#учимся_различать
#паустовский
Мы часто говорим о важности формирования сознательной среды, которая растит и воспитывает.
А как понять, что такое сознательная среда?
Хотим обратиться к мыслям, высказанным К. Паустовским на страницах автобиографической книги «Повесть о жизни».
Паустовский учился в киевской гимназии №1, из стен которой вышло много знаменитых людей. В их числе, например, писатель Михаил Булгаков.
В своих воспоминаниях и рассуждениях Константин Паустовский даёт ответ — что определило появление и дало возможность раскрытию таланта стольких людей.
Эта та самая сознательная среда, наполненная смыслами, красотой, искусством, культурой, великими помыслами, природой. Были и революционные процессы, что также повлияло на ход событий. Что закладывается в среде, то и прорастает.
Отсутствие великих поэтов, писателей среди наших современников, говорит о скудной, обесточенной среде.
Приведенный ниже отрывок интересен ещё примером, как наша среда наполняется вещами без глубокого содержания. Без насилия эти вещи заполняют всё вокруг. И мы начинаем это поглощать из интереса, как что-то новое, модное, как возможность познать другую культуру. И если глубины и различения не хватает, то это становится базой, основой. Технологии одни и те же, что 100 лет назад, что сейчас.
Аналогию можно провести в разных сферах жизни. Например, еда, у нас уже давно закрепилась популярность гамбургеров и колы.
Мы сами определяем, что употребляем в пищу, что читаем. Упрощенное лежит на поверхности, за ним далеко ходить не надо. Для более глубоких вещей нужно внутреннее стремление к познанию, желание разобраться. Надо взращивать в себе и в детях глубину и различение, тонкость. Это возможно через создание сознательной наполненной среды.
И здесь не идёт речь о нашем или западном, речь идёт о глубине и содержании. Классическая русская литература обладает всем необходимым: и глубиной, и узорностью, и смыслами, и полётом. Родная культура, литература нам в помощь.
К. Паустовский «Повесть о жизни», глава «Господа гимназисты»
«Кто мог знать, что получится из нас, «господ гимназистов», как называл нас Бодянский?….
Было ли случайностью, что эта гимназия за короткое время воспитала стольких людей, причастных к литературе и искусству? Я думаю, нет...
Это не было, конечно, случайностью. Причины этого явления так многочисленны и трудно уловимы, что мы, по лености своей, не хотим в них углубляться и предпочитаем думать, что всё произошло по счастливой случайности.
Мы забываем об учителях, которые внушили нам любовь к культуре, о великолепных киевских театрах, о повальном нашем увлечении философией и поэзией, о том, что во времена нашей юности были еще живы Чехов и Толстой, Серов и Левитан, Скрябин и Комиссаржевская…
Мы забываем, что запоем читали Плеханова, Чернышевского и революционные брошюры, отпечатанные на рыхлой серой бумаге с лозунгами «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Земля и воля». Читали Герцена и Кропоткина, «Коммунистический манифест» и романы революционера Кравчинского.
Но и это беспорядочное чтение приносило свои плоды.
Мы забываем о знаменитой библиотеке Идзиковского на Крещатике, о симфонических концертах, о киевских садах, о сияющей и хрустящей от листвы киевской осени, о том, что торжественная и благородная латынь сопутствовала нам на всём протяжении гимназических лет. Забываем о Днепре, мягких туманных зимах, богатой и ласковой Украине, окружавшей город кольцом своих гречишных полей, соломенных крыш и пасек.
Трудно уловить влияние этих вещей, разнообразных и подчас далеких друг от друга, на наше юношеское сознание. Но оно было. Оно давало особый поэтический строй нашим мыслям и ощущениям.
Мы увлекались поэзией и литературой. Но понимание русской литературы, всей её классической ясности и глубины, пришло к нам позже, чем понимание более легкой литературы Запада.
Мы были молоды, и западная литература привлекала нас изяществом, спокойствием и совершенством рисунка. Холодный и прозрачный Мериме был легче для нас, чем мучительный Достоевский. У Мериме или у Флобера всё было ясно, как в летнее утро, а Достоевский надвигался, как гроза с её тревогой и желанием спрятаться под надёжную крышу. И Диккенс не знал сомнений. И Гюго. И Бальзак.
А может быть, в увлечении нашем западной литературой повинны и дешёвые жëлтенькие книжки «Универсальной библиотеки». Они наводняли тогда книжные магазины. За двадцать копеек можно было прочесть «Монт Ориоль», «Евгению Гранде, «Дикую утку» и «Пармский монастырь». Мы читали всё это запоем.
Одно время мы особенно увлекались французской поэзией – Верленом, Леконтом де Лиллем и Теофилем Готье. Мы читали их в подлинниках и в переводах. Легкий, временами почти неуловимый, как отдалённый запах, а временами твёрдый, как металл, французский язык звучал у этих поэтов колдовством.
Эта поэзия привлекала нас не только певучестью и туманным содержанием, похожим на весеннюю дымку, но и тем, что она вызывала представление о самих поэтах, о Париже. Поэзия эта существовала как одна из заманчивых вещей в ряду многих заманчивых вещей, связанных с Парижем. Аспидные крыши, кольцо бульваров, дождь, огни, Пантеон, розовая ночь над Сеной и, наконец, стихи. Так возникал в нашем наивном представлении Париж. Он был немыслим без стихов, как без баррикад и поцелуев.
Но очень скоро я, увлекавшийся французской поэзией, понял, что это — холодный блеск, тогда как рядом сверкают россыпи живой и чистой поэзии русской.
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле….
Мы росли, и постепенно могучая и, быть может, величайшая в мире русская литература овладевала нашими сердцами и вытесняла на второй, хотя и почетный, план литературу Запада»
