работала сама), и Анна Ивановна оказалась не у дел. Да, с ней жила дочь, рядом была внучка с мужем, первоклассник-правнук тоже вроде как всегда был готов к общению, её всегда звали на семейные праздники, она вовсе не была забыта. Но щемящее чувство одиночества вновь поселилось в ней. И снова, и снова она начала думать о нём, растить его до непомерных размеров, жалуясь всем подряд, плача на плече у каждого, кто готов был её слушать. Ире было обидно. В конце концов, она всё делает для того, чтобы мать не была одна. Она почти не видит мужа, только ездит к нему на выходные, после работы – сразу домой, ни театров, ни кино, ни встреч с подругами. Да и подруг-то уже не осталось. А мать всё жалуется. А выглядела Анна Ивановна очень убедительно, ибо искренне верила в то, что говорит.

- Самое страшное, что может быть, это одиночество, - и слёзы жалости к себе текли по её щекам, вызывая естественное сочувствие у очередного собеседника. - Совсем я одна, совсем одна…

И за захлёстывавшим чувством сострадания никому и в голову не приходило напомнить: «Но ведь с вами дочка живет!».

Потребность в присутствии рядом дочери день ото дня становилась для Анны Ивановны всё навязчивей. Когда в субботу с утра Ира уезжала к мужу, мать недовольно сжимала губы. Вроде и понимала, что не может дочь совсем покинуть мужа, но не упускала возможности вздохнуть: «Опять я одна останусь».

И внучка не давала ей заскучать, заходила, звонила утром и вечером, правнук тоже с удовольствием гулял со своей Бабаней. Но Иры, её Иры, которая с детства была маминой гордостью и радостью, рядом не было. Она была с Ним. С тем, кто забрал её у неё, у матери.

- Ну почему? Почему обязательно ей надо ехать к Нему? – сокрушалась Анна Ивановна, когда внучка забирала Егора после прогулки с бабушкой. Даже имя проклятое не шло с её губ.

- Во-первых, у Него есть имя. И Он – мой отец. Почему ты всегда говоришь про моего отца гадости? – Света не смогла удержаться от отповеди, потому что бабушкино «Он» ей давно уже резало слух.

- А что такого? Я тут одна одинешенька! Мать – разве не самое главное?

***

Дурацкая болячка на лбу вела себя странно. То вроде затягивалась, оставляя едва заметное белёсое пятно, а то вдруг становилась крупнее и ярче, словно пятнышко меж бровей индийских актрис. Врачи не говорили ничего страшного, но настоятельно рекомендовали удалить. Анна Ивановна терпеть не могла врачей, а тем более больницы. Даже когда воспалялась рука, а вместе с ней поднималась высоченная температура, она отказывалась пить таблетки и в ответ на порывы родных вызвать скорую, кричала, что от неё хотят избавиться. А тут…

После перенесённой болезни она старалась минимально общаться с врачами, но в этот раз позволила дочери себя уговорить. В конце концов, однажды уже спасли её врачи. Неизвестно, чем бы всё обернулось, если бы тогда она испугалась. Вот и тут бояться не надо. Тогда ей вон, грудь отрезали, а сейчас – подумаешь, болячка. Ира отвезла маму в больницу. Анна Ивановна видела, что дочь волнуется, и старалась держаться бодро, обещая, что совсем скоро выйдет из больницы, и они вместе проведут лето на даче, возьмут к себе Егорку, и, плевать на Вадима, будет им хорошо. После этих слов и сама Анна Ивановна успокоилась. Она мужественно позволила дать себе наркоз и заснула…

Анна проснулась в жутком месте. Все было незнакомо и непонятно. Сначала она подумала, что поехала отдыхать в пансионат от профкома, но уж больно много народа было в номере, обычно её селили вдвоем с кем-нибудь, а тут было человек восемь. Все люди были чужие, странные, и Анна запаниковала.

- Эй, кто-нибудь! Кто-нибудь! Подойдите! – закричала она изо всех сил.

Вмиг рядом оказалась какая-то женщина в белом платье. Невеста что ли… Раз свадьба, почему она лежит?

- Тихо, успокойтесь, - зашептала «невеста». - Ночь на дворе, все спят.

Открылась дверь, и яркий прямоугольник ослепил глаза, не позволяя в первое мгновенье понять, что происходит вокруг. Но тут в комнату вкатили здоровенную каталку, а на ней Анна увидела страшную окровавленную женщину. Её везли прямо к ней. Хотели положить рядом. Ну уж такого она ни за что не позволит!

- Уберите! Уберите её! – завопила Анна в страхе, брыкаясь и размахивая руками. - Зачем вы её сюда везёте?! Уберите!

К счастью Ирочка быстро забрала её из этого страшного места. Жуткая женщина пыталась улечься на её кровать, вот наглая-то? Это её, Анны, кровать! Никого она не пустит, тем более эту алкоголичку. Упала по пьяни, наверняка, вот и вся в кровище. Кто её впустил сюда только?

У Ирочки было хорошо. Если бы не Он. Ну какой же противный! Сердитый, глаза злющие. Кто этот мужик? Почему её Ирочка с ним живет?

- Ириш! А мы обедать-то будем сегодня? Да? Ну хорошо… хорошо….

А потом разразился страшный скандал, и Он наставил на неё ружье. Самое настоящее. Сказал, что пристрелит её, если она не заткнется. А что она, старуха, может сделать? Так бы и убил, если бы Ирочка не отвезла её домой.

Да, вот это её дом. Девятый этаж, уютная маленькая квартирка. Тут хорошо, здесь её вещи, её цветы на окнах, кухня, такая привычная и знакомая... Внучка обещала приходить. Пусть Ирочка едет к своему. Этому… А она здесь прекрасно проживет.

Но тут деньги украли. Все деньги! Все! Пока она спала, деньги украли, а ключ спрятали. Специально, чтобы она не сразу обнаружила. Столько она работала, столько трудилась, и всё…. всё пропало!..

Нашёлся ключ…. И деньги все на месте…. Спасибо, Светочке, что нашла. Спасибо.

Где деньги? Где?!!!! Это Светка, внучка, вчера приходила, всё украла! Всё! И ключ забрала! Надо звонить в милицию! Срочно! Заявление писать на воровку. Как там…. Моя внучка…. Карина…. Ирина…. Вадимовна…. Так вроде?..

Ириша приехала. Вот ведь праздник. Деньги? Да нет, вот же они. Все в порядке. И Светочка заходила, все хорошо…

Пришла какая-то женщина. Кто она? Колдунья какая-та. Ходит по квартире, как у себя дома. Гонишь, гонишь её, а она не уходит. Что ей надо? Внучке срочно позвонить нужно, чтобы спасла её от незваной гостьи. «Ира? Нет. Это не Ира. Я не знаю, кто это. Уходите отсюда, я прошу вас.» Женщина начинает одеваться, и тут в дверях появляется Ириша в такой знакомой шапке. Счастью Анны нет предела. Не бросила её дочка, знает, что маме грозит опасность. «Вот Ира моя приехала. Вот радость-то! - восклицает Анна, и тут же докладывает, - А ко мне сейчас какая-то женщина приходила, точно что-то замышляла»…

А однажды её заперли. Кто запер – непонятно. Закрыли дверь, а ключ забрали. Уж так она билась, билась в дверь, и плакала, и умоляла выпустить. Только Ирочка приехала, выпустила её наконец-то…

Нужно было уезжать. Срочно уезжать. Анна не помнила, куда точно, но надо было бежать непременно. Какая-то злая женщина никак не хотела её отпускать, всё пыталась опутать каким-то чужим тряпьём. А ведь на Анне самое чудесное её платье, зачем ей эти обноски? Она вышла из двери, а впереди длинная-длинная лестница. Такая длинная, что конца-краю не видать. А ехать нужно срочно, надо спешить, подальше от этого места. Женщина пытается её остановить, да только разве Анну остановишь? Она-то знает: там, впереди, безопасно и хорошо. Нужно уезжать. И она идёт по лестнице вниз. Быстро идёт. Женщина что-то кричит вслед, но Анна знает, от неё лучше держаться подальше. А там люди помогут. И она всё быстрее идёт и идёт по этой бесконечной лестнице и зовёт: «Люди! Помогите! Помогите мне!»…

Мир вокруг становился всё темнее и страшнее. Вокруг не было ни одного знакомого лица. Чужая женщина, что постоянно тёрлась вокруг неё, кричала и плакала, пыталась запереть её в комнате. А Анна знала, что она не должна оставаться на месте. «Мама! Ночь на дворе! Мама! Ну куда ты? Дай мне поспать хоть немного!» Что за глупости! Какая мама! Кто мама? Надо идти! Надо скрыться! Надо бежать!..

Её перестали кормить. Совсем перестали. Сядут за стол, сами едят, а у неё пустая тарелка. И ещё издеваются. Говорят, что она уже всё съела. Но она же знает, что не ела ничего, живот вон урчит от голода. А тут повадились тапочки её воровать. Неужели даже тапочки им понадобились?..

А однажды она шла очень-очень долго. Через лес, через поля, вдоль каких-то домов, заборов, перешагивала через канавы и пробиралась через буераки. Долгое это было путешествие. Наверное, целый день шла. А то и больше. И вдруг на неё напал страшный зверь. Волк что ли. Никто не знает. Напал, повалил, вцепился в ногу… Такой жути натерпелась! Хорошо, люди какие-то прибежали, подняли её, в кровать уложили…

Что за тряпка у неё на ноге? Зачем это? Надо убрать. Опять эта женщина. Нет, надо убрать. Зачем это?..

Что-то коснулось колена Анны. Она посмотрела вниз и… эти глаза не спутаешь ни с кем. Его рука, его улыбка, его взгляд… Женечка… Её Женечка… Только маленький совсем… как малыш, ребенок…

***

- Смотри, - прошептала Ирина, кивая на мать, - смотри, как они смотрят друг на друга.

Света, молча, наблюдала, как её едва начавший ходить годовалый сын, один из двойняшек, стоит, положив руку на колено Бабани, и, радостно улыбаясь, преданно смотрит ей в глаза. А Бабаня, с невероятной, вполне осмысленной, нежностью, гладит его пухлые ручки, не отводя взора от наивного детского лица.

- Я давно не видела, чтобы она так фиксировала внимание. Просто поразительно, – заметила Ирина. - Они словно бы нашли и в момент поняли друг друга… Арсюша – он же вылитый дедушка Женя.

***

Анна устала. Смертельно устала. Устала жить в этом сумеречном мире, где было так страшно, так неприветливо. Здесь её окружали непонятные существа, странные события, чудные предметы. Здесь вещи и люди появлялись и исчезали самым волшебным образом, пугая и вызывая смутную тревогу. И такие знакомые голоса…. «Подожди. Еще не время. Рано. Кое-что осталось». Уже не несли никуда ноги, не роились в голове смутные мысли, не было ни возмущения, ни обиды, было только больно и страшно, только Анна уже не понимала, что это боль и страх. Только что-то нестерпимо мучительное, не отпускающее ни на минуту. И ожидание… ожидание избавления от всего этого.

«Я прощаю… Прощаю все…» Тихий шепот проник сквозь пелену незримого тумана в голове. Черные дыры глаз замерли в одной точке. «Я прощаю, бабушка. Иди с миром».

Эпилог (чистейшая правда)

Бабушки не стало через неделю после того, как я отпустила её для себя... Трудная судьба, сложный деспотичный характер, мучительные четыре года безумства… Жизнь с ней никогда не была легкой. Я представляю, как тяжело было Вадиму, моему отцу, который любил мою маму и не готов был с ней расстаться. Я видела, как металась между всеми нами мама, которая всегда старалась сохранить мир в семье. Последние четыре года жизни бабушки отняли едва ли не больше лет жизни у неё самой. Хотя я жила рядом, старалась помогать, но мне и на четверть не досталось того, что пережила мама. Четыре года плотного житья в сумасшедшем доме – это не преувеличение. Привыкший всю жизнь работать, мозг бабушки не справился с внезапным отсутствием привычной нагрузки и дал сбой. Пустяковая, по сути, операция и сопутствующий ей наркоз явились катализатором. А дальше всё понеслось с горы неуправляемым потоком. Все, что волновало, что направляло бабушку в жизни, во сто крат увеличилось во время болезни, превратившись в мучительную манию. Деньги, вокруг все враги, воры, обманщики, от которых нужно скрыться, спрятаться, и снова деньги, деньги, деньги… Мы с мамой «проходили» и уходы из дома, и вызовы милиции, и беготню в исподнем по подъезду, залитых соседей этажом ниже, нападение собаки, когда бабушка случайно тронула миску с её едой, невозможность спасть, есть, заниматься своими делами, когда рядом была она. Вернее её недуг.

Я злилась, потому что до слез было жалко маму, которая выглядела, как тень: бледная, похудевшая, нервная, не выспавшаяся. Я злилась, потому что я сама хотела жить с ребенком и мужем, а не бегать без конца к сумасшедшей бабушке, когда мама уезжала хоть немного отвлечься на дачу к отцу. Я злилась, потому что понимала, что очень многое в бабушкином бреду родом из её трудного характера и спорных взглядов на жизнь, людей и ценности, того, что так раздражало и вызывало стойкое непонимание на протяжении моего взросления.

Несмотря на то, что я, действительно, была ей благодарна, и благодарна и по сей день за всё, что она сделала для меня, для моей семьи, для Егора, все годы моей жизни во мне копились обиды и чувство несправедливости от поступков властной бабушки, обременённой огромным собственническим инстинктом. Поэтому мне было, за что её прощать.

Но, когда я сидела перед её постелью, передо мной была уже не сильная, упрямая женщина, не задорная, любящая Бабаня, не даже едва не доведшая своим безумством до сумасшествия всех домашних старуха. Передо мной было совершенно потерянное существо. Я видела вместо глаз черные омуты расширенных зрачков. А на лице – только страх. И мольба о чём-то. Не знаю, о чем. Я не могла обижаться на это создание. Это была уже не моя бабушка. Это была только болезнь. Повторюсь, я не знала тогда, о чем она беззвучно молила, но мне почему-то показалось, что я должна её отпустить. В моей душе не осталось тогда ни капли зла и раздражения на неё. Разом как будто спала оболочка обиды, сковывающая сердце. Осталась только щемящая жалость. Тогда я и прошептала для неё эти слова: «Я прощаю… Прощаю всё… Иди с миром».

P.S. Бабушка умерла в 2007 году. А лет пять назад, разбирая письменный стол, мама наткнулась на записку.

«11 сентября. Может быть теракт».