И ведь неплохая бабенка, оказывается. Психованная малость, так ведь это не от хорошей жизни. Не высокая, крепкая, плотно сбитая, обыкновенная женщина, типичная представительница потомков финно-угорского племени, когда-то давным-давно селившегося здесь. Сала на теле Таня не нарастила, и вся ее сбитость была лишь скоплением крепких, упругих, будто, каучук, мышц.
А как иначе – не в кабинете сидит, бумажки перебирает, а у транспортерной ленты дежурит. Оборвется лента, хватай лопату, выгребай цемент вручную. А насыпатся его может не одна машина. А силы даже не лошадиные, женские. Но ведь у нас как принято: женщину с лошадью равнять. Все перенесет и выдюжит, даже там, где лошади сдохнут.
С завода Таня бежала в цеха – подметать полы самодельной дворницкой метлой, мыть душевые и комнаты отдыха, а так же (чистенькой водичкой, да в первую очередь) кабинеты начальников цеха. В одном таком Игорь, муж Нины Яковлевны когда-то работал.
Как Танька умудрялась теперь еще подработку схватить, дополнительный цех прибрала – уму непостижимо.
- Зато на все работы в одну сторону бежать, - смеялась Танька, стыдливо прикрывая ладошкой зуб. У нее, у сердешной, переднего не хватало. Выпал, когда Ванечку (ах, Ванечка, боль Нины Яковлевны) носила.
Вот так, помаленьку, потихоньку – влилась Нина Яковлевна в суетный, почти мужской, Танькин коллектив. Парни, отмытые и приголубленные, постепенно перестали дичиться старой Нины, привыкли к ней и считали родной бабушкой. Так и называли ее – бабушка Нина. А она пригрелась возле мальчишек, словно возле печной лежанки, нагретой до приятной теплоты, усыпляющей и умиротворяющей. Это разве – не счастье?
Танькин Ванечка, чуткий до мистического удивления, понимал особую связь между собой и бабой Ниной, льнул к ней, подлаживаясь светлой головенкой под мышку, пытался ухватиться за руку, прижаться к плечу, подластиться, обнять. И ей казалось, что Ванька – и есть тот, ее, потерянный навек сын. Просто Господь Бог, пожалев свою непутевую рабу, немного повернул время вспять, и вернул ей Ваню, юного, чистого, неиспорченного скверной, а главное, живого!
Она каждый день молилась и благодарила всевышнего за этот царский подарок, за невиданный шанс, за все. Покрестив всех троих ребятишек одновременно (Таня, шалопутка, даже не вспомнила о крещении детей), особенно радела за Ваню. Ванюшу, Ванечку дорогого… Сыночка?
Ему, милому, ему, хорошему, Нина покупала на свои копейки творог и сливки. Уж больно худенький парнишка, вроде кормит его Яковлевна сытно, а все не в коня корм. Пока старший и младший росли, крепли, наливаясь такими же каучуковыми мышцами, как у матери, Ваня становился совсем прозрачным. А уж когда у него, ни с того, ни с сего, хлынула кровь из носа, и это повторялось все чаще и чаще, Нина Яковлевна чуть не взвыла в ужасе – БЕДА.
Началось… Таня с ума сходила. Ребенка увезли в областную больницу, и там поставили неутешительный диагноз. Молодой, совсем еще мальчишка, доктор с серьезным лицом сообщил о лечении, операции и побочках химиотерапии.
Для Тани начинался особенный ад – каждый, бывший в (не приведи Господь) такой ситуации, знает, что значит прохождение бесконечных больничных кругов этого ада. Но Ванечке было в сотни раз тяжелей, и от этого Танино сердце рвалось на части: сама ведь, сама сколько раз в сердцах орала: да чтоб вас черти взяли! Достукалась! Дооралась! Ехидна, кукушка, тварь!
Нина Яковлевна осталась с другими мальчиками, кому еще? Разбудив и отправив их в школу, убегала в церковь, где молилась, молилась…
Больше всего Нина боялась задавать вопрос: «Почему именно Ванечка? В чем он виноват, Господи? Если вина моя, так накажи меня. Меня накажи!» Но внутренним чувством она понимала: это и есть наказание. Изуверская месть за покой и довольство собой. Пожила в радости, передохнула – и будет.
Батюшка, молодой и красивый, с сожалением смотрел на свою постоянную прихожанку. Бьется, бьется, не зная, что божья любовь – цепь, казалось бы, невыносимых испытаний. И все это надо выстоять, с верой и правдой, через боль, через мытарства. Почему его, счастливого и здорового, не испытывает Господь? Неужели – недостоин?
Он сам подошел к Нине Яковлевне однажды.
- Не горюй, милая. Тебе к Чудотворной нужно съездить. Проси, и тебе откроется!
У Нины Яковлевны словно глаза открылись, и зрение вернулось: ну как же так, она, верующая, а ни разу не посетила древний тихвинский монастырь, в который совсем недавно вернули икону Богородицы, чудотворной Божьей Матери?
На следующий день Нина Яковлевна уже была в Тихвине. Она шагнула через запущенные врата монастыря, прошла по узенькой дорожке, покосясь на стройную колокольню, поклонилась и перекрестилась перед входом в святое место и оказалась один на один со спасенной иконой. Украшенная самоцветами, в золотом окладе, Мать была строга и сурова. Лик ее не походил на скорбные, полные грусти и любви, лица других иконописных изображений Богородицы. Эта, Тихвинская смотрела требовательно, взыскивающе, без улыбки. Нина, оробев перед великой Матерью, собралась с силами, упала на колени и два часа просила ее, умоляла, плакала, захлебываясь в собственной скорби, тонула в слезах и протягивала руку: помоги!
Опустошенная, выпотрошенная, но успокоенная, с посветлевшей душой, она, поцеловав краешек иконы, тихонько покинула монастырь. Ни смятения, ни горя, только покорное принятие, легко. Бог все управит, и остается только с благодарностью принять то, что ОН управит.
Нина не шла, плыла над дорожкой. Голова легкая, тело – невесомое. Благодать.
У ворот чинно сидели попрошайки. Смиренно склонив головы, протягивали руки с зажатыми шапками. Разные люди: и несчастные старухи, и калеки, и горькие пьяницы, и просто – ряженые под нищих, профессионалы. Нина покопалась в тощем кошельке и протянула десятку к одной из склоненных голов.
Русые волосы, две макушки, как два вихревых завитка, перечеркнутые длинной, белой полоской шрама. Тонкая, почти мальчишеская шея, плотно прижатые к голове уши. Две макушки… У Ванечки маленького такие же. Такие же, как у родненького, пропавшего Вани большого. И уши аккуратные, «комсомольские» - Игорь говорил.
О, Господи!
- Ваня? Ванечка? – холодея, спросила Нина Яковлевна.
Услышав, что к нему обращаются, нищий поднял на Нину Ванины светлые глаза.
- Ванечка-а-а-а! – истошно закричала Нина Яковлевна, - Ванечка-а-а-а, сынок!
***
А все просто. Ваня ничего не помнил. Многолетняя травма не давала вспоминать. Ваню выписали из какой-то областной больнички и отправили восвояси – не он первый, не он последний. Дали адрес, где можно было зарабатывать на жизнь. Худо бедно, общежитие давали, документы выправить тоже можно было. С того времени Ваня переродился в Алексея.
Поработав немного при храме, Алексей отправился дальше, не предупредив руководство об уходе. Какая-то сила вела его вперед. Так и шел он по запущенным храмам, подвизаясь на ремонт, а то и просто сидел на паперти, просил еду и не стеснялся. Чего стесняться? Стыда он не помнил. Чувствовал только зов, а чей, и за чем – не знал.
Иногда задерживался на годы. В Иссаде прожил восемь лет, стал своим, был хорошим, прилежным трудником, и батюшка все упрашивал его принять постриг. Алеша лишь головой качал:
- Туда надо, - и показывал на восток.
- Да зачем тебе, милый? – переспрашивал батюшка, но на монашестве не настаивал. Лешка, считай, юродивый. К Богу ближе самого батюшки, ему видна, значит, особая правда. У него свой путь.
А Леша, совсем, как лет сто назад, пешком, с рюкзаком за спиной, шел себе дальше, останавливаясь при храмах, разрушенных при советской власти, и восстанавливаемых на людские деньги сейчас. Каждый раз, перед храмовыми воротами, а то и просто, среди наваленных горками кирпичей и свеженькой вагонки он задавал немой вопрос: здесь?
И через время получал ответ: нет. И шел себе дальше, ориентируясь по невидимому компасу.
Леша не помнил, почему так. Он даже не позревал, при каких обстоятельствах лишился всего, что имел. А что он имел?
Двадцать лет назад он нашел замечательную работу – деньги текли рекой. Нужно только было соблюдать дисциплину и быть нормальным пацаном. Кое-кого пугануть, кое-кого шугануть, сопровождать босса на стрелку, нормально, в общем. За это ему обещали рестораны, телок, шмотки, машины – все блага, о которых папа-алкаш не мог и мечтать. Какой, к черту, вуз? Вуз подождет.
Он искал подарки, ехал домой с удовольствием. И хоть расстроила его картина опустошенного, растерянного городка, он держался. Обнял родителей, вручил им дорогие презенты. Ел, что дают, не выкобенивался и не обижался, что мама не выставила на стол продукты, которые он привез.
И вот – ссора. И злые мамины слова. В голове гулко звучало: убирайся, убирайся, убирайся… Отец упал…
Ваня ехал в поезде «Вологда-С-Петербург». Вокруг пели и радовались путники, которым пришлось встречать Новый Год в дороге. Ну и что? Веселье всегда с собой! Его тоже пытались угостить, но угрюмые глаза высокого парня в кожаной куртке отпугивали, отторгали от себя. Ваню оставили в покое.
Он практически добрался тогда до своей двушки на Петроградке, зашел во двор и решил вернуться. Нехорошо все. Отец, мать. Развернулся, нырнул в темный переулок и… все.
Куртка была хороша. Витька Соловей выручил за нее четыре ляма (старыми), не считая наличности в бумажнике. Тонкий металлический штырь, которым он вдарил по башке «братка», Витька тщательно вытер и оставил при себе – на «бизнес». Правда, через пару месяцев на этот штырь нанизали, как мясо для шашлыка, самого Соловья, ну что поделать – время такое. Безбожное.
А Ваня стал Алексеем. Все бы ничего, да сны замучили. Ему постоянно снился какой-то мужик и просил за него помолиться. И этот мужик замучил его до невозможности. Убил его Леха, что ли?
Автор: Анна Лебедева
