- Что делать, о, что же мне делать, - рыдала в трубку Оля Медузьева своей сестре Кате, - все окончательно пропало! И на ужасном крючке я теперь. В мышеловке! Помнишь, папа мышеловки такие ставил? Утром проснешься, а мышь там уже сидит. Глаза у нее обреченные. Ты этих мышей-то все еще таскала к соседям в огород. Чтобы они он нас к соседям жить ушли. Вот и я в такой, Катя, клетке сейчас сижу. Но до моих обреченных глаз дела нет никому. Обложили меня Медузьевы со всех сторон! Ах, как права была мама наша, когда умоляла не совать голову в этот осиный улей. Как же она меня не совать уговаривала. Как в воду глядела!
- А ты всегда, Оля, такая, - Катя отвечала, - всегда себе на уме живешь. Никого не слушаешься. Все тихой сапой творишь. Овны все такие. А Колька твой мне никогда не нравился. Глазенки масляные у него, небось, от самого рождения. И смеется по-дурацки. И чего ты в нем нашла тогда? Будто головой двинулась. А мы тебе всегда с мамой говорили: не влюбляйся в мужиков, от них одни несчастья. С холодной головой мужа выбирать надо было.
- Так я же счастья хотела, - Оля еще больше рыдать начала, - я о семье с детишками - мальчике и девочке - мечтала! И Колька мне такую пыль в глаза напускал. Дескать, жить будем всем на зависть. Дескать, на руках буду таскать. А в итоге вон чего вышло. Все по походам своим носился. То в лагерь едет он, то в баскетбол с подростками скачет. Про прокорм семьи и не задумывался. Как мы, Катя, тогда выжили-то? Страшно вспомнить. И меня еще - как женщину - игнорировал! Никому не рассказывала - одной тебе говорю. А маманя его, змея, как еще поедом ела? Дали квартиру бабки Валину, так и тыкали меня ей все пять лет. Эх, знать бы, что вот эдак все закрутится. Я бы семейку эту по большой дуге обходила. Я бы лучше за того военного замуж пошла. Помнишь, Кать? Бегал за мной один такой военный. В Северодвинске сейчас нормально живет. Или лучше бы даже за Генку замуж вышла! Хоть он и страшненький был такой. Ушки торчком. И все мямлил.
- Оля, - сестра Катя насторожилась - а не сошла ли ты с ума? Это чего несешь ты?! За какого еще Генку?! Он муж мой двадцать лет уже законный. И дети у нас пригожие. Пусть и страшненький был, но человек-то хороший. С морд воды не пить. А ты совсем уж сбрендила. Хоть медпомощь тебе вызывай. И с Медузьевым вы сами накрутили! Теперь и расхлебывайте. А я тебе, Оля, и звонить больше не буду. А не желаю просто с тобой общаться. За Генку бы замуж она вышла! Страшненький! На своего мракобеса посмотри. Мой-то Гена хоть дома живет. Фортелей не выкидывает. Сестра еще называется! Не звони мне больше никогда. И прощай!
А Оля трубку телефона на агрегат вернула и слезы горючие утерла. Села думать.
Что же ей сейчас делать? Из-за глупости с Васькой - пять лет назад! - такая уж история закрутилась. А хуже всего ей теперь и приходится. И ничего в этом нового нет - всегда больше всех достается.
И свекор еще, дядя Толя, этот! Выскочил - будто чирей на заду. Нашелся поборник нравственности. У самого, небось, рыльце в пушку. Оля-то точно знала: кто больше всех за мораль в старости борется, тот и главным греховодником в молодости куролесил.
А она без семьи, можно сказать, осталась. И не только без семьи. Вот посмотрите, Васька и имущество отберет! Ребят у пустого корыта оставит. И ее саму. Хоть на улице тогда им жить.
Эх, Васька. Да чтоб тебе провалиться в глубокий подпол.
А Василий звонил Оле теперь раз в неделю. Интересовался тем, как живется ей ныне. Хорош ли автомобиль дяди Толи, хватает ли метров в квартире. “Хватает, - Оля ему говорила, - а ты все же редким змеенышем оказался. Шантажист ты, Вася, мелкая душонка”.
А Васька смеялся - он был хозяин положения и смеяться мог хоть до упаду.
