Семеновы, покумекав на досуге, что теперь заграничными лейблами никого не удивишь, перестроились на челночную торговлю. Необходимость в труде Нины отпала – еще не наступили времена, когда людям захочется одеваться в одежду отечественного модельера.
Нина, тупо уставившись в телевизор, смотрела мексиканский сериал про свою более удачливую товарку и хохотала до слез – господи, ну что за бред! Она даже представить не могла сверкающий подиум и себя на нем, в окружении высоченных моделей, разряженных в продукцию ее производства.
Это, может быть, в Мексике, спрос на таких белошвеек, а здесь… Тем более, развелось немеряно подпольных производств, где нашлась работа иностранным гражданам. Кому нужна Нина? Она, конечно же, не отчаивалась. Устроилась в школу техничкой и сторожем по совместительству. Где наша не пропадала – вон, муж, стеснялся как, и что из этого вышло? Теперь стесняться нечего, полеживает себе на городском кладбище и горя не знает.
За сына ужасно болела душа – Нина вздрагивала от каждодневной хроники происшествий, которыми буквально кишел телевизор. Самым страшным кошмаром для нее было – услышать родную фамилию. Только не это, только не это!
Она давно простила Ваню, она бы к нему на карачках поползла – только… куда? А он не звонил, не писал, и никто, ни друзья, ни одноклассники, более-менее устроившиеся в жизни, пожимали плечами: откуда им знать, своих забот полон рот.
Кое-как, с пятое на десятое, Нина Яковлевна докарабкалась до пенсии. Но работу не бросала. На одну только пенсию не прожить – одних лекарств сколько надо – прицепились болезни. А еще Нине Яковлевне нравилось работать. Да! Нравилось! Школа гомонила десятками неугомонных ребячьих глоток, шумела, дребезжала звонками, от которых закладывало уши, топотала сотнями ног, кричала, смеялась, плакала.
В школе Нине было не так страшно, как дома, наедине с телевизионными хрониками происшествий. Она запрещала себе включать ящик, но руки тянулись к проклятой кнопке. Она включала телевизор, замирала перед ним обреченно и выдыхала, когда передача кончалась.
Она любила ночные дежурства: в старенькой каптерке так уютно! Особенно, когда есть термос и пара бутербродов с сыром. Нина пила горячий, настоявшийся, сладкий чай, медленно жевала бутерброд и наслаждалась тишиной. Тишина уснувшей школы не казалась ей мертвой.
Это - как уложить спать набегавшегося за день сынишку – он подкладывает под щеку ладошку с обгрызанными ногтями на смуглых пальчиках и спит неслышно, иногда дрыгая ногами в цыпках. Завтра будет новый день, и сын опять проснется, чтобы устроить очередной тарарам и перевернуть все вверх тормашками.
Нина часто плакала, вспоминая Ваньку маленьким. Плакала, плакала и не могла себе простить тех своих пустых глаз. Ей постоянно снилась ссутулившаяся спина Вани. Ой, лучше не думать об этом – иначе можно просто сойти с ума. Лучше не спать всю ночь, совершать многоразовые обходы, и потом, утром, вернувшись домой смертельно усталой, упасть в постель и провалиться в небытие, чтобы Ваня не снился. Так легче жить.
Но однажды Нину Яковлевну уволили. Просто взяли и отправили домой, доживать положенный век.
- Я не могу смотреть, как вы таскаете тяжелые ведра! – щебетала директриса, - да и сторожем в вашем возрасте… Извините, это уже за гранью!
Она еще много о чем щебетала, эта директриса, мило улыбалась и жалела Нину Яковлевну. Мягко стелила, выстилала шелковым одеяльцем для Нины Яковлевны гроб. Понимала ли она это? Нет! Ей просто не нужна была старуха, тем более безмозглая племянница по отцовской линии, здоровенная, плечистая, вся в деда, только баба, уже целый месяц обивала директрисин порог в ожидании обещанной вакансии. Родственники – святое, а Нина как-нибудь уж сама…
Нина забрала из шкафчика свои немудреные вещи, потянула носом – одуряюще пахло еловой хвоей – накануне в спортзал привезли елку. Она мысленно порадовалась за ребятню, у которой будет праздник, ни смотря ни на что! И побрела домой, в пустую квартиру, где давным-давно уже не пахло так – Новый Год – для Нины Яковлевны – строгое табу.
В магазине она купила пяток мандаринов, маленький шкалик водки и отправилась, куда глаза глядят. Нина даже не поняла, как очутилась на городском кладбище, около оградки, за которой бугрился заметенный снегом памятник – могила мужа. «Вот и судьба» - подумала она, пробралась за ограду и уселась около. Мандарины, словно фонарики, светились на снегу.
- Ну, здравствуй, Игорек, вот и свиделись, - приятная дремота охватывала все существо Нины Яковлевны, и было совсем не страшно, тихо и спокойно, даже тепло. Ее засыпало мягкой порошей, веки закрылись, и стужа ласково сжимала сердце, баюкала и приглашала в вечность, где вовсе нет боли, где ждал, наверное, муж, виноватый и смущенный, что покинул Нину Яковлевну так неожиданно…
- Дура! Вставай! – кто-то закричал над ухом.
Нина Яковлевна нехотя открыла глаза – заросший бородой мужик тащил ее куда-то… Потом было тепло и больно щекам, и горячий чай тек по горлу, и кто-то причитал, что она – дура, что самоубийство – страшный грех, и нет хуже греха, и надо жить, всем плохо, но жить-то как-то надо!
Ее спас коллега, церковный сторож, служивший тут, при восстановленном приходе и кладбище при нем. И этот сторож, Матвей, не отпустил Нину до самого утра, пока не явился на службу батюшка.
В церкви мигали лампадки и свечи, и их отблески оживляли строгие лики святых на иконах. Батюшка обнял ее и сказал, что нужно молиться и просить прощения. Что все испытания Божьи надо с достоинством преодолевать. Что Бог любит. Что Бог простит. Что все будет хорошо. И Нина выплакала батюшке все свое горе, которое, прорвав невидимую плотину, потекло рекой, сшибая все на своем пути.
- Помогать ближнему – вот твое спасение. Помогай тем, кому хуже, а их очень много, верь! – говорил батюшка, - вот раб божий Матвей, кем был? Горьким пьяницей, лютым душегубом, сам на себя руки хотел наложить, а спасся, и твою душу спас! И ты спасай, и спасена будешь!
***
Так и начала Нина свою тихую, духовную жизнь. И оказалось, что несчастных – очень много! И детей, и взрослых, и кошек, и собак, всем нужна помощь! Она помогала церкви, сортировала гуманитарную помощь, работала при кухне, чистила и драила святой дом Господень, ухаживала за заброшенными могилками, трудилась во имя Христа.
Понемногу душа очищалась от смятения и страха, и постепенно Нина Яковлевна прозревала, и чувствовала, что нужна людям, нужна, как никто другой. Помимо церковных дел, она старалась и так, по мелочам порадоваться и порадовать других.
На лестничной площадке поселилась неблагополучная семья. Мать и трое пацанов. Работала Танька Кошкина круглыми сутками. И дети болтались сами по себе. Вроде кормлены, вроде одеты, у социальных органов особых претензий к ним не было. Но Нина-то знала – плохо живут. Мать пацанов, задерганная безденежьем и вечными проблемами, орала на отпрысков так, что за хлипкой стенкой квартиры у Нины Яковлевны закладывало уши, и прыгало сердце.
Нина старалась не учить никого жизни. Танька, нервная, крикливая, по природе своей злобной фурией не была, жизнь заставила: папаша бросил семью два года назад, алиментов не платил, а ведь одевать детей надо, обувать, кормить, в конце концов!
Нина Яковлевна готовила картошку по-ленинградски (сваренную в мундире, охлажденную, очищенную и порезанную на дольки она обжаривала до хрустящей корочки на чугунной сковородке), пекла немудреные пироги и приносила ребятам, голодным, как рота солдат.
- Ребятки, а я вам тут принесла поесть, горяченькое, - говорила она.
Все трое, старшему Кольке едва одиннадцать исполнилось, среднему Лешке – девять, а младший (на сердце запал) Ваня только-только в первый класс пошел – набрасывались на еду.
- Нина Яковлевна, я ж им оставляю суп в холодильнике, троглодитам этим, - пеняла потом Таня соседке.
Но Нина Яковлевна лишь улыбалась:
- Да что ты, Таня, мне же не сложно за мальчиками присмотреть. Мы и уроки все сделали, и почитали.
Она не говорила, но Танька видела: и под мышкой разорванной Колькиной курточки аккуратная штопка, и носки, и трусишки у всех чистенькие, и сами умытые и накормленные доброй бабкой. Чего брезговать, если у бабки крыша едет? Дают – бери, а бьют – беги! Танька дала молчаливое «добро» на опеку своих «казаков» и взяла еще одну подработку, двужильная.
Автор: Анна Лебедева