Ведьма
(Из записей Марка Неснова)
«Cе человек!»
Евангелие от Иоанна 19:4-8
Наш двор по улице Пограничной 88 был самым большим и самым известным в городе Николаеве.
Располагался он рядом со стадионом, а поскольку был проходным, то все болельщики из центра города проходили через нас, чтобы сократить расстояние и купить семечек у наших старушек.
А кроме того двор славился живущими в нём босяками и уголовниками, вокруг которых вечно вились стайки романтических идиотов.
Двор имел два выхода.
Один через ворота на улицу Пограничную, ведущую к стадиону «Авангард», а второй вдоль пятиметровой Мещанской канавы на улицу Рыбную, по которой было совсем близко до центра города и рынка.
И, хотя по всем наиболее нужным делам удобней было идти по этому проходу, большая часть жителей двора делала целый круг лишь бы не
проходить мимо стоящего в конце двора, у самой тропинки, финского домика, в котором жила ведьма.
Никто никогда не видел её во дворе или в городе.
Она сидела всегда у окна и смотрела на проходящих мимо людей безумными неподвижными глазами.
На подоконнике, рядом с ней, почти всегда, сидел огромный чёрный кот, которого жители двора боялись ещё больше.
Иногда в их дом приходили какие-то незнакомые люди, но все они были подозрительными для наших старушек, и о них тоже рассказывали много нехорошего и таинственного.
С ней жила сестра, которая, по словам соседей, работала в морге и, как шептались дети, таскала оттуда сердца покойников, которыми и питалась ведьма.
В общем, дом с ведьмой народ старался обходить стороной, во избежание
колдовства и сглаза.
Те же, кто отважился проходить мимо окон ведьмы, да ещё встречался с ней взглядом, потом жаловались на бессонницу, головную боль и череду неудач, а то и болезней, которые начинали преследовать смельчаков.
Детям было строжайше запрещено приближаться к этому дому, под страхом наказаний, но этого и не требовалось.
По вечерам, усаживаясь в углу коридора, дети рассказывали друг другу страшные истории, в которых обязательно участвовала ведьма, а наутро жаловались на то, что она приходила к ним во сне или в моменты бессонницы, чтобы задушить или утащить на кладбище.
Такие вечерние посиделки заменяли нам, отсутствующие тогда, телевизоры.
А читать в нашем дворе было не принято.
Дети взрослели, взрослые старели, а ведьма так и сидела возле своего окна,
отравляя жизнь всему двору.
На её колдовство списывали и часто происходившие наводнения, когда канава переполнялась от проливных дождей, и случавшиеся иногда пожары.
А уж судебный приговор кому-либо из наших босяков, его родственники обязательно приписывали проискам ведьмы.
Наступил 1965 год, когда впервые после войны страна торжественно отмечала День Победы.
К изумлению всего двора, к дому ведьмы приехала машина с офицерами.
Они выкатили из дома инвалидную коляску, в которой сидела ведьма в офицерском мундире с майорскими погонами.
На груди у неё блестело множество орденов и медалей.
Рядом шла её сестра тоже в форме с погонами капитана медицинской службы, и тоже с наградами на груди.
Все во дворе онемели и молча провожали взглядом процессию, которая, по словам взрослых, направилась к площади Ленина на праздник.
Буквально на следующий день все жители двора наперебой рассказывали друг другу историю о Сазоновой Ольге Сергеевне, которая всю войну прослужила в полевом госпитале хирургом, спасла немало жизней, а уже под Варшавой была ранена, контужена и засыпана в подвале рухнувшего госпиталя на несколько дней, пока случайно её не обнаружила похоронная команда.
С тех пор она не двигается, не говорит и видит только яркий свет.
А та женщина, которую мы считали её сестрой, была её подругой, с которой они прошли всю войну.
Все во дворе наперебой рассказывали всякие подробности,
и каждый обязательно добавлял, что уж он-то точно знал, или чувствовал сердцем, что что-то здесь не так.
Все жители двора стали ходить только по тропинке через канаву, и всегда громко здороваться с Ольгой Сергеевной и Верой, как звали её подругу.
И женщины и мужчины старались чем-то помочь по хозяйству, а то и сбегать в магазин или аптеку.
Но вскоре женщинам выделили квартиру в центре города, в "Доме Специалистов", как называли большой и красивый дом сталинской постройки.
Все радовались так, как будто квартиру выделили им самим.
История об Ольге Сергеевне обрастала легендами и мифами.
Причём, каждый рассказчик уже был близким ей человеком, без которого она и обойтись не могла.
А лет через десять, когда на месте нашего двора возникли пятиэтажки, и большинство соседей остались жить во дворе, Генка Егоров, мой ровесник,
принёс с завода бронзовую табличку, на которой были красиво выбиты слова:
В ЭТОМ ДВОРЕ ЖИЛА ГЕРОЙ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ
САЗОНОВА ОЛЬГА СЕРГЕЕВНА
Он прикрепил табличку к каменному столбу, на котором держались ворота, и все жители двора, даже вновь поселившиеся, до сих пор, с гордостью, показывают эту табличку своим гостям и подрастающим детям.
Конец войне.
(Из записей Марка Неснова)
Мой отец, после тяжёлого ранения и контузии, приехал в
Барнаул, где в эвакуации жила мама с моим старшим братом.
Там он устроился на военный завод и, вместе со всеми, ждал окончания
войны.
Пережив тяжелейшее предвоенное время и ещё более тяжёлое военное,
народ свято верил, что после победы, страна заживёт богато и весело.
Иное просто невозможно было представить.
Зачем тогда жить и побеждать.
Наконец наступило долгожданный день победы, и люди замерли в
ожидании быстрых перемен.
Но ни в городе, ни на заводах ничего не изменилось.
Рабочий день, хоть официально стал восьмичасовым, нисколько не
уменьшился.
Начальство требовало работать сверхурочно, потому что план на военную
продукцию остался прежним.
Со снабжением дела только ухудшились, потому что началась война с
Японией.
А потом настал неурожайный 1946 год, и жить стало просто страшно.
Америка, завалив всю Европу продуктами, Советскому союзу не помогала
вообще, и все стали ждать с Америкой войны.
В общем, никакого просвета в обыденной жизни не наблюдалось.
Эвакуированные семьи домой из Барнаула ехать боялись, потому что
письма из освобождённых от немцев городов не радовали.
В общем, ощущения, что наступило мирное время было только у тех, чьи
родственники были демобилизованы из армии.
Но таких было немного.
Тем более, что из радиоточек постоянно слышались тревожные сообщения и
пелись только военные, патриотические и песни про Сталина.
Иногда исполнялись арии из опер.
Все ожидали какого-то символического знака или события, которое дало бы
ощущения мирной жизни.
Но такого знака не было, и всё шло своим чередом.
И вот где-то весной 48-го года по всему городу расклеили афиши о
предстоящем концерте артистов из московской филармонии.
Основным развлечением до этих пор была радиоточка, немногочисленные
советские фильмы и местные артисты, которые давали концерты в цехах и
клубах.
А тут артисты из Москвы.
Отцу, как ударнику и стахановцу, выделили два билета, и они с мамой
отправились в театр на концерт.
Сначала исполнялись военные и народные песни, романсы и арии из опер.
Потом выступала балетная группа.
И только в самом конце известный певец всесоюзного радио Георгий
Абрамов объявил, что сейчас он впервые попробует исполнить новую песню
Бориса Мокроусова, которую получил перед самым отъездом из Москвы.
Он вручил баянисту ноты, а сам пел, заглядывая в листок.
И все услышали:
«Хороши весной в саду цветочки,
Еще лучше девушки весной,
Встретишь вечерочком милую в садочке,
Сразу жизнь становится иной…»
От этой песни веяло такой свободой, беспечностью и радостью, что
зрительный зал буквально взорвался аплодисментами, когда песня
закончилась.
Певцу устроили невиданную овацию и вызывали на бис снова и снова, до тех
пор, пока весь зал не выучил наизусть слова и пел уже вместе с артистом.
На следующий день песню распевал весь город.
Она настолько подняла настроение всем, кто её пел и слушал, что люди
всей душой почувствовали, что наступил долгожданный мир, и всё теперь
будет по-другому.
Все эвакуированные стали собираться в дорогу.
Уехала в Николаев и наша семья.
Через какое-то время песню стали петь по радио.
Ни одно застолье не проходило в нашей семье без этой песни.
Отец всегда говорил, что с этой песни для нашей страны началась мирная
жизнь.
Счастливая Женя.
Женя Бахолдина жила в угловой комнате третьего корпуса общежития совсем одна.
Сына Владлена она потеряла во время эвакуации.
А мужа Павла посадили ещё во время войны, после освобождения города, за то, что железнодорожное депо, начальником которого он был, не было взорвано при отступлении наших войск.
И, хотя весь двор знал, за что посадили Жениного мужа, все называли её «полицайшей», потому что так называли во дворе всех, у кого мужей сажали и вешали сразу после освобождения города.
Жене было обидно и за себя, и за мужа, который два года честно провоевал, но поделать она ничего не могла, и только иногда плакала в подушку.
Их квартиру во время войны заняли другие люди, а ходить по начальству и по судам у Жени не было никаких сил.
Работать учительницей её, из-за мужа, не брали, и Женя устроилась в литейный цех формовщицей, за что сразу получила от завода большую комнату в общежитии.
Работа была тяжёлая и вредная, но платили неплохо, и Женя считала, что ей повезло.
Писем от мужа ни разу не было, и она полагала, что его уже нет в живых.
Женя старалась не думать ни о муже, ни о сыне, потерявшемся во время бомбёжки поезда, увозившего их на восток.
После возвращения раненого мужа с фронта, их отношения охладели, потому что Павел не мог простить ей потери мальчика.
Женя и сама не могла себе этого простить, но ничего не могла бы поделать, потому что очнулась лишь на третьи сутки в санитарном вагоне.
Дом отдыха, куда получила путёвку Женя, находился на окраине города, у реки.
Там вкусно готовили, и было много знакомых с их завода.
По вечерам были танцы.
Женя сидела рядом на скамейке и слушала слепого аккордеониста,
которого сопровождал десятилетний мальчик.
Она узнала от соседки, что мальчик сирота и зовут его Владилен.
Оказалось, что в двухлетнем возрасте его сдали в детский дом.
Как рассказывала ему нянечка, имя у него было вышито на воротничке, а фамилию ему присвоили в детдоме.
Из детдома он сбежал и прибился к слепому офицеру-музыканту, с которым вместе зарабатывал себе на жизнь.
Присматриваясь к мальчику всё пристальней, Женя стала обнаруживать в нём черты своего мужа.
Она тоже вышивала имя на рубашке, чтобы не спутали в садике.
-Букву «и» могли добавить в имени по ошибке – размышляла Женя.
С каждым днём она всё больше убеждалась и убеждала себя, что мальчик - это её потерявшийся сын.
Женя рассказала свою историю музыканту и попросила разрешения общаться с мальчиком и помогать им обоим.
Николай, а так звали аккордеониста, не возражал.
Лишь бы мальчик оставался при нём, поскольку они уже привыкли друг к другу.
Так Женя стала своим человеком в их семье, а вскоре стала жить с Николаем, который перебрался с мальчиком в Женину комнату.
Как-то незаметно Владик стал называть её и Николая мамой и папой, и Женя была очень счастлива, что обрела родных людей.
Она прямо светилась счастьем, на зависть всему двору, потому что добрая половина женщин после войны осталась матерями-одиночками.
Они прожили вместе уже четыре года, когда Николаю сделали операцию, и он стал видеть на один глаз.
Женя родила дочку Веру, и это ещё прибавило радости в её жизнь.
Но тут объявился Женин бывший муж Павел, освобождённый после 20-го съезда.
Он выглядел сгорбленным и несчастным стариком.
Он ни на что не претендовал, а сказал, что его определили в туберкулёзный диспансер на лечение, а он просто хотел, увидеть бывшую жену и сына.
Идти ему было некуда, и ночевал он в Жениной комнате.
На удивление врачей и окружающих, Павел настолько быстро поправился, что лечащий врач решил продолжать лечение амбулаторно.
Николай предложил, чтобы Павел жил у них, потому что не по-людски оставлять на улице Владика отца.
Для Павла отгородили угол комнаты платяным шкафом.
И хотя Женя уже любила Николая, она была рада, что Павел живёт с ними, и что совесть может быть спокойна.
Владик, узнав всю историю своей семьи, стал и Павла со временем называть отцом, что ни у кого не вызывало удивления.
Война многое перемешала.
Немало было странных семей вокруг.
Что тут поделаешь?
Владик уже учился на втором курсе строительного техникума, когда в их дом пришла беда.
Приехали из Харькова настоящие родители Владика, которые не переставали искать его всё это время.
Они привезли документы и такие свидетельства, что сомнений не оставалось ни у кого.
Но Владик сказал, что он никуда не уедет, потому что без своих родителей он жить не может.
Все взрослые проплакали весь вечер, но так ничего решить не могли.
Поскольку отец Владика был военным лётчиком, он перевёлся в Николаевское лётное училище преподавателем, и купил домик рядом с нашим двором.
Детей у них больше быть не могло, потому что жена, после контузии и потери сына, долго болела, да так и не смогла прийти в себя.
Они хотели быть ближе к сыну, надеясь, что родственные чувства у него когда-нибудь проявятся.
И Женя и оба её мужа, бывший и настоящий, подружились с родителями Владика и делали всё, чтобы их сын ходил вместе с ними в гости к его родителям.
Так постепенно стали они вместе отмечать праздники и юбилеи, а когда Владик поступил в лётное училище, то сблизились ещё больше и стали почти родными людьми.
А когда Владик впервые назвал жену лётчика мамой, Жениному счастью не было предела, и она рассказывала всему двору, что это замечательно, что у Владика столько родных и любящих родителей.
А потом у Жени обнаружили рак.
Она старалась всех успокоить и держалась излишне бодро и весело.
Но болезнь брала своё, и Женя всё чаще лежала и не выходила из дому.
Умирала она долго и тяжело.
Но всё время пыталась улыбаться и всех убеждала, что она прожила очень счастливую жизнь, и что за детей она теперь спокойна.
Хоронили Женю всем двором.
Было много военных.
Установили ей небольшой мраморный памятник с фотографией, где она молодая и улыбающаяся.
Почти каждое воскресенье вся большая семья Владика ходила на могилу к улыбающейся Жене, и это ещё больше сближало этих людей, ставших, после её смерти, совсем родными.
А во дворе, вспоминая Женю, обязательно добавляли, что она прожила очень счастливую жизнь.
Сердце моряка.
(Из записей Марка Неснова)
«Когда мне навстречу идёт милиционер,
Я перехожу на другую сторону».
Корней Чуковский
Что такое «мерехлюндия» я узнал годам к тридцати из писем Антона Павловича Чехова.
А до этого времени я полагал, что это какая-то неведомая беда, или радость в зависимости от интонации и прилагательного, которым дополнял это слово мой сосед, тридцатилетний старшина милиции Гришка Загоруйко, бывший моряк, прослуживший всю войну на Северном флоте.
«Мерехлюндия» была у него на все случаи жизни:
-Вот, понимаешь ли, какая случилась мерехлюндия, мать её за ногу, стерву.
Или:
-Короче, получилась у нас с ней полная мерехлюндия.
А то ещё:
И устроили мы немцам знатную мерехлюндию.
Однажды я спросил его о том, что же такое мерехлюндия.
Гришка посмотрел на меня с высоты своего огромного роста и грустно сказал:
-Чем позже ты это узнаешь, сынок, тем лучше.
Вместе с баяном, биноклем и морской формой с войны Гришка привёз жену, бывшую связистку по имени Кармен.
Это была добрая и очень красивая калмычка, которую все во дворе любили, потому что не любить её было нельзя.
И Гришка и все соседи называли её Каля.
И только я поначалу боялся Калю, потому что она мне приснилась в страшном сне про кладбище, где жила по сну мерехлюндия.
Наверное, в это время по радио исполняли хабанеру Кармен, потому что сон мне виделся под эту громкую музыку.
И если страх перед Калей вскоре сменился любовью к ней, то ария Кармен пугала меня ещё долгие годы.
Часто вечерами, когда Гришка возвращался со службы, они усаживались на лавочке под своим окном и под баян пели песни о море.
Самой любимой для всего двора была песня о Баренцевом море:
«…Неспокойно наше Баренцево море,
Но зато спокойно сердце моряка.»
Никогда и нигде я её больше не слышал, и только недавно узнал, что известную песню «Прощайте скалистые горы» написал тот же автор.
На всю жизнь я полюбил Баренцево море, морскую службу и своих соседей,
старшину милиции Гришку Загоруйко и его красавицу-жену калмычку Кармен.
Гришку боялись все дебоширы нашего района, потому что он был бесстрашный и могучий.
Поэтому, когда однажды ночью за ним прибежал сторож трикотажной фабрики с известием, что во дворе фабрики чужие люди с машиной, Гришка, не задумываясь, взял молоток и пошёл наводить порядок.
Оружие тогда милиционерам не выдавали.
Сторож побежал на пункт «Скорой помощи» звонить в милицию, а Каля пошла будить соседских мужиков.
Когда мужики добежали до фабрики там, уже было тихо.
Около взломанного склада валялось четверо жуликов, а на лавочке сидел Гришка, зажимавший небольшую ножевую рану на животе.
-Вот такая, Миша, мерехлюндия - сказал он моему отцу, который помогал укладывать его на носилки.
Умер Гришка к утру от потери крови и внутреннего кровоизлияния.
Об этом с важным видом говорили все соседки.
Хоронила его половина города.
На подушечке несли множество его наград.
Каля больше никогда не вышла замуж и не снимала чёрной косынки.
Она почти всегда молчала, и оживлялась только тогда, когда соседи вечерами начинали петь Гришкины песни про море.
Иногда она даже подпевала.
Прошло около десяти лет, когда в 1965 году впервые официально стали отмечать День Победы.
Каля надела свой морской китель с медалями, а в руку взяла палку с перекладиной, на которую повесила китель Григория Ивановича (только так она теперь и называла мужа) с множеством орденов и медалей.
К палке выше перекладины она прикрепила фотографию мужа в милицейской форме.
Так, держа над собой эту память о муже-герое, она и пошла на площадь Ленина, где потом каждый год будут собираться ветераны.
Сколько я помнил её, она никогда не снимала чёрной косынки и всегда ходила отмечать День Победы с кителем, наградами и фотографией мужа на высокой перекладине.
Через много лет, читая письма Чехова, я узнал, что «мерехлюндия»- это плохое настроение, хандра, лёгкая депрессия.
Вот такая, вот мерехлюндия.
Про кота Григория.
(Из записей Марка Неснова)
Звали кота Григорием.
Он был огромным, пушистым и сердитым.
Признавал он только своего хозяина Александра Петровича Егорова, нашего соседа из десятой квартиры, а вернее одной комнаты, чем наши квартиры и являлись.
Нашёл Егоров котёнка где-то в Польше и назвал Григорием в пику замполиту танкового батальона, Григория Васильевича Чигина, которого весь батальон ненавидел за вечные придирки.
После гибели замполита все вдруг вспомнили, что замполит был, в общем-то, неплохим мужиком, а если и докапывался, то, в основном, по делу.
Зато никогда не прятался в бою за спинами солдат, и после его гибели всё это гляделось несколько по - иному.
Всем было неловко, и данное коту имя приобрело другое, уважительное значение.
Егоров правдами и неправдами, после госпиталя, довёз кота аж из под Будапешта, и жили они вдвоём в нашем коридоре, потому что жена Егорова умерла ещё в эвакуации, а сын Генка был в суворовском училище, потому что отец вернулся с войны инвалидом.
Александр Петрович, по состоянию здоровья, работал недалеко от дома сторожем в автохозяйстве, а кот, на удивление всему двору, сопровождал хозяина на работу и с работы.
Во время обеда Григорий всегда сидел на столе и лапкой доставал из тарелки хозяина то, что ему нравилось.
Александра Петровича во дворе любили. Он почти не пил, относился ко всем по-доброму.
А когда было хорошее настроение, играл на гармошке и пел военные и довоенные песни.
А ещё он много рассказывал нам о войне, но всё у него было просто легко и весело.
А люди за всю войну ему попадались только хорошие.
И странно было, что в конце его рассказов, кто-то из этих весёлых и беззаботных людей вдруг погибал, а у самого Егорова на глазах появлялись слёзы.
Потом я много читал о войне и художественной и мемуарной литературы,
но эти произведения и по смыслу и по духу очень отличались от рассказов фронтовиков.
А ещё дядя Саша разрешал нам, детям погладить Григория и кот не возражал.
Такой привилегией пользовались только дети.
Со взрослыми кот не дружил и фамильярности не допускал.
А потом дядя Саша заболел и умер.
Комнату его отдали новым жильцам, но Григорий у них не остался, а
устроился жить на подоконнике окна в коридоре.
Он почти ничего не ел. Иногда его видели у сторожки автохозяйства.
Наверное, он надеялся встретить там Егорова, но чуда не происходило.
Очень быстро кот стал худеть, его шерсть начала сваливаться, а расчёсывать себя он никому не позволял.
А потом случилось наводнение.
От проливных дождей наш двор затопило. Отец успел прорубить в потолке
дыру и вытолкнул нас с братом на чердак, а сам свалился в воду, которая подняла шкаф лежащий на спинках кровати.
Всю ночь родители по колено в воде простояли на спинках кровати, потому что вода достигала высоты человеческого роста.
Мы же носились с другими детьми по чердаку, где собралось немало народу, и для нас это был незабываемый праздник.
Никто из людей не пострадал. Но Григория нигде не было видно.
Кто-то говорил, что сначала он сидел на верху полотна открытой двери, а потом его потеряли из виду.
Прошло много лет.
В то время сплошным потоком пошла советская мемуарная военная литература.
Читать её было невозможно из-за сплошной идеологической риторики.
Однажды мы с отцом разбирали его военные фотографии и обнаружили
на одной из них нашего соседа Егорова Александра Петровича в форме возле танка с гармошкой, на которой сидел маленький чёрный котёнок.
На обратной стороне ничего не было написано.
Я взял ручку и немного подумав, написал:
Нам без зазренья лгут мемуаристы,
У них в душе и памяти провал.
Мне правда – слово бывшего танкиста,
КОТОРЫЙ МИР ДЛЯ НАС ЗАВОЕВАЛ!
А отец дописал: Светлая память тебе, русский солдат!
Бедная Лиза.
Памяти Елизаветы Петровны Лапиной
До войны Лиза работала на токарном станке, но из-за стружки, которая повредила глаз, ей пришлось уйти в почтальоны.
Сначала она стеснялась своей работы, но со временем привыкла и даже полюбила её.
Платили совсем немного, но это компенсировалось общением со многими людьми, которые всегда с надеждой и радостью её встречали.
А, когда получали письма или открытки, то искренне желали Лизе здоровья и счастья.
Только став почтальоном, она поняла, сколько вокруг хороших и добрых людей.
Муж Вася работал слесарем на заводе, и денег им на жизнь, в целом, хватало.
Жили они в полуподвальной комнате с маленьким коридорчиком, половину которого занимала печка.
Но мало кто из их знакомых мог похвастаться таким отдельным жильём.
Детей у них пока не было, но молодые супруги были молоды, счастливы и жили надеждой на скорые большие и хорошие перемены.
А потом случился июнь 41-года.
Вася сам пошёл в военкомат, и его увезли на войну.
А для Лизы настали тяжёлые времена.
Теперь все знакомые, при встрече с ней, тревожно замирали, ожидая самого худшего.
Никто уже её радостно не приветствовал.
А многие даже перестали здороваться.
А те, кому Лиза приносила похоронки, осуждающе и зло смотрели ей вслед.
Некоторые женщины, получив похоронку, сразу начинали выть во весь голос, проклиная и войну и немцев и Лизу, как будто она была соучастником убийства их близких.
А одна из женщин даже ударила Лизу по лицу.
Лиза плакала ночами и совсем замкнулась в себе.
Но тут к ней пришла настоящая беда.
Одна из похоронок была на её мужа Васю.
Никому Лиза не рассказала об этом, боясь увидеть радость в глазах тех, кто считал её виновницей своего горя.
Теперь она была одна на всём белом свете.
Прошло почти полгода после гибели мужа, когда от Васи пришло письмо из госпиталя, где он описывал свои мытарства.
Из-за тяжёлого ранения и контузии его сочли мёртвым, и только на следующий день доставили в метсанбат совсем другой воинской части.
Он долго был без сознания и памяти, а теперь поправляется в госпитале и надеется ещё повоевать.
Лиза была счастлива, но опять никому ничего не сказала.
Она уже просто стала бояться несчастных вдов и сирот, которых становилось всё больше и больше.
А потом ей приснился сон, что русские победили, и все погибшие вернулись домой живыми и здоровыми.
Проснувшись, Лиза приняла для себя важное решение.
Она не будет отдавать похоронки, чтобы люди верили, надеялись и ждали своих близких, которые ещё могут оказаться живыми, как её Вася.
И она перестала отдавать похоронки адресатам, а складывала их в свой школьный портфель, где хранились все важные бумаги и документы.
Потом закончилась война, а Вася не вернулся.
Однажды её вызвали в военкомат и отдали его документы и две медали.
…Прошло несколько лет.
Никто из тех, чьи имена были записаны в спрятанных Лизой похоронках, домой так и не вернулся.
Их жёны, матери и дети ждали и надеялись, что возможно их близкие ещё вернутся из плена, тюрьмы или госпиталя и не оформляли документы на пенсии и пособия вдовам и детям.
Лизу стал мучить этот нелёгкий вопрос.
Стране жилось очень тяжело.
А получалось, что это она виновата в том, что многие семьи страдают из-за отсутствия денег, которые они не получают по её, Лизиной вине.
Но как теперь отдать похоронку?!
Она перестала спать ночами.
Что делать она не знала, и не могла никому рассказать о своей беде.
Она даже хотела пойти в церковь, чтобы спросить совета у батюшки, как это давным-давно делали её мама и бабушка.
Но церкви в их городе не было, а где есть, никто из знакомых не знал.
А расспрашивать посторонних об этом не будешь.
Сочтут ненормальной.
Кроме спрятанных ею похоронок Лиза больше ни о чём думать не могла.
Чтобы как-то уснуть, она стала на ночь выпивать полстакана самогона, который продавал сосед-инвалид.
Потом стала выпивать днём и утром, чтобы меньше думать.
С работы её уволили, и она устроилась уборщицей в санэпидемстанцию.
Она стала совсем невнимательной и не замечала, что творится вокруг.
Однажды её сбил трамвай.
И хотя вагоновожатая успела опустить предохранительную решётку, Лизу протащило десяток метров по рельсам, и, от полученных ран, она скончалась в городской больнице, не приходя в сознание.
Началось следствие, и милиция, разбирая вещи, нашла спрятанные похоронки.
Следователь передал их в военкомат, и там долго решали, что с ними делать и как объяснить это родственникам.
Во избежание всяких вопросов и скандалов военком приказал выписать новую документацию на погибших, а похоронки положили в архив.
Синий платочек.
(Из записей Марка Неснова)
Светлой памяти Л.И.Донец
Необходимо всё-таки признать, что при всей своей миловидности и очаровании, наши любимые дети эгоисты, негодяи и злобные сволочи.
Справедливости ради, нужно сказать, что это касается абсолютно всех детей, и нас, их родителей, в том числе, когда мы имели несчастье быть в их возрасте.
Особенно в тот период, когда дети начинают думать, что знают уже всё на свете и, что окружающий их мир жесток и несправедлив.
Как и у всех недостаточно умных и опытных людей, у них появляется гипертрофированное чувство справедливости, что превращает их в безжалостных и бездушных активистов, которые начинают бороться за эту самую справедливость, или то, что они под этим словом понимают на тот момент.
Особенно это опасно, когда дети объединяются в стаи, поощряют и поддерживают друг друга.
Это гениально показал в своём фильме «Чучело» великий Ролан Быков.
Но, к сожалению, идея этого фильма не стала фундаментом воспитательного процесса в нашей стране, что низводит весь этот процесс к нулю, когда ребёнок сталкивается с реальностью в школе, на улице или армии.
Из тех, с кем сводила меня жизнь, я не растерял за прошедшие годы никого, кто не потерялся сам.
Продолжаю до сих пор встречаться и перезваниваться даже со своими соучениками из младших классов, многие из которых после восьмого класса ушли в техникумы, училища или другие школы.
Но это нисколько не помешало нам дружить и общаться многие годы и вспоминать без конца самое лучшее время жизни, когда ещё на плечи не свалилась груда проблем и забот.
Но с кем бы и сколько я ни говорил о том чудесном и беспечном времени, мы никогда не вспоминаем нашу учительницу украинского языка Лину Илларионовну Донец.
По молчаливому согласию мы не касаемся этой темы, чтобы не чувствовать себя последними сволочами на этой Земле, коими мы, по нашему мнению, являться не должны.
Только однажды простодушно о ней заговорил мой бывший соученик Жора Глухоньков, когда я приехал его проведать в «дурдом», где он, в очередной раз, лечился от алкоголизма.
-Ты представляешь - сказал он - тридцать лет прошло, а до сих пор стыдно, как будто это было вчера. Какие же мы всё-таки были гады!?!?!!
Я промолчал, потому что у меня чувство стыда и горечи тоже было свежим и постоянно саднящим.
Высокая и нескладная старая дева Лина Илларионовна Донец, с вечно повязанным вокруг шеи синим платком, абсолютно не умела держать класс в руках, а потому и не заслужила ни капли нашего уважения, что проявлялось во всех наших подлых действиях, на которые у глупых и наглых недорослей изобретательность и фантазия безграничны.
Мы демонстративно не обращали внимание на то, что происходило на её уроке, тем более, что украинский язык на Украине, при Советской власти, изучался так же формально, как и английский.
Наиболее бойкие придумывали для неё разные гадости, от вымазывания её стула клеем до похищения классного журнала.
Она же, плача, молча выходила из класса, но никогда и никому не жаловалась, чем поощряла наше бездушие и наглость.
Прозвище для неё придумали давно ещё ученики старших классов.
И вся школа, вместе с родителями и многими учителями называли её только по кличке «Дурочка».
Она знала об этом, но мирилась, потому что поделать против всего «мира» ничего не могла.
Ко всем своим несуразностям она делала ещё одну несусветную глупость.
На любом торжественном вечере она выходила на сцену и, в сопровождении незнакомого нам баяниста, исполняла песню Клавдии Шульженко «Синий платочек» на украинском языке.
Украинский язык в те времена мало кому был родным и приятным, а потому, когда она своим хриплым и фальшивым голосом пела:
… А помиж строчок
Сыний платочок…
зал беззастенчиво смеялся, на что Лина Илларионовна совершенно не обращала внимания, потому что, казалось, она пела не для нас.
А потом её назначили нашим классным руководителем, и мы делали всё возможное, чтобы превратить её жизнь в неразбериху и кошмар.
А потом Гагарин полетел в космос.
Этот полёт ненадолго примирил нас с Линой Илларионовной.
И когда она на торжественном вечере, посвящённом этому событию,вышла на сцену, зал терпеливо готов был слушать её пение без смеха.
Всё-таки она пела на чествовании Гагарина.
После её песни на сцену поднялся директор школы Диневич и сказал, что к нам пришли военные по очень важному делу и он предоставляет слово начальнику обл.военкомата полковнику Фролову.
Вышел немолодой полковник с палочкой и рассказал залу, что в военных архивах обнаружена, не вручённая своевременно, награда, орден Отечественной войны второй степени, нашей учительнице, сержанту Лине Илларионовне Донец за бои под Вязьмой, где она, сан. инструктор, будучи сама раненной, вытащила из боя четверых бойцов, в том числе и командира роты.
Полковник сказал расплакавшейся учительнице, что он рад тому, что к её многочисленным наградам добавляется и такая высокая награда.
И он неуклюже прикрепил к её платью этот орден.
Лина Илларионовна пыталась что-то сказать, но только ещё больше разволновалась и разрыдалась.
Забывшись, она стянула с шеи свой, вечно всех раздражающий, синий платочек и все увидели некрасивый тёмно-красный шрам с правой стороны её шеи.
Больше в школу она не приходила.
Говорили, что она вышла замуж за своего сослуживца и уехала с ним в Курск.
Всю жизнь я надеялся, что это правда и, что наша учительница обрела своё заслуженное, завоёванное счастье.
Эта вера хоть как-то помогала мне оправдывать своё бездумное, бездушное и жестокосердное детство.
Мой милый Августин.
Посвящается Александру Половникову
Все знакомые называли их Лёшечка и Леночка, хотя обоим было уже под шестьдесят.
Но иначе они сами друг к другу никогда не обращались.
Лёшечка был главным врачом туберкулёзного диспансера, а Леночка была ведущим фтизиатром.
Саше они доводились далёкими родственниками, но сколько он себя помнил, относились они к нему, как к родному сыну.
Детей у них не было, а потому Саше доставалось всё их нереализованное родительское тепло.
Они даже помогли ему, пока он учился в институте, увиливать от армии.
После защиты диплома, Саша год служил офицером в инженерных войсках, сумел обойти весь ужас армейской дедовщины, а потому считал себя вечным должником этой необычной пары.
Кроме того, он просто их любил.
Жили они не бедно в добротном частном доме, были приветливы и не особо контактны.
Саша от своей матери знал, что Лёшечка во время войны работал врачом в концлагере, и какими-то путями вытащил Леночку из солдатского борделя, куда девушек направляли прямо из вагона, взамен подурневших и расстрелянных.
Под видом его помощницы она пережила войну, и вот они уже дожили до пенсии вместе, а относятся друг к другу, как будто вчера познакомились.
Естественно подробностей никто не знал, да и кто бы посмел ворошить такое прошлое.
Где-то в середине семидесятых они неожиданно продали дом и переехали жить в Литву.
Пару лет о них ничего не было слышно, а потом пришло известие, что Леночка умерла от рака.
Через год сам Лёшечка попал между платформой и вагоном электрички и его сильно помяло.
Тогда –то он и послал за Сашей, чтобы попрощаться и сделать необходимые распоряжения.
Саша, естественно, выполнил все его пожелания, самым странным из которых было приглашение католического священника для исповеди.
После того, как священник ушёл, Лёшечка рассказал Саше, зачем ему понадобилось исповедываться.
-Дело в том, что на мне висит нераскрытое убийство, а вернее, никто и не знает, что оно совершено.
Но сердце и душа не то, чтобы болят, но требуют освобождения от этой тяжести.
Хотя никакого греха я не совершал, а сделал, пожалуй, доброе дело.
В середине шестидесятых в соседский дом поселился Николай Савельев. Да ты его должен помнить. То ли он пришёл из лагерей, то ли был в ссылке, но, похоже, в войну где-то наши пути близко пересеклись.
Я этого не помнил, а Савельев только всегда нехорошо улыбался.
И вот однажды Леночка прибежала со двора в слезах.
Её трясло, и она долго не могла прийти в себя.
Оказалось, что, когда Леночка появлялась во дворе, Николай доставал губную гармошку и начинал наигрывать песню «Ах, мой милый Августин»,
которую Леночка бесконечно слушала, когда была у немцев.
Под неё немцы встречали поезда. Под неё гнали на работу и на смерть.
Под неё насиловали и убивали.
В лагере её исполнял оркестр из пленных, но и многие немцы играли её на губных гармошках.
То есть, круглые сутки, многие месяцы и годы эта песня сопровождала сознание несчастных узников.
У Леночки и раньше наступала истерика при упоминании об этой песне, но Савельев специально глумился и издевался над её психикой.
На мои просьбы прекратить играть эту песню, сосед прикидывался дурачком и продолжал давать свои концерты. Причём ничего другого он вообще не играл.
Когда я увидел, что Леночка уже не выдерживает и может просто сойти с ума или полезть в петлю, я решил его убить, потому что другого решения не находил.
Пойти в милицию. И что? Ну, скажут ему, не играй. А на каком основании.
Он правильно всё понимал, а потому верил в свою безнаказанность.
Я даже подумывал переехать, но чувствовал, что в покое нас он не оставит.
Что-то нас связывало. Но что я не знал.
Пригласил я его как-то помочь мне залить фундамент под баню.
Не даром, конечно.
Да и замуровал его в этом фундаменте.
Да ещё и посвистел на прощанье его любимую песню.
Никогда раньше я не испытывал большего удовлетворения от своих поступков.
Было ощущение, что я похоронил всё наше жуткое прошлое.
Поскольку он часто дрался с женой и уходил от неё, то она решила, что он её бросил, а милиция не особо и искала.
Года через четыре мы переехали, потому что, как ты понимаешь, жить над трупом радость небольшая.
Леночке я ничего не говорил, но, по-моему, она догадывалась.
Последние годы она прожила, слава Богу, спокойно.
А теперь вот и я ухожу с сознанием от выполненного долга и с исповедью на сердце. Надеюсь, ты меня поймёшь.
Похоронили Лёшечку рядом с Леночкой, благо, супруги заранее позаботились о том, чтобы и после смерти никогда не расставаться.
Семечки.
(Из записей Марка Неснова)
У моей мамы всегда подгорали семечки.
Она вечно удивлялась, почему это у меня, её малолетнего сына, семечки всегда вкусные, а у неё, взрослой и опытной хозяйки, семечки обязательно подгорают.
До конца своих дней она так и не освоила метод приготовления этого нехитрого продукта.
А разгадка этой тайны очень простая.
Пока жарились семечки, мама ухитрялась делать попутно ещё несколько дел, да ещё успевала перекинуться с соседкой ( а иногда с несколькими) парочкой новостей.
Семечки такого легкомысленного отношения к себе не прощают.
…Наш проходной двор находился на пути следования болельщиков на стадион.
У ворот на трибуны всегда сидело несколько бабушек, которые продавали семечки стаканами.
Маленький рубль, большой два.
Представители власти, пересчитывая в уме приблизительные доходы старушек, сходили с ума от возможной прибыли этих акул стихийного капитализма и всячески вредили им, вплоть до задержания милицией.
Но болельщики требовали своего, а потому борьбу с поборницами нетрудовых доходов чиновники прекращали также неожиданно, как и начинали.
Однажды Советская власть решила задушить этих хищниц мелкобуржуазной стихии здоровой конкуренцией и выставила на своих государственных лотках жареные семечки вдвое дешевле.
Но, как и всё остальное, что делало родное государство для своего народа, семечки оказались несъедобными и горелыми, а потому лавочку быстро прикрыли.
У нашей соседки бабы Груни семечки стоили ещё дороже, а вернее стаканы у неё были заметно меньшие за ту же цену.
Но очередь к ней всегда была огромная, потому что её семечки были и крупнее и вкуснее всех остальных.
А хорошие семечки намного увеличивали полученное удовольствие от посещения стадиона.
Она не покупала их на базаре, как остальные, а брала у кого-то на дому,
перевозя мешками в старой и ржавой детской коляске.
Жарила она семечки сразу на двух больших чугунных сковородках, никуда не отлучаясь ни на секунду и постоянно помешивая их деревянной ложкой.
За пару минут до готовности она ссыпала горячие семечки на полотенце и заворачивала в узел, чтобы они так дошли до кондиции.
Я всё схватывал на лету, но баба Груня сказала мне, по-секрету, главную тайну, которая делает семечки особенно вкусными.
-Надо вкладывать в них душу - говорила она.
Я не понимал, что она имеет в виду, но баба Груня говорила, что я это пойму, когда подрасту.
В нашем дворе баба Груня появилась после войны, и жила одна, не имея ни родственников, ни близких. Муж и сын её Ванечка погибли на фронте.
Как я сейчас понимаю, было ей едва за пятьдесят.
По нынешним временам так совсем ещё не старая женщина.
По мнению дворовых кумушек, она зарабатывала на семечках море денег,
но куда их девала было непонятно, потому что ходила она в телогрейке, а питалась намного скромнее остальных.
Каждое воскресенье она с раннего утра уезжала куда-то с коляской и возвращалась только в понедельник утром.
Соседи сделали вывод, что она ходит в какую-то религиозную секту, о которых много тогда писалось в газетах, и там оставляет все свои деньги.
Мне тоже было интересно, где баба Груня пропадает в выходной день, и я прямо, по-детски, её об этом спросил.
Баба Груня о чём-то переговорила с моим отцом и пообещала взять меня с собой.
Однажды ранним воскресным утром мы с отцом пошли к бабе Груне и от неё все вместе отправились на рынок.
Там баба Груня наполнила коляску разными продуктами, и мы покатили ее в сторону судоремонтного завода.
Не доезжая до завода, мы въехали в небольшой дворик, где стоял одноэтажный длинный корпус.
Отец пояснил мне, что в этом доме находятся солдаты, которых ранили на войне.
Мы с отцом ходили по палатам, раздавая фрукты, которые привезла баба Груня, а она куда-то убежала заниматься делами.
Отец разговаривал с инвалидами, а я декламировал стихи и рассказывал про школу.
Часа через три за нами пришла баба Груня в чистом новом халате и повела в последнюю комнату в конце коридора.
Сначала я ничего не мог понять. На кроватях полулежало несколько человек в чистых армейских гимнастёрках с погонами и медалями на груди.
И только потом я заметил, что у бывших воинов нет ни рук, ни ног, а они просто опираются на подушки.
Несколько женщин суетились вокруг них.
Сначала я растерялся, но солдаты весело и доброжелательно на нас смотрели, и мы быстро освоились и забыли, что это инвалиды.
Я снова читал стихи о «Советском паспорте», которые разучил со старшим братом, а папа говорил с ними о вещах мало мне понятных.
Когда мы уходили, папа мне подсказал, чтобы я отдал пионерский салют
солдатам.
Никому во дворе я не рассказывал о тайне бабы Груни, а посещал инвалидов с ней ещё много раз. Иногда с отцом.
Потом солдат из дальней палаты куда-то увезли. Сказали что в Москву, чтобы изготовить современные протезы.
Но ни баба Груня, ни мой отец этому, почему-то, не верили.
Прошло лет двадцать пять.
Я всегда хвастался тем, что у меня самые вкусные семечки на свете, потому, что знаменитая баба Груня перед смертью завещала мне волшебный рецепт по приготовлению вкусных семечек.
А я, дескать, клятвенно обещал ей хранить тайну и никому не рассказывать
до самой смерти.
Это был мой прикол, которым я веселил жену и друзей.
И вот однажды, приехав к родителям, я увидел возле ворот стадиона маленькую старушку, которая мне кого-то очень напоминала.
Это была совсем старенькая баба Груня. Она меня не узнала.
-Баба Груня, это я Марк, ваш сосед. Вспомните. Мы с Вами ходили к раненным солдатам.
Наконец она узнала меня.
-Марик, ой, а ты совсем не изменился, только стал большой.
Совсем, как мой Ванечка.
И она заплакала.
