Что белое – это чёрное, что чёрное – это белое. Ей-богу!
Моя привычка для разгона начинать с себя, чтоб на своём примере разъяснять то, что – сложное – я говорю, недавно обогатилось эпизодом недавней борьбы с бессонницей и удушьем. Я велел себе вспоминать всех женщин, кто были ко мне хоть минимально неравнодушны. И вот вспомнилась Бируте, которая вытеснила меня из памяти настолько, что забыла, как меня зовут и фамилию. И настойчиво требовала на празднике сколько-толетия нашего НИИ (а его самого закрыли после развала СССР, но бывшие сослуживцы созвонились и собрались), чтоб ей объяснили, кто это Семён Воложин, которого все помнят и вспоминают. И, мне написали, как ей ни пытались объяснить, она не могла вспомнить. – Сам я в ту ночь воспоминаний попал точно в такое же положение. – Я ещё за много лет до женитьбы, наблюдая вблизи группу золотой молодёжи города, внутренне поклялся не изменять своей будущей жене. И зарок выдержал. А, было дело, влюбился в сослуживицу, красавицу. Ну и задавил в себе это чувство, просто никак его не проявив. – Так я, оказалось, не помню, её имени и фамилии! Как эта Бируте. – Нет, ей публика, наверно, напомнила что-то, что она вытеснила-таки из сознания, но она по инерции продолжала не вспоминать, мол. – А чем я для неё выделился? – Ещё до перехода работать в это НИИ я раз в городском клубе пригласил её на танец, поразившись, какая у неё высокая грудь при совершенной стройности. Ну и личико смазливое. Я с насмешкой над собой пошёл её приглашать. Отказывать там было не принято, и я её обнял. Но так бережно, как, наверно, никто. – Грудь-то у неё высокая – неизбежно к ней прижмёшься. А многие ещё и нарочито, наверно, прижимались. А я – нет. – Я был ну облако в штанах. Я удовлетворил свой приступ нежности и забыл про неё. – А перейдя работать в НИИ, я обнаружил её от своего кульмана на расстоянии нескольких кульманов. И подходя иногда к ней пошутить о чём-нибудь, наблюдал, как она неизменно почему-то напрягалась. Потом на «Эру» поступила работать её младшая сестра. (А у меня была манера флиртовать со всеми симпатяшками, но так, чтоб показать сразу и навсегда, что это не больше, чем игра.) С таким флиртом я подкатил и к сестре. Та, видно, рассказала старшей. И старшая, понимаю, забеспокоилась о моральной устойчивости младшей, обо мне думая как об опасном ловеласе. Это проявилось, когда я их раз догнал по пути домой и принялся веселить. – Бируте не могла подавить в себе волнение. (А я, как всегда, тихонько удивлялся, чего она?..) И вот я уехал, и она меня крепко-накрепко забыла. Я же в ту ночь вспомнил.
Вот так же – формализма или (что ещё хуже) публицистики ради – художники забывают о своём призвании разговаривать с богом и переводить для нас, простых, эти разговоры.
А всё потому, что Бога-то отринули, а подсознательный идеал (мало чем отличающийся по могуществу от Бога) не приняли для общественного употребления. Для себя лично что-то такое каждый художник знает (как интерес Бируты ко мне), а на людях – не знает. Искренне!
Вот разговор одного художника о другом по поводу такой инсталляции:
«Художник Игорь Макаревич. Работа называется «Шкаф Ильи (портрет Кабакова)». Илья Кабаков и Игорь Макаревич друзья с юности. У них рядом были мастерские. Только благодаря такому соседству и могла возникнуть столь смелая работа. Почему она смелая? Потому художник Кабаков находится в шкафу. А у самого Кабакова очень много персонажей, которые в шкафу сидят, из шкафа никогда не появляются, подают только реплики
или даже из комнаты, как из шкафа, вылетают куда-то в космос. И шкаф это не только
метафора собственности, в том числе коммунальной собственности, но шкаф это такая пластическая формула существования человека в социуме и в коммунальном мире. Он всю жизнь находится в комнате, прячет свои вещи в коробочки. Потом эта коробочка закрывается, и человек отправляется в дальний путь. Художник Макаревич делает смелый ход, потому что он замещает сказочника внутри его собственной сказки
[Понимать, что Макаревич поиздевался над Кабаковым? – А что? (См. тут) То Кабаков обыгрывает Неизвестность (характерную для прескучного Этого мира и непереносимую для тонкокожего ницшеанца, из-за чего он подсознательным идеалом имеет принципиально недостижимое метафизическое иномирие, тем и хорошее, что дашь его выражение – и как бы достиг недостижимого). Неизвестность, заключается всего-то навсего в неизвестности, что ты, восприемник, собственно, воспринимаешь: написанное или нарисованное. То Кабаков доводит восприемника до предвзрыва скукой. Он же не отпускает восприемника на вольное смотрение альбома (это всегда альбом). Нет! Он показывает его с пюпитра, сам перелистывая и сам читая, что там написано, в темпе, какой выбирает сам. И тем доводит восприемника, повторяю, до предвзрыва, предполагающего взрыв такой силы, что восприемник мыслится вышвырнутым из Этого прескучного мира в метафизическое иномирие. – Так или сяк – это – от страшнейшего разочарования во ВСЁМ ЭТОМ мире. – Уважать, вроде, можно. Если б не примитивные, всегда одинаковые средства такого вот, крайнего, воздействия Неизвестность и Нудность. И не имеет никакого значения, что написано и что нарисовано! Или это я про Макаревича слишком хорошо подумал?]
Художник Илья Кабаков становится одним из собственных персонажей [докладывающий точно не такой глубокий, каким я показал, пардон, себя, Кабакова и Макаревича. Для докладывающего Кабаков просто сатирически смеётся над советскостью с её коммунальностью, где не нужно бы ей быть]. Это очень остро [сатира потому и самый нехудожественный род искусства, по сравнению с эпосом драмой и лирикой (те и в живописи бывают)]. А Кабаков это певец коммунальной темы [что есть плоское и упрощённое его понимание]. Ударением на коммунальной теме он стал всемирно известен [тогда как за публицистичность (если б только она у него и была) его надо было б вообще из искусства вывести в околоикусство. Но народ хавает. Он тёмен. Хоть, правду сказать, сам Кабаков не знает, что он ницшеанец, и что его не советскость не устраивает, а весь Этот мир. И в миг незнания он равен своим тёмным восприемникам]. Как раз к концу 90-х годов [когда СССР уже почти 10 лет как нет, той страны, в которой, единственной, хотя бы в лозунгах было стремление к культуре, что выше пояса (Запад погряз во вседозволенности)]. Это был пик его славы [хаять советское было единственным, чем он мог заинтересовать американцев, к которым он переехал жить], известности, популярности и пик его продаж. И вот Кабаков как персонаж себя самого сидит в шкафу,
где внизу мерзкая стоптанная обувь, вверху голубые облачка, а в центре он, демиург, и он властитель этой вселенной.
Ну и здесь всякая пена коммунальных дней.
Кабаков стал известен как художник, который одной из главных генеральных своих тем предъявляет тему коммунальную. Коммунального мира, взаимоотношений,
коммуникаций, философии –
этого своеобразного анклава социального коммунальной квартиры.
На Западе это выглядело очень остро. Даже волшебно. Потому что казалось, что художник придумывает невероятные концепты, а не берёт их из жизни…. Но открою секрет, Илья Кабаков ни одного дня своей жизни не жил в коммунальной квартире. И я думаю, что, если б он в ней жил, то он рисовал бы несколько иные картины, не связанные с этой темой. Возможно, он нарисовал бы цветочки, кошечек, берёзки. А вот концепция коммунального житья в том формате, в котором его представил Илья Кабаков, стала его мощной и генеральной линией, которая ввела его в историю мирового искусства.
Вот такая острая работа художника концептуалиста Игоря Макаревича [лишившая Кабакова его подсознательного ницшеанского идеала, внушаемая Неизвестностью и Нудности], которая называется «Шкаф Ильи». Тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год» (Антон Успенский https://ok.ru/russianmuseum/topic/155926839570477).
Антон Успенский – искусствовед, критик, литератор не знает такой простой истины, ве`домой, пусть и смутно, каждому художнику, что то, что видят глаза зрителя на картине (коммунальные «прелести») не есть то, что хотел катарсисом «сказать» нам подсознательный идеал художника (принципиально недостижимое метафизическое иномирие).
И ведь искренне не знает, что у него что-то вроде дальтонизма.
.
Меня на И. Макаревича вывело чтение Киры Долининой.
14 января 2024 г.
