Начало:
Ириша росла родителям на радость. Веселая, послушная, смышлёная. Она словно с самого начала знала, что не вправе огорчать родителей, особенно маму. Она смиренно ходила в детский сад, ездила на лето на садиковскую дачу, позже – в пионерские лагеря, училась в школе, обычной и музыкальной, помогала по дому. Анне бы и радоваться, да только по мере взросления дочери в душе всё ширился страх её потерять. Нет, не физически. А страх того, что создание, рожденное из её тела, зависимое от неё, послушное ей, вдруг сможет вырваться из-под контроля цепкой материнской заботы.
Ириша безусловно любила родителей. Она принимала строгость матери как должное, искренне радуясь нежной ласке отца. Анну это немного раздражало. Она работает, как одержимая, чтобы её семья ни в чем не нуждалась, а муж чаще и дольше бывает дома, а потому имеет больше возможностей общаться с дочерью. Пожалуй, Анна и ревновала дочку к мужу. Но вслух только пеняла ему, что балует девчонку, и ничего хорошего из этого не выйдет.
У самой Анны на счёт воспитания ребенка была твёрдая позиция: не хвалить и не давать расслабляться. Ничего, не развалится, зато в жизни потом легче будет. Почему пол не помыла? Голова болит? Да что у тебя в твоем возрасте может болеть?! Уроки сделала? Музыкой позанималась? Гулять? Хорошо. Когда придёшь? Ты сказала, что вернёшься в восемь. Сейчас десять минут девятого, я волновалась, собиралась уже с милицией тебя искать. Контроль. Обязательный, всесторонний контроль. Иначе дочка, ЕЁ дочка, ЕЁ гордость, отобьётся от рук, начнутся секретики и недомолвки, своя, тайная, жизнь, а там и до мальчиков недалеко.
А Ириша всё равно умела радоваться, искренне, непосредственно. Выходя с родителями на прогулку в парк Сокольники, она так гордилась своей стройной, ухоженной, моложавой мамой, и ещё больше обожала добряка отца. Несмотря ни на что, она чувствовала себя счастливой, и вовсе не стремилась к тайной подростковой жизни, девичьим шушуканьям и посиделкам с гитарой по подъездам. Ириша с удовольствием ходила в музыкальную школу, танцевала в хореографическом ансамбле, ездила в пионерские лагеря, где особенно гармонично чувствовала себя среди сверстников без всевидящего ока матери.
Всё шло так гладко, что провидческий дар Анны вроде как притупился. На смену тесной комнатушке, в 53-м они получили более просторную, хотя и полуподвальную квартиру. Анна работала, преподавала в техникуме, в свободное время занималась с учениками. Заработанные деньги аккуратно складывала в конверты и кошелёчки, закопав их в бельевые стопки поближе к заветной иконе. Пусть охраняет Святитель… Больше она не зависела ни от матери, ни от старших сестёр. Сбылась её мечта: образование, работа, достаток, семья… Из деревенской девчонки, одержимой учёбой, она превратилась в изысканную москвичку. Платья, а, порой, и туфли, шила на заказ, раз в две недели - обязательный маникюр, на голове гладкая аккуратная причёска, губы тронуты помадой. Анна была уверена в себе и чувствовала себя хозяйкой жизни, ужасно боясь лишиться этого контроля над ситуацией. Женечка был чудесен. Он прекрасно подстраивался под её характер, податливо уступая в спорах, принимая её правила игры. Видя, что жена работает с утра до ночи, он почти целиком взял на себя домашние заботы. Он с любовью готовил, не гнушался подмести и вынести мусор, помыть посуду и, разумеется, все мужские дела тоже были ему по плечу. Анна была признательна мужу за его понимание. Ей было трудно найти в себе чувство любви, но она знала, что Женечка – человек, с которым она пойдет по жизни до конца.
Припадки начались у Женечки после того, как при падении он ударился головой. Казалось, какая ерунда! Упал человек. Они оба не придали этому значения. Даже внутренние голоса молчали. И тут разразился этот кошмар. Страшнейшие судороги, пена изо рта… Однажды Женя прикусил язык, так ко всему прочему еще и хлынула кровь. Ириша испугалась, забилась в угол, плачет…. Врачи сказали, что это эпилепсия, осложнение после травмы. Женечку отправили в психиатрическую лечебницу. Этот период ни Анна, и Ириша не забудут всю жизнь. Похудевший, бледный, в больничных обносках, Женечка, плакал на их недолгих свиданиях.
«Птенчик, - умолял он, - забери меня отсюда. Забери. Не могу я больше». Столько неизбывной тоски было в этих бесконечных просьбах, что Анна ощущала почти физическую боль от жалости и сострадания. Она просила потерпеть еще немножко, надеясь, что мужу помогут. Иришка скулила: «Мама, почему папу нельзя забрать домой? Ему же там плохо. Пожалуйста, мама». Анна не могла больше смотреть, как мучаются два ее близких человека. Да и кто бы смог? Она постаралась напрячь все свои знакомства, дернуть за каждую ниточку, что через состоятельных учеников могла связывать ее с медициной, и ей удалось устроить Женечку в клинику Ганнушкина. К счастью, здесь работали профессионалы. Ситуация быстро выправилась, приступы постепенно сошли на нет, а потом и диагноз сняли совсем. Но, вспоминая полные страдания глаза мужа, Анна окончательно осознала, как было бы страшно его потерять. Его надежное плечо, его любящее сердце, его заботливые руки.
Женечка и Ириша были для Анны самыми близкими, самыми родными людьми. Но по-прежнему они была дружна с сестрами. Раз в год, в мае, в годовщину смерти отца, они собирались все вместе в Домодедово, у матери. Дети пользовались свободой. Бегали по полям или на речку со странным названием Рожайка ловить мелкую рыбёшку, а взрослые сидели за большим длинным столом, разговаривали, вспоминали. У всех уже были семьи. Зина и Полина успели овдоветь. Судьбы каждой из них шли своими дорогами. Но раз в год они пересекались. Хотя почему раз в год? По более радостным поводам они тоже встречались. Готовили на стол кучу всякой снеди, не забывали и про вино с водочкой, шутили, смеялись. Потом Женя доставал свой баян. Изумительный, сделанный мастером на заказ. Его перламутровые кнопочки нажимались с мягким хлопающим звуком. Бог знает, как он освоил этот инструмент. Без учителя. Не зная музыкальной грамоты. Но свой баян Женя обожал. Пожалуй, даже больше, чем любимицу гитару. Деловито перекидывал через плечо ремень, пробегался пальцами по кнопочкам. «Ну что, девки, споем?». И начиналось: «Ромашки спрятались», «Ой, рябина кудрявая», «На побывку едет», «Одинокая гармонь»… И еще много-много всего, до позднего вечера. А то ещё хитро подмигнёт, и заведёт потихоньку, словно исповоль «Барыню» или «Цыганочку». А потом разойдётся, пальцы побегут по клавишам, меха задышат страстно, прерывисто - и все пустятся в пляс, дробно выстукивая каблучками, поводя плечами, сверкая счастливыми глазами. Дети пели и танцевали вместе со взрослыми, никто их не отсаживал за отдельный стол, не укладывал спать. И пусть теперь они были не Николаевы, А Ивашины, Рузины, Чугункины, Тишины, Измайловы – но все они от этого не перестали быть одной семьей. Напротив, семья эта год от года только росла…
Продолжение: