Госпитали 1 Мировой войны. Врачи и сёстры милосердия. Артиллерийский бой. Рассказы артиллериста. Учеба в юнкерском Тверском кавалерийском училище. Борьба мужчин за женское сердце.
Предыдущую главу 8.2 читайте здесь.
Госпитали 1 Мировой войны. Врачи и сёстры милосердия.
В тверском гарнизонном госпитале производился ежеутренний обход. В числе прочих врач осматривал Алексея Рейнгардта.
Он оттягивал ему нижние веки и заглядывал в глаза, щупал пульс, сестра поставила термометр, и сейчас весь обход собрался вокруг и ждали температуру.
Доктор откинул одеяло, наклонился и стал ощупывать ногу от паха до пятки.
— Попробуйте согнуть в колене, — попросил он.
Алексей напрягся и стал поднимать колено.
— Не так быстро, голубчик, не так быстро! — сказал доктор и взял у сестры градусник.
Это «голубчик» раздражало Алексея, потому что доктор был на вид моложе его, но представлял себя как старший и очень важничал. За его спиной персонал кривился усмешками, но так, чтобы он не видел.
— Температура нормальная, — сказал доктор и поверх ненужного ему пенсне без диоптрий оглянулся.
— Уже десять дней нормальная, — сказала старшая сестра.
— Ну что ж, десять дней! — резюмировал доктор. — Готовьте на комиссию! Пока всё, голубчик, — обратился он Рейнгардту. — Продолжайте делать гимнастику, как я вам показал, а я буду писать начальнику госпиталя, чтобы вас отправили на отдых на месяц… Куда вас отправить? Куда пожелаете?
— Домой, в Москву, — ответил Рейнгардт.
— В Москву, в Москву, как у Чехова! Всё как у Чехова! — глубокомысленно промолвил доктор, снял пенсне, близоруко прищурился и зажмурился. Ему это было нисколько не нужно с его здоровыми глазами и отличным зрением, и получилось смешно. Однако этого доктору показалось мало и неубедительно, и он попытался запустить пальцы в бороду. Борода у доктора была редкая и прозрачная — доктор был блондин, — а щеки розовые до новорождённой пунцовости, и за эту розовощёкость все из персонала — и в возрасте матерей, и в возрасте младших сестёр — любили доктора до глубины души. Доктор это знал — и то, что его любят, и то, что он хороший доктор. — А то, знаете ли, можно в Пятигорск или в Борджём! — сказал доктор, когда протёр полой белоснежного халата стёкла пенсне и стал укладывать в нагрудный карман за ненужностью. — А то… что же в Москве? И там, батенька, осень и скорые дожди, так и до ревматизма недалеко, в вашем ослабленном положении… Хотя у вас ещё есть две недели, надумаете что-нибудь, скажите! — Доктор повернулся на выход, и вся свита двинулась за ним, Рейнгардт остался один в тишине опустевшей палаты: его соседа вчера выписали.
Алексей с трудом повернулся на бок и подмял под локоть подушку, почему-то стало грустно.
А его соседу артиллерийскому капитану, пришлось хлебнуть. Капитан потерял ногу в апреле, во время германского наступления на Северо-Западном фронте, где-то под Ломжей. С того времени его перевозили из госпиталя в госпиталь, из фронтового в прифронтовой, потом в тыловые, и везде отрезали по кусочку ноги, чтобы избежать газовой гангрены. Здесь, в тверском, капитан попал в руки молодого доктора, которого называли «золотой скальпель», тот сделал операцию, и капитан быстро пошёл на поправку. Вчера он уехал домой в Богородский уезд Московской губернии.
Капитан, когда пришёл в себя после операции, оказался очень словоохотливым и много рассказывал про рыбалку на речке Клязьме и про маменьку, которая ждёт его не дождётся и пишет каждый день.
Капитан отвоевался.
Ещё он рассказывал про тот бой, в котором потерял ногу, красочно, с юмором, из чего Алексей Рейнгардт сделал вывод, что капитан действительно пошёл на поправку. Алексей за него от души радовался.
Рейнгардт вспоминал своего соседа, но вдруг распахнулась дверь, Алексей увидел Елену Павловну, и его оставили мысли о капитане.
— Bonne journée, Alexis! — сказала она вкрадчиво и скользящим шагом вошла в палату. Рейнгардт залюбовался ею. На самом деле ею любовался весь госпиталь. Елена Павловна была голубоглазая блондинка с розовыми щёчками и коралловыми губками, совсем даже не требовавшими никаких художественных дополнений.
Как всегда, она была одета во всё светлое, вчера она была в розовом платье, позавчера в белом. А сейчас предстала в сиреневом и благоухала сиренью от поставщика двора его императорского величества товарищества «Брокаръ и Ко». Из обязательного для сестёр милосердия на ней был кипеннобелый фартук с красным крестиком на груди, но и жемчужное ожерелье поверх, и жемчужный браслет на правой руке, а на левом мизинце перстенёк с большой жемчужиной, было чем залюбоваться.
Когда в госпитале появился молодой врач и из рядовых хирургов быстро сделался заведующим хирургическим отделением, он воспротивился такому вольному толкованию Еленой Павловной форменной одежды сестёр милосердия, но его уговорили раненые, мол, пусть Леночка ничего не меняет, мол, пусть глаз радует. А Елене Павловне не нужно было никому подчиняться. Она не кончала сестринских курсов, не перевязывала ран, не ассистировала на операциях, она просто приходила в госпиталь, разговаривала с ранеными, писала для них письма, кто сам не мог, в фойе второго этажа садилась за фортепьяно и играла. Это в особенности для тех, кто шёл на поправку, а те, кто ещё были тяжёлые, смотрели на выздоравливающих, на то, как она с ними разговаривает, поддерживает под руку, если при костыле, музицирует и даже танцует, Елена Павловна, и им тоже хотелось быстрее стать «пациентами Елены Прекрасной». Елена Павловна общалась с офицерами, а с нижними чинами и унтерами общалась её компаньонка, её тень и почти что копия — Серафима.
Елена Павловна взяла стул и села. Вошедшая вместе с ней Серафима осталась у двери.
— Чем порадуете, Alexis? — улыбаясь, спросила Елена Павловна и тут же обернулась. — Серафима, не стой за спиной, возьми стул и, пожалуйста, сядь вот здесь, рядом! Итак! — Она снова обратилась к Алексею. — Что сказал «голубчик»?
Это было очень смешно. В госпитале все знали, что молодой доктор влюблён в Елену Павловну, но «держит фасон». И для всех было загадкой, как к этому относится сама Елена Павловна. А она вела себя свободно и подшучивала над молодым доктором легко и необидно. В конце концов, она чувствовала своё преимущество, поскольку служила в этом госпитале с самого начала войны, и старшинство было за нею.
Алексей смотрел на неё, молчал и улыбался.
— Ну что же вы! Отвечайте же! — потребовала Елена Павловна и стала краснеть. Но Рейнгардт молчал и смотрел. — А то я обижусь!
— Выписывают через две недели их благородие, — сказала за Алексея так и оставшаяся стоять Серафима.
Елена Павловна обернулась на неё, Серафима опустила глаза и тихо вышла за дверь.
— А что же вы молчите? — спросила Елена Павловна Рейнгардта.
— Мне сказали только что, — ответил он.
Рейнгардт видел, что Елена Павловна к нему неравнодушна, и это создавало сложности, Рейнгардт был помолвлен. Его невеста только-только узнала, что он лежит в Твери, и собирается приехать. Алексею очень нравилась Елена Павловна, но она была ему не ровня, и об этом у него был тайный разговор с Серафимой буквально третьего дня. Серафиме было жаль свою «патроншу», как она её называла. Серафима сама пришла к Рейнгардту, этим очень удивила и его, и капитана-артиллериста, капитан поднялся на костыли и вышел из палаты. Серафима с дрожащими в глазах слезинками говорила, что Елена Павловна очень хорошая, очень добрая и её нельзя обидеть, а Рейнгардт и не собирался обидеть. Елена Павловна ему нравилась и была похожа на его невесту Наташу, Наталью Дмитриевну Мамонтову.
Примерно за год до войны Наташа приехала из Киева в Москву поступать в консерваторию, познакомилась с Танечкой Сиротиной, они вместе оказались на концерте, и Танечка познакомила её с Алёшей. Наташа тоже была очень красивая, тоже блондинка, высокая и стройная, очень скромная и свято влюблённая в музыку. Этим все три: и Таня, и Наташа, и Елена Павловна — были между собою похожи. С Таней Сиротиной Алексей был знаком с детства. Они жили на Малой Бронной в домах напротив и ходили в соседние гимназии, пока Танина семья не переехала в Малый Кисловский переулок, но дружба сохранилась. Алексей сразу влюбился в Наташу, и у них с самого начала всё стало складываться хорошо, и ничто не препятствовало их отношениям — Наташа была дочерью дворян Тамбовской губернии, между ними не было никаких преград, а Елена Павловна была купеческой дочерью. В этом была сложность, хоть и невеликая, но всё же.
Алексей смотрел на Елену Павловну, он любил её глазами, внутри было пусто, и от этого нехорошо, поэтому он молчал, и ему было неловко. Он даже не знал, как продолжить разговор, чтобы не обидеть эту чудесную девушку.
Она посмотрела на него, посмотрела и встала.
— Вы, Алексис, ни о чём не беспокойтесь, я в вас ничуточки даже не влюблена… — сказала она, совершенно ясно было, что она ещё хочет что-то сказать, но она вдруг круто повернулась и вышла.
«Чёрт побери, — подумал Рейнгардт, глядя ей вслед. — Какая досада! Как всё неловко! Как жалко, что нет капитана, в его присутствии так бы не получилось!»
А Серафима ещё рассказала, что, хотя Елена Павловна и «купеческая» дочь, но замуж выйдет только за «благородного», она — Серафима — знает это наверное.
Когда Елена Павловна вышла, Алексей какое-то время лежал, потом поднялся, опёрся на костыли и подошёл к окну. Сейчас в палате он был один, но, наверное, ненадолго: когда открывалась дверь, было видно, что раненых много и в коридоре ставили дополнительные кровати.
У окна было хорошо. От долгого лежания затекала спина, и хотелось пройтись, хотя бы по коридору, но доктор пока запретил.
Под окном росли старые большие деревья, и ветки с желтеющими листьями качались прямо перед стеклом.
Алексей не помнил, как его ранило. Он помнил, как в сумерках правил впереди своего взвода по песчаной дороге между высокими кустами. Потом увидел частые вспышки и услышал стук германского тяжёлого пулемёта. Потом он ничего не помнил. Очнулся на больничной койке какого-то лазарета уже в белье, без формы, накрытый большим больничным одеялом, и рядом ни одного знакомого лица. Всё было неясно, нечётко, как в тумане. В тумане мелькали люди, лазаретный персонал, людей было много, они менялись, и никто не остался в памяти, белые шапки, как у ресторанных поваров, и белые халаты в крови, как у мясников на бойне, он их воспринимал так. Потом туман сгущался, и всё исчезало, потом всплывало, он приходил в себя и снова не узнавал мéста. С ним никто не разговаривал, те, которые подходили, откидывали одеяло, осматривали, оттягивали веки, заглядывали в глаза, ставили градусник, щупали пульс. Он отчётливо помнил только одного доктора, старика с бородой, тот долго сидел возле кровати и молчал, потом сказал: «Будете жить, слава богу! Как же вы похожи на моего сына», — и ушёл. Где это было, через какие госпитали и лазареты провезли Алексея, осталось для него неизвестно и не важно, все они были одинаковые. Это он понял здесь, две недели назад или дней десять.
«Десять дней! — подумал он, вспомнив слова старшей сестры милосердия. — Десять дней! Это столько, сколько держится нормальная температура».
И десять дней назад светлым облачком появилась Елена Павловна.
Но было одно неясное воспоминание, с которым он ничего не мог поделать, ни к чему не мог его пристроить; оно ни на что не опиралось твёрдо, кроме записки, упорно кочевавшей с ним из кармана одного больничного халата в другой, нигде не потерявшись. Это была записка Тани Сиротиной.
«Дорогой Алёшенька! Выздоравливай и будь счастлив! Т. С.».
Ни даты, ни места.
Но было ощущение, что он её видел, неясно, но где, когда? Ясно было, что Таня написала эту записку, когда его уже ранило, и сама положила в карман. Алексей знал, что с началом войны Танечка пошла в сёстры милосердия, но у него не было никаких сомнений, что она служит где-нибудь в Москве или недалеко, а вот до Москвы-то он как раз ещё и не доехал. Значит, она была близко к тому месту и к тому времени, когда в него угодила неприятельская пуля. И ещё о том старике докторе с бородой: тот доктор, кроме того, что «Будете жить… — ещё сказал: — Благодарите тех, кто вам спас и не отрезал ногу! Хорошие врачи!» И Алексей мучился, пытаясь вспомнить, что с ним было сразу после ранения.
Сейчас его осенило. «Надо написать в полк, — подумал он, глядя на качающиеся ветки за окном, — Курашвили или Мекку, если они живы!» Эта мысль успокоила, он повернулся, посмотрел на пустую кровать артиллериста и вздохнул.
«Хороший он, капитан!»
Артиллерийский бой. Рассказы артиллериста.
Артиллерист, чистая душа, был искренне рад, что отвоевался, но ему и досталось. После призыва из резерва он попал в 12-ю армию и получил батарею.
— …А батарея, — рассказывал капитан, — была половинного комплекта, четыре орудия, представляете себе, и номеров тоже только половина, и те были так деморализованы, что не приведи господь! Им до моего приезда здорово всыпали. Погиб командир батареи, вышли из строя почти все фейерверкеры, и оставались разве что ездовые… и лошадей побило… Через болота орудия на руках таскали… Люди оказались сильнее, чем лошади!
— …Я прибыл в штаб дивизиона 21 апреля, — рассказывал капитан, — в самый разгар наступления немцев с направления от Ломжи в сторону крепости Осовец… Полк всё время перемещался с позиции на позицию, попросту говоря, отступал… И погода была дрянь, утром туман, а после обеда, когда можно стрелять, — солнце на западе, так и палит в глаза… Благо прапорщик Язы́ков мне достался от прежнего командного состава, из вольнопёров, право сказать — сокол. А по характеру орёл! Зрение у него было — соколы бы позавидовали… Он дальность высматривает, а я в уме углы вычисляю, я же всё-таки учитель алгебры, геометрии и черчения… Я потом только понял, что это благодаря ему хотя бы часть батареи сохранилась… Каждое попадание в цель…
— …У меня в тот день, — посмеиваясь, рассказывал капитан, — осталось всего с десяток патронов картечи… Они лупят по нас «чемоданами», мне ответить нечем, а тут, на открытое место, там болото было или просто низина такая, залитая талой водой, выскакивает их рота или около того, да так густо пошли, я и дал очередь на картечь всеми орудиями, и они, будто развеселились, такие, знаете, как тараканы, врассыпную, забегали! Как перчиком посыпал, весёлый был бой!
— …А германец молотит из крупных калибров, и их батарею видно, не прямо, конечно, а над их гаубицами поднимается дым кольцами, как от папирос или от паровозной трубы, и тает в небе, высоко, далеко, мне их достать нет возможности, у меня-то полевые пушки — трёхдюймовочки и одна сплошная картечь, и так и получается, что видеть вижу, а достать не могу! Обидно! А с Языковым мы бы их точно сбили!
— …И накрыли нас их гаубицы, и нам бы отступить, за спинойто лесок и дорога через него, могли бы на себе орудия перетащить, и ещё штук пять заводных лошадей — более или менее в силе, а приказа нет! Точнее, приказ как раз есть: «Ни шагу назад!» Ну, я и не осмелился! Под трибунал кому охота, я воевалто всего три дня! Но всё же уже хотел вызывать разведчиков обратно и сниматься с позиции, ято только что от них прибежал, связи не стало, они в полуверсте на пригорке сидели, провода осколками посекло… Ну прибежал, по дороге концы проводов ищу и между собою соединяю… Сила взрывов была так велика, что на людях, даже в землянках, лопались полушубки: как будто ножом резали на полосы, длииинные такие. Языков с разведчиком остался… Я связь восстановил и уже обратно почти добежал, и прилетела очередная пара «чемоданов». Мне ногу осколком отсекло, и я сел. Смотрю, а моя нога передо мной стоит в сапоге, я схватил её, чтобы не упала, почему-то мне показалось, что она не должна упасть, раз нога — значит, должна стоять! А дальше ничего не помню, только в лазарете… А ноги не только в руках нет, но и вовсе нет! Солдатики мои чем было замотали и меня на закорки, а что стало с прапорщиком, даже не знаю. Наверное, погиб, а может, выжил, а может, попал в плен. Хотя не думаю, такой человек в плен если и сдастся, так только в бессознательном состоянии, но когда я связь восстановил, то даже парой слов с ним по телефону перекинулся, был жив! Вот такой весёлый бой! Что мы с нашими трёхдюймовочками против их восьми, один смех. Так что моя война оказалось короткой, всего-то несколько дней! Veni! Vidi! Vici! Пришёл—увидел—ампутация! И конец войне, и к маменьке! Да на рыбалочку! Только вот теперь придётся до весны ждать.
— А что так, до весны? — спросил его между рассказом Алексей.
— А как зимой по снегу? Не дойду! Да шуба, да валенки! Хотя теперь видите, какая экономия — валенок-то два уже не потребуется! Я уж за это время, пока после операций в себя приходил, — всё продумал…
— И что получилось? — Рейнгардт слушал весёлого соседа, ему было и смешно и грустно, и в его плотную речь слова не вставишь, а тут с валенками — заинтриговал.
— Валенки? — переспросил сосед. — С валенками — история! Вы их, когда парой покупаете, они оба одинаковые, что на правую ногу, что на левую. Они становятся правым и левым, когда их носишь, натаптываешь, а уж после подошьёшь. А если ходить в одном валенке, в данном случае, как со мной, в правом, то второй так и остаётся нерастоптанным, значит, когда один стопчется, другой ещё новёхонький! Вот и экономия!
Ещё он много рассказывал про мирную жизнь, его военная оказалась короткой, всё с юмором и таким жизнелюбием, что от этого Алексею хотелось когданибудь потом к ней присоединиться. На рыбалку, что ли, с ним съездить в этот его уезд, Богородский, недалеко от Москвы, на речку, как её — Клязьму. Артиллерист оставил адрес и ещё оставил одно письмо. Он это письмо читал и перечитывал, цокал языком и приговаривал: «Эка пишет! Вот молодец! И дерзновение имеет!» И заинтересовал Алексея.
— А что вы читаете? — спросил он.
— Дас, милостивый государь! — ответил артиллерист. — С интересным молодым человеком привела судьба познакомиться! Да вот сами прочтите! — и подал несколько рукописных листков. Алексей взялся читать, почерк был ясный и чёткий, как учительский, Алексей даже с подозрением глянул на артиллериста, а тот махнул рукой: «Это я уже переписал, это не моё, а того молодого человека!»
Алексей читал и ничего не понимал — какой-то «Александр Сергеевич», чуть ли не Пушкин, или в самом деле Пушкин! Только при чем тут Пушкин? Однако же написано было складно и читалось легко, но вникнуть в смысл Алексей не мог, текст письма ни с чем не увязывался. Он поднял глаза на артиллериста, а тот наблюдает.
— Я вас понимаю, — сказал артиллерист. — Это сразу не даётся. Я сначала тоже удивился, какое дерзновение было у автора за Пушкина писать! Но складно, правда? И образно как! И грустно, по-пушкински. Такое впечатление, что не автор пишет Пушкину, а сам Пушкин. Такова была задумка, что это Александр Сергеевич пишет автору! Видите, какой поворот? Это надо читать в тишине и одиночестве. Мне повезло, Володечка мне это читал в темноте, ночью, он помнил свой текст наизусть, а я записал, а он всё терял сознание, и вскоре мы расстались, и я его больше не видел и ничего о нём не знаю. Жив ли? Ему тоже ногу оттяпало, когда германец штурмовал Осовец. Мы познакомились в санитарном поезде. Я вам перепишу, у меня хороший почерк… Вы уж какнибудь почитайте, когда вам никто не будет мешать!
Сейчас переписанные листочки лежали вместе с Таниной запиской в тумбочке. Алексей открыл ящик и взял в руки и то и другое.
Учеба в юнкерском Тверском кавалерийском училище.
Вахмистру Жамину оказалось непросто привыкнуть к тому, что он стал юнкером, и не просто юнкером, а юнкером Тверского кавалерийского училища.
Он шёл из класса, он слушал чудесную музыку, так позванивали его новенькие бронзовые шпоры, и вдруг его окликнул дежурный по эскадрону.
— Господин юнкер, вас ждут внизу!
— Кто? — удивился Жамин.
— Говорят, что родственники!
Это было неожиданно.
Он прибыл на учёбу в Тверское кавалерийское училище с опозданием, когда курс уже начался, поэтому его принимал сам начальник училища полковник Дмитрий Алексеевич Кучин.
— Я, вахмистр, получил на вас отличные характеристики, надеюсь, вы оправдаете оказанное вам доверие полка, покажете отличные результаты в учёбе и…
— Так точно, ваше высокоблагородие, — не дождавшись, пока кончит начальник училища, отчеканил Жамин. — Имею намерение, ваше высокоблагородие!..
— Какое? — удивился полковник смелости вахмистра.
— Кончить курс досрочно и отбыть в полк!
— Как — досрочно? Насколько досрочно? — Полковник смотрел на вахмистра.
— К Рождеству Христову! — отчеканил вахмистр.
— А вам известен курс, что вам придётся изучать? Рассчитано на восемь месяцев, а вы хотите без малого за четыре! Может быть, будут сложности?
— Преодолеем, ваше высокоблагородие… — снова отчеканил Жамин. Он ещё хотел добавить, что, мол, мы тверские, но в последний момент это показалось ему очень по-крестьянски и неподходяще, потому что из училища он должен был выпуститься офицером, и его крестьянское прошлое тут никак не ладилось, — надо было набираться лоску и тонности. Этого слова Жамин раньше никогда не слышал, а значение ему растолковал подпоручик из поезда, как его прозвал Жамин — «подпоручик-попутчик». Подпоручик весь был глянцевый, даже под ногтями не было грязи, несмотря на то что сапёр: сапоги блестели, амуниция начищена и хрустела, на английском коротком френче ни единой складки и ничего от фронта, кроме Георгия 4-й степени, нашивки за побег из плена, Станислава с мечами и бантом, и клюквы. Поручик это объяснил просто, мол, надо чаще мыться — желательно мылом, — чиститься и бриться. Кроме этого, надо не доверять денщику и за всем следить самому, а слово «тонность» происходит от французского «бонтон», то есть — хорошие манеры. Жамину это очень понравилось, он вспомнил подпоручика и отвлёкся от разговора с начальником училища.
Тот глядел на вахмистра и закончил:
— Ну что же, вахмистр, желание похвальное! Если покажете отличные результаты, созовем комиссию для досрочной сдачи! Желаю успеха!
Жамин козырнул, повернулся кругом и, улыбаясь, вышел из кабинета печатным строевым шагом.
Полковник смотрел ему вслед и не мог для себя определить, что это: простота, наглость, недостаток воспитания или смелость, приобретённая человеком на войне. Он выпустил из рук бумаги и попросил дежурного позвать инспектора и командира учебного эскадрона. Когда оба пришли, полковник дал им прочитать бумаги на юнкера и рассказал про его желание. Офицеры переглянулись.
— Судя по выправке, — подвёл итог начальник училища, — Жамин строевик из весьма опытных, поэтому, — сказал он командиру эскадрона, — уделите внимание дисциплине, и… — тут он обратился к инспектору класса, — нажмите на общие предметы. Вахмистр сам командовал учебной командой, полк отличный, командир недавно получил золотое оружие. — Кучин раскрыл последний номер журнала «Русский инвалид». — Думаю, что юнкер может оказаться перспективным.
Жамин шёл из учебного класса. Он собирался в город.
За прошедшие после приезда две недели он получил комплект новой формы и уже успел навести лоск. Проходя мимо зеркал, он поглядывал на себя, его всё устраивало, кроме погон и сапог: погоны были новенькие, синие с жёлтым кантом юнкера, всего лишь юнкера. А сапоги сразу на выброс. Сегодня он собирался к знакомому сапожнику заказать настоящие сапоги с зеркальным блеском, но оказалось, что невпопад приехали его родственники, да ещё непонятно какие, — у Жамина-отца пол Тверской губернии ходило в родственниках.
— А где они? — спросил он дежурного.
— Телеги стоят у ворот, и сами они там, — ответил дежурный, и Жамин увидел, что в глазах дежурного мелькнула усмешка.
«Чёрт побери! Телеги! — подумал Жамин. — И прямо у ворот! Деревня, что тут скажешь!» Он поблагодарил дежурного и пошёл к воротам.
У будки перед шлагбаумом стояли две телеги, запряжённые дорогими першеронами, впереди телег стояла бричка, на козлах сидел младший брат, а в самой бричке в распахнутой, крытой синим сукном шубе из стриженой красной лисы отец Гаврила Иванович.
По Волге, по Твери, по своей Старице, по родне, особенно по сёстрам и матушке Фёдор соскучился. Писал письма, и о том, что его шлют на учёбу в Тверское кавалерийское училище, не мог не написать. И вот на тебе! Лучше бы не писал, в том смысле, что не просто про учёбу, про это написал бы, только не так близко от дома. Об этом надо было промолчать.
Батюшка сразу увидел сына и стал, раскачивая бричку своим большим телом, слезать.
«Ещё в шубе, да в картузе, ай-ай, как это неловко получается, ещё кто увидит! — подумал Жамин и оглянулся, в окнах стояли юнкера и смотрели. — Уже натрепался дежурный, от сукин сын!» Но ситуация была безвыходная, он уже не мог повернуть или сделать вид, что эти телеги и этот старик в цветной шубе не к нему. Фёдор принял строгий вид и пошёл навстречу отцу. Отец стоял с раскрытыми объятиями, как будто мимо него пробегали все тверские девки и он не хотел пропустить хоть одну.
— Ну, здравствуй, сынок! — сказал отец и обхватил Фёдора. — Здравствуй, дорогой сын!
«Дорогой, как же! Посмотрим, как ты будешь меня облапывать, когда я кончу офицером! — мелькнуло в голове Фёдора, и тут же мелькнуло другое, такое, что он на секунду обернулся к окнам училища. — А кто вас, белую кость, кормит? А, сволочи?»
Фёдор, как ему ни хотелось, чтобы всей этой сцены вовсе не было, картинно открыл объятия навстречу отцу и даже готов был перед родителем припасть на колена, но это было бы слишком. Попутчик-подпоручик ещё сказал, что всё должно быть в меру.
— Здравствуйте, отец! — сказал Фёдор и успел дёрнуть за рукав брата, тот свалился с козел. Фёдор трижды «почеломкался» с батюшкой, потом обнял брата и крепко сжал, так, что у того захрустели косточки. Будучи «опрокинутым» младший брат виновато улыбался. Фёдор опять глянул на окна и никого не увидел.
«И вы меня больше никогда не увидите — крестьянского сына!» — вспыхнула в нём злая радость. Он сел в бричку, взял вожжи и стал править, брат пересел на первую подводу и остался у ворот.
Они доехали до кабака, проехали мимо ресторана. Когда проезжали, Фёдор решил, что впредь он будет встречаться с кем бы то ни было только в ресторане, именно в этом, мимо которого они только что проехали, и у батюшки сейчас хватило бы денег.
Обедали чинно и долго, молчали, от выпивки Фёдор отказался, а батюшка, по обыкновению, пил рябиновую, много. Первую он выпил во имя Господа, за Царя и Отечество, вторую за георгиевские награды на груди сына, третью за мать. Батюшка всё делал по правилам, и Фёдору это было близко и по сердцу, но только глубже сердца, он чувствовал, что и это в последний раз.
— А что на телегах, отец?
— Рыба да снедь всякая, хочу на кошт твоего заведения оставить, ежли казённых харчей недостанет! Пока ты тута будешь, я кажный месяц могу по подводе привозить и рыбы, и муки, и крупы, только учитесь хорошо и воюйте по-нашенски, по-русски!
— Аа! — протянул Фёдор. — Это, отец, доброе дело, только вот не знаю, как и обустроить это всё!
— А тебе и не надо, сынок, я уж про то договорился, мы тут посидим, а потом ты иди служи, учись, незачем, чтобы от тебя рыбой разило! Ты глянь, какая на тебе одёжа справная, только вот сапоги подкачали, и вот тебе на сапоги, сынок! Пусть построят самые что ни на есть дорогие! — сказал отец и достал ворох денег. — Тут на несколько пар хватит! И уж не подкачай фамилию нашу, учись наилучшим образом.
Глядя на это, Фёдор почувствовал, что у него стали чесаться глаза и изнутри обжёг стыд: «Как же я мог, сукин сын, как посмел стесняться отца своего? Это же я вот за кого должен воевать, кровь свою проливать и прийти с победой и героем!»
— И вот ещё, сынок, — сказал отец и стал ощупывать карманы. — Вот, прими от всей нашей семьи. — Отец выложил на стол часы на золотой цепочке. — Примерь! Сейчас хочу видеть!
Фёдор был сражен, такого он не ожидал. Он сам уже собирался купить, кроме сапог, и часы, и прикидывал, к какому после сапожника идти часовщику, но вот так отец его опередил.
Когда Фёдор приладил цепочку и уложил часы в нагрудный карман, отец полюбовался, потом крикнул: «Человек!», смахнул со стола лафитник, из которого пил рябиновую, и потребовал хрустальный романовский стакан, половой налил доверху коньяку, и отец махнул стакан одним глотком. Потом пили чай, и отец рассказывал, как стало тяжело жить и торговать, как поднялись цены, подскочили налоги, как трудно в городе купить «железного товару», а дело надо делать…
— Но ты, сынок, не тужи! Мы, Жамины, сроду с пустым брюхом спать не ложились, ещё прадедом твоим хозяйство закладывалось, хоть и был крепостной, да только в холопах никогда не ходили, жили своим умом и трудом. Матка болеит. — Он вздохнул. — Потому не взял её с собой, а уж как хотела, как собиралась, я насилу остановил. — Отец смахнул слезу. — Может, недолго ей… ещё… так ты уж, будет такая возможность, проведай нас, доедь до нашей Старицы, не загордись. Я, вишь, к твоему приезду, каких коней купил, по три сотни за кажную из Петербурга выписал, штоб перед твоими юнкерами да ахфицерами мордой в грязь-то не ударить! Я ж понимаю, что оказался ты средь белой кости да голубых кровей.
Фёдор хотел сказать, что не все юнкера в училище из офицерского сословья и дворяне, есть и немало таких же, как он, но понял, что это лишнее, что пусть отец остаётся в том веденьи, в котором пребывает, и ничего Фёдор своей поправкой не изменит. Его отец, его семья тоже знатных кровей, только крестьянских, корнями из самой что ни на есть земли-матушки, и он стал собираться и прощаться. А отец приготовил ещё один подарок — когда Фёдор вышел из кабака, у крыльца его поджидал младший брат и держал под уздцы английского чистокровного десятивершкового гнедого — второй за день отцов подарок. Жамин, не зная, что сказать, уселся в седло, вспомнил Бэллу подполковника Вяземского и подумал: «Мы тоже не пальцем деланные!»
Когда прощались у пустых уже телег, брат шепнул, что у батюшки есть намерение перебраться в Тверь и открыть тут дело.
Борьба мужчин за женское сердце.
Несколько дней Елена Павловна не заходила в палату к Рейнгардту. До последнего разговора с ним она чувствовала себя легко с внутренней ясностью и убеждением, что она всё делает правильно. И очень расстроилась, когда в глазах Рейнгардта увидела, что у него к ней интерес только как к женщине.
Она рассуждала верно, честно и благородно — сейчас все настоящие мужчины на войне или так или иначе связаны с войной. От нижнего чина и до великого князя. К этому выводу она пришла год назад, когда в Твери появились первые раненые. Батюшка всеми силами противился тому, чтобы его дочь ходила в военный госпиталь «к мужскому племени» до тех пор, пока не обручится или хотя бы пока ему, как отцу, не станет понятным её будущее. А сводницы уже давно высматривали и водили носами, будто стояли за спиной и заглядывали через плечо. И выяснили от Серафимы, что искать надо только среди «благородных». Но требования красавицы Леночки были куда выше и разнообразнее. И это бы ладно, да только Лена их скрывала и ничего не хотела слушать ни про каких сводниц и Серафиме запретила разговаривать об этом, с кем бы то ни было. И папаше прямо заявила, мол, вы, папаша, делайте как знаете, а только против моей воли не идите, мол, заклинаю вас памятью матушки. В мае на только что вскрывшейся от льда Волге папаша застудился и за две недели умер от пневмонии. Пока Леночка горевала, то прогнала сводниц и остальным желающим наказала строгонастрого не лезть в её дела и со всеми радостями и сложностями осталась сама, да с Серафимой. Смерть отца, единственного родного человека, всколыхнула в ней чувство жалости и помыслы о страждущих: она стала сама себе хозяйкой, она подавала на паперти и даже с благословения священника открыла в приходе небольшую кассу. А военный госпиталь стал её вторым домом.
И для себя Елена Павловна рассудила просто и практично: в военных училищах, в первую очередь в Тверском кавалерийском, претендентов на её руку быть не может. Потому что завтра они окажутся в действующей армии, и неизвестно, вернутся ли.
А в госпитале находятся те, кто уже и на войне побывал, и показал себя героем, и война для них кончилась. Кавалеров и вправду оказалось много, однако в один момент логика дала сбой — несколько дней назад она влюбилась в поручика Алексея Алексеевича Рейнгардта, а тот после излечения обязательно вернётся на фронт. Умом она понимала, что всё происходит против её намерений, но душа уже распахнулась и ждала.
Серафима узнала, что Рейнгардт пожелал для окончательного выздоровления отбыть домой в Москву, а что у него в Москве, Елена Павловна не знала. Она почти ничего не знала о поручике. Правда, видела, что Рейнгардт относится к ней не так, как большинство офицеров, те своих чувств и желаний не скрывали, которые были свободные, без семей. Узнавать о раненых, кто есть кто, ей с охотой помогал доктор, точнее, не ей, а Серафиме. Доктор очень хотел оказаться полезным и хотя бы так завоевать расположение Елены Павловны, но виду не подавал, а, напротив, на людях был строг и даже придирчив, а внутри спокоен, потому что в качестве не обременённых семьёй подкладывал Серафиме бумаги самых увечных. Это не было такой уж подлостью, все мужчины в борьбе за женщин — конкуренты, поэтому он вёл свою борьбу за Елену Павловну, в которую влюбился с первого взгляда.
Кроме этого, большинство выздоравливающих офицеров не были тверичами и должны были после выписки и комиссии вернуться или на войну, или по своим домам, а доктор здесь родился, здесь вырос, прожил почти всю жизнь, кроме нескольких лет учёбы в Московском университете. Поэтому, когда ревность сильно начинала действовать на нервы, он усмирял её глотком разведённого спирта; иногда, но крайне редко, мизерной дачкой морфия. Как все врачи. У него это называлось: «Морфий не кофей — не каждое утро! А только когда сердце воет и душа ноет!» Доктор любил рифмовать, а ещё хотел выглядеть старше своих лет.
Они шли по Прогонной улице и ласковый сентябрь пел на душе:
Тихо, жёлто и светло,
Паутинки пролетают.
Лист ложится… намело…
Не зима, а заметает!
Я отбрасываю сапожком… хм, хм, хм…
Листья пожелтелые… хм, хм.
Елена Павловна пыталась как-то справиться со своим настроением, отвлечься. Она шла с опущенной вуалью, в ней боролись грусть и радость, она смотрела под ноги и «хм-хм…», отбрасывала сапожком багряные и жёлтые опавшие листья.
Серафима шла на полшага сзади, с поднятой вуалью, отвечала на поклоны редких встречных и поглядывала то на Елену Павловну, то на здание училища.
Третьего дня она получила записку от Фёдора.
Записка была от Фёдора, но он писал не ей, а через неё. Серафиме это было неприятно и больно, она никак не хотела оказаться на побегушках. Но записку пообещала передать.
Серафима, как и Елена Павловна, молчала. Она поглядывала вправо на окна. Ей казалось, что в каком-нибудь обязательно стоит Фёдор Жамин и наблюдает за ними. Было уж четыре часа пополудни. Она знала, что классы у юнкеров кончились час назад и они занимаются в манеже или в гимнастическом зале. Серафима видела Фёдора позавчера, они разговаривали почти час. Она вела двойную игру — Жамин любил Елену давно, с юности, а она любила Жамина. Отец Елены Павловны и отец Жамина были давние торговые партнёры, и Фёдор с отцом ещё до ухода на военную службу часто приезжал в Тверь для сделок.
Сейчас Фёдор был другим и нравился Серафиме ещё больше: военная выправка, медальки на форменной косоворотке, в ремнях, высокий, плечистый, с подстриженными усиками, в манерно сдвинутой на правое ухо фуражке — именно так Серафима представляла себе военных. Но Фёдор на неё накинулся и не дал сказать ни слова. Видимо, он что-то заподозрил, потому что говорил резко и потрясал перед носом Серафимы её письмами к нему на войну, говорил, что не верит ни одному её слову, что Елена Павловна не может так вести себя с офицерами и флиртовать с каждым. И он был прав, Елена Павловна действительно ни с кем не флиртовала, но Серафиме были хорошо известны её намерения.
Елена Павловна и Серафима шли по Прогонной улице, и вдруг Елена Павловна обернулась и спросила:
— А что ты ещё узнала об Алексее Алексеевиче?
Серафима вздрогнула:
— Я, Елена Павловна, почти ничего не узнала, кроме того, что они едут в Москву.
— Ты это говорила! А что у него в Москве?
— Я не смогла выяснить, — ответила Серафима. — Мог бы, наверное, помочь его сосед, но он выписался и уехал, кажется тоже в Москву.
— В Москву, — задумчиво повторила Елена Павловна.
Записку Фёдора Жамина Серафима прочитала. Она над паром вскрыла конверт. И тут же ужаснулась, потому что от записки пахло одеколоном. Дорогим. Но так не должно быть, чтобы настоящие мужчины и кавалеры душили свои письма одеколоном. Из прочитанных романов Серафима знала, что так поступают слабые нервами девицы и парижские кокотки. Это её очень огорчило, но она прочитала:
«Многоуважаемая Елена Павловна!
Имею дерзновение обратиться к Вам с нижайшей и глубочайшей просьбой пожать Вашу нежную ручку и при случае встретиться с Вами в удобном для Вас месте, чтобы помянуть Вашего тятеньку и наше милое и безоблачное детство на берегу нашей матушки Волги, о чём я никогда не забывал, когда и до войны, а также и сейчас. Сейчас я пребываю на учёбе в Тверском кавалерийском училище, но не более чем на четыре месяца вместо положенных 8, потому что имею намерение как можно скорее кончить учебу по высшему разряду и вернуться на фронт к моим боевым товарищам прапорщиком, которые сейчас гибнут в тяжёлых боях с германским противником. Прошу не отказать. Потому что всегда помнил об вас и вспоминал в свободное от тягот военной службы время и в седле и в окопах. Я к Вам имею одно чрезвычайное намерение, которое хочу высказать при личной встрече, потому что времени в Твери у меня будет совсем немного.
Всегда Ваш,
юнкер Тверского кавалерийского училища
вахмистр Жамин Фёдор Гаврилов».
Серафима чуть не лишилась чувства, когда увидела повзрослевшего и ставшего красавцем Федю Жамина, и была разочарована мещанским духом, исходившим от письма в переносном и прямом смысле. Она плохо спала, а к утру поняла, что играть с Фёдором больше не будет и отдаст письмо Елене Павловне и всё честно расскажет. Она знала, какое это произведёт впечатление. И сейчас ей было жаль себя, и свою мечту, и Елену Павловну.
— Ты почему такая грустная? — снова обернувшись, спросила Елена Павловна.
— У меня для вас письмо, — ответила Серафима.
— От кого? — спросила Елена Павловна не останавливаясь.
— Вот, — сказала Серафима и протянула конверт.
Елена Павловна взяла письмо, её глаза удивлённо округлились.
— Что это? — На конверте не было ни имени, ни адреса.
— Это вам. — Сейчас Серафиме уже не надо было хитрить, потому что Фёдор не поставил даты, только подписался, очень витиевато, в духе письма.
Елена Павловна остановилась посередине тротуара и переспросила:
— От кого же?
— От… — Тут Серафима поняла, что она всё-таки оказалась в трудном положении, она встретилась с Жаминым, а перед этим ничего не сказала Елене.
— Ну? — Елена Павловна нахмурила брови.
— От Фёдора Гавриловича Жамина. — Серафима не знала, куда ей деваться, опустила глаза и щупала в рукаве платочек.
— От Феденьки?
Серафима увидела, как заискрились глаза у Елены Павловны.
— Что же ты молчала?
— Елена Павловна, душенька, я…
Елена склонилась и заглянула Серафиме в глаза.
— Ты что, плачешь? Что с ним? Он убит, ранен?
— Нет, Елена Павловна, он живой!..
— Ах ты, глупенькая! И ничего не сказала! Побежали скорее, сейчас же надо прочесть! Феденька же на войне…
— Нет, Елена Павловна, он здесь…
— Где здесь?
— В Твери.
— Как — в Твери? Что ты говоришь? Он всё же ранен? Он в госпитале?
— Нет, Елена Павловна, он не ранен, он… — и Серафима показала на училище, — здесь.
Она видела, что Елена Павловна поражена известием, находится в замешательстве, потому что не знает, радоваться ей или…
— Так ты… виделась с ним?
Серафима кивнула, она не могла смотреть Елене Павловне в глаза.
— Ах ты, заговорщица! Ах, негодница! А… — Елена Павловна широко открытыми глазами посмотрела на здание училища. — Ничего не понимаю! Он за всю войну не написал мне ни одного словечка! А сейчас он здесь? А что он здесь делает?
— Учится на прапорщика!
— На прапорщика? Учится? — почти вскричала Елена Павловна. Она снова посмотрела на конверт. — Тут нет адреса, оно не могло прийти по почте, как я не догадалась? — Елена Павловна говорила быстро и громко, на неё оглядывались, но она этого не замечала и вдруг поднесла конверт к носу. — А что это от него так пахнет? Это твои? — спросила Елена Павловна и склонилась к лицу Серафимы. — Нет! Вроде не твои! — сказала она и потащила Серафиму за руку. — Побежали!
Дома Елена скинула на руки горничной шляпку, пальто, вбежала в гостиную, потом в кабинете отца села за письменный стол. Взрезанный конверт полетел, Елена вскочила из кресла и с ногами уселась на диван.
— Давай посмотрим, что нам пишет Феденька.
Серафима присела на край дивана, выпрямила спину и смотрела, как по мере чтения меняется лицо её «патронши».
Елена дочитала и опустила письмо на колени. Она молчала, потом встала и пошла к окну.
— Феденька в меня влюбился, — грустно сказала Елена, и Серафима увидела, как она вынула из рукава платочек. — И написал-то как?! Никогда не думала, что на войне можно набраться «манер».
Серафима сидела, Елена стояла у окна, потом отошла, села рядом с подругой, и они разрыдались.
Евгений Анташкевич. Редактировал Bond Voyage.
Продолжение следует.
Все главы романа читайте здесь.
======================================================
Дамы и Господа! Если публикация понравилась, не забудьте поставить автору лайк, написать комментарий. Он старался для вас, порадуйте его тоже. Если есть друг или знакомый, не забудьте ему отправить ссылку. Спасибо за внимание.
======================================================
