Этот репортаж написан из отделений реанимации и кардиологии БСМП Калининграда. Текст был опубликован на сайте зеленоградской муниципальной газеты «Волна» (автор — Оксана Обрехт (Майтакова) — главный редактор издания и бывший сотрудник «Нового Калининграда»), провисел там около часа и был удален. Публикуем его без купюр, поскольку считаем важным для жителей Калининградской области.
...Каталка громыхает по коридорам калининградской больницы скорой помощи. На лице кислородная маска, смотреть могу почему-то только прямо перед собой. Когда каталку вытаскивали из кареты скорой помощи на улицу, — передо мной было небо. Сейчас — потолок.
Он в БСМП разный. Белый, сероватые квадратики, иногда лампы. И, о чудо, в одном месте — рисунки с цветами и ещё что-то пронзительное, яркое, как будто в гриновском Зурбагане из «Фанданго». Картинки мелькают мимо, нет сил проследить за ними взглядом. Но бешено бьющееся сердце наполняется благодарностью к тем, кто раскрасил потолок-небо: «Какие же прекрасные люди работают в больнице, решили подумать о таких как я — тех, кто может только видеть то, что перед ним — на потолке»...
Очередной поворот — и я вижу эту вывеску. Большие белые буквы на красном фоне: «Реанимация. Противошоковая. Проход запрещён». Дверь распахивается... Конечная.
Тихо, пикают датчики — здесь лежат на кроватях несколько пациентов, они подключены к аппаратам ИВЛ, без сознания.
«Тромбоэмболия лёгочной артерии. Состояние, угрожающее жизни, — говорит мне доктор. — Нужно побыть под наблюдением. Потом вас переведут в обычную палату, но лечиться придётся долго».
Ближайшие сутки я проведу без сна между дедушкой, находящимся в глубокой коме, и молодым кудрявым парнем, подключенным к аппарату ИВЛ. Парень попробует прийти в себя, а дедушка умрёт.
За три часа до реанимации
Это произошло довольно просто, как бы между делом. Я сделала несколько шагов по палате, почувствовала, как кружится голова, реальность отдалятся, а я проваливаюсь куда-то сквозь белую пелену. Вот и всё. Никаких световых тоннелей и зовущих в иной мир голосов...
Но, видимо, мой срок ещё не подошёл, поэтому глаза я в итоге всё же открываю. Полулежу на койке. Больничный халат почему-то мокрый насквозь, воздуха отчаянно не хватает, хватаю его открытым ртом, сердце колотится. Санитарка вытирает что-то на полу у моей кровати, встревоженно суетятся медсёстры, в замершем напряжении — врачи в хирургических масках. «Слышишь меня? Сожми мою руку, пошевели пальцами, — говорит один из них. — Тропонин! Кровь на сахар! Срочно в интенсивную терапию!».
Медсестра пытается найти у меня вены, чтобы поставить катетер. «Лена! Срочно! Кардиограмма!» — нервничает доктор. «Сейчас, сейчас», — приговаривает Лена и обращается уже ко мне: «Давай, милая, хватай меня за шею, ты же помнишь, как это, давай». Я действительно помню, как это — буквально накануне лежала в этой палате после плановой операции. Должна была уже на следующий день выписаться домой. Но не судьба...
Плохо стало накануне — сильно билось сердце, болело где-то в районе левой ключицы, не хватало кислорода. Я не спала всю ночь, глядя на закрытое окно, мечтая о глотке воздуха. Но встать, чтобы открыть его, не было сил после операции. Утром окно открыли, и я попыталась встать и сделать несколько шагов, после чего потеряла сознание.
Лена находит вену в кисти и ставит катетер, колет палец глюкометром, ставит датчики ЭКГ. Чётко, выверенно, хотя я чувствую, как она до предела напряжена. Кардиограмма показывает 125 ударов в минуту. Я и сама чувствую, как сильно бьётся сердце, не могу дышать без кислорода, прошу прибавить его побольше, в голове туман. Но не болит ничего, кроме ноющего послеоперационного шва.
«Мы вызвали скорую помощь. Сейчас вы поедете в БСМП, — говорит доктор в хирургической маске. — Если всё будет хорошо, то уже к вечеру вернётесь назад».
Бригада скорой приезжает быстро. Врачи обсуждают между собой кардиограмму, какие-то зубцы. «Сатурация 89, давление...» — слышу я над собой. Врач скорой согласно кивает.
Затащить каталку в машину скорой — тот еще квест. Неудивительно, что работать здесь лучше мужчинам. Вспоминаю про наши дороги, заранее к горлу подкатывает комок. «Ведерко я вам дам, если что, у нас предусмотрено, не переживайте», — предупреждает молодой синеглазый медбрат.
Я впервые за всю свою немалую жизнь нахожусь в скорой как лежачий пациент. Смотрю через затуманенное окно задней двери, пытаюсь угадать, где мы едем. Трясет — это, видимо, брусчатка. А вот выехали на ровную дорогу — уже Невского? Но нет, снова трясёт...
Машина едет без сирены. Это хорошо — наверное, не всё так страшно. Вспоминаю фильм «Аритмия» — смотрела его, когда летела из Москвы в Южно-Сахалинск на самолёте. Фильм потрясающий, про врачей скорой. Людей, которые спасают жизни...
Красная таблетка
В БСМП нас встречают, выгружают каталку, снова куда-то везут.
«Делаем КТ с контрастом (контраст — специальный йодсодержащий препарат, который вводится внутривенно, он задерживает рентгеновские лучи, „окрашивая“ их изнутри — это дает более четко понять, что происходит с органами — прим. „Нового калининграда“)? — спрашивает кто-то над моей головой. — А если ничего, как я контраст спишу?». Пожилая медсестра пытается поставить ещё один катетер для введения контрастного вещества. Но вен не найти, в месте уколов остаются чёрные синяки, разливающиеся на полруки. Медсестра переживает, что делает больно: «Потерпи, родная». В итоге решают вводить контраст через тот маленький катетер, что поставила в кисть Лена. Видимо, чтобы не терять времени.
Компьютерный томограф у меня тоже впервые. Вдох, задержать дыхание... Смешные надутые мордашки перед глазами на томографе дублирует женский голос. Выдох. Пускают контраст. Больно. Опять вдох-выдох, снова каталка, потолки, и вот они — двери реанимации...
В палате реанимации тихо, прохладно, несмотря на августовскую жару, и даже на удивление комфортно. Мягкая и удобная кровать. Вокруг пикают датчики. «Ваше лекарство», — молоденькая медсестра даёт красную таблетку. Чувствую, как будто в матрице выбираю мучительную правду реальности.
Кислородная маска снова на лице, без неё я просто задыхаюсь. На руку надевают манжету автоматического измерения давления, которая надувается раз в полчаса, на пальце — датчик сатурации. Индивидуальный монитор, который начинает пикать в унисон с остальными.
Санитарка тётя Лена подходит с памперсом. О нет, только не это! Никогда не думала, что доживу до такого. Но всё случается в первый раз.
Лежу на спине, подогнув ноги — вытянуть их мешает длинный шов через весь живот. Повернуться на бок невозможно — тело окутывают трубки дренажей. Моё пространство скукоживается до расстояния согнутой руки.
Понимаю, что очень скоро меня хватятся родные — я не отвечаю на смс и звонки. Мобильный телефон в реанимации не положен — все вещи забрали сразу, как привезла скорая. Связи с внешним миром нет. Доктор даёт трубку стационарного телефона. А я ... не помню ни одного номера мобильного, кроме номера бывшего мужа и дочери-школьницы. Но ей звонить нельзя — она ещё больше недели должна быть в лагере, испугается, расстроится, будет проситься ко мне... Пусть проведёт свою неделю в окружении сверстников спокойно.
В памяти всплывает рабочий номер редакции. Набираю, кратко говорю, что я в реанимации БСМП, прошу предупредить родных.
Перед глазами на стене циферблат. Часы показывают третий час дня. С того момента, как я потеряла сознание, прошло не так много времени. Я слышала что-то про ТЭЛА — это про оторвавшиеся тромбы, которые закупоривают артерии. Сердце не может прокачать через такие артерии кровь, и человек умирает. Смертельный диагноз. Но я ведь жива?
Отравленцы и их спасители
В реанимации стараюсь запомнить каждое слово. Мысль о том, что есть возможность собственными глазами увидеть и описать потом в репортаже, что тут происходит, помогает сохранять рассудительность и спасает от паники.
Кровати стоят совсем близко друг к другу. Слева — кудрявый парень лет 30-ти, у него в носу трубка — аппарат искусственной вентиляции легких. Ему капают капельницу. Внезапно парень открывает глаза, взгляд у него бессмысленный, смотрит куда-то мимо меня. Пытается приподняться, но не может — он привязан к кровати. Датчики на мониторах начинают пикать как-то не так, молоденькая медсестра бежит к нему, ставит укол, потом устанавливает между нами ширму. Парень попал сюда после того, как пытался добровольно расстаться с жизнью. Его привезли в реанимацию, теперь возвращают.
Справа — дедушка лет около 80-ти, в глубокой коме: кислород, трахеостома, в боку тоже трубка. После инсульта. У подруги свёкр после инсульта тоже лежал в реанимации БСМП. Она переживала, что за ним не следят.
«Состояние крайне тяжелое, улучшений нет», — говорит про него доктор родственникам, которые звонят по стационарному телефону.
Вечером на дежурство заступает молодой анестезиолог-реаниматолог. До этого он весь день отработал в операционной. Приходит ещё одна ночная медсестра, с ними на дежурстве и санитарка тётя Лена. Обязанности чётко расписаны: каждый час, а то и чаще они прочищают трубки, которыми обмотаны пациенты, тщательно обмывают, накрывают...
Стационарный телефон трезвонит бесконечно — по всей видимости, мои друзья и близкие уже узнали о том, что я в реанимации. Но дежурный доктор информацию давать не имеет права — предлагает звонить с утра. «Состояние тяжёлое стабильное. В сознании», — говорит он. Я всё это слышу и понимаю, что друзья из-за отсутствия информации устроят настоящую бурю и дойдут до министров и главврача, чтобы выяснить, что произошло. Но вариантов, увы, нет. Я вне зоны доступа, совершенно изолирована от внешнего мира. И люди с той стороны реальности, наверное, сходят с ума, переживая за меня. Впрочем, это не только в ситуации со мной, отсутствие информации о состоянии здоровья пациентов — давняя проблема в БСМП.
«Сейчас деду привезут, ему кровь надо будет перелить», — предупреждает молодой доктор. Потом за время нахождения в больнице я не раз слышала не «дед», а доброе слово «деда», именно с таким вот окончанием, будто доктора говорят о своем родном дедушке. Деда привозят на каталке, он натужно кашляет. «Курите, Иван Александрович?» — строго спрашивает доктор. «Та не, бросил! — отвечает дед. — Месяца два уже как бросил!». Дедушке ставят катетер «под ключичку». «Мы сейчас обезболим, так что больно не будет, разве что слегка неприятно, не переживайте», — предупреждает врач.
В отделение завозят каталку, на которой лежит женщина в белом платье. Она, как и молодой парень по соседству, решила расстаться с жизнью сама. Медсестры и доктор работают над ней несколько минут, я слышу шум и команды. В это время у врача разрывается мобильный. «Да что ж такое! У меня пациентка в коме, я её интубирую, а вы названиваете!» — в сердцах кричит в трубку врач, когда наконец освобождается. В приёмный покой снова поступает кто-то тяжёлый, к нему надо снова бежать.
Разрывается и стационарный телефон, но трубку брать некогда — все заняты. «Печёт, ой, печёт сильно!» — это уже стонет недавно прибывший дедушка, и медсёстры спешат к нему на помощь.
Парень слева от меня начинает бешено биться и что-то мычать. Его успокаивают. «Заколебали отравленцы!» — в сердцах вырывается у молодого врача, когда наконец парня удаётся успокоить.
Потряхивает дедушку справа — у него поднялась температура. «Анальгин, димедрол...» — говорит доктор. «Димедрола нет», — устало отвечает медсестра. «... Тогда анальгин». Пациента обкладывают льдом, потом меняют ему простыни.
К полуночи в отделении наступает затишье. Медсёстры вслух читают газету, там пишут, что в области дефицит медиков. «А я сегодня сутки. И завтра полдня дома, а потом снова сутки», — говорит санитарка тётя Лена. «Да все мы так же, — вздыхает одна из медсестёр. — Живём на работе».
«Тут пишут, что главврач сказал губернатору, что нам нужно строить новую больницу. Наверное, там всего будет хватать — и лекарств, и расходников», — мечтательно вздыхает третья.
Я не могу уснуть, слежу за часами, жду, когда наступит рассвет. Слушаю, как пикают датчики. В этом общем ритме даже чувствуется какая-то музыка, пока один из датчиков не начинает пикать не в такт. Тогда к пациенту подходит дежурная медсестра. Впрочем, они проверяют пациентов каждый час, а то и чаще. Всё чётко, мы все в заботливых руках — и дед, которому потребовалось переливание крови, и «отравленцы», и дедушка в коме. Зря переживала моя подруга за своего свёкра — ухаживали за ним здесь как надо.
Спасают всех
С утра санитарка тётя Лена меняет бельё на кровати, хотя её застелили только вчера. «Что же ты, так и не спала?» — удивляется она. Говорю, что ноги приходится держать согнутыми из-за послеоперационного шва и дренажей, это мучительно тяжело. «Это мы сейчас исправим», — тётя Лена жмёт на кнопки пульта от кровати, которая вдруг волшебным образом трансформируется — спинка и ноги слегка приподнимаются, чтобы мне было удобнее.
Засыпаю почти моментально. Через какое-то время открываю глаза и вижу над собой ... министра здравоохранения и главврача БСМП. Видимо, мои друзья дошли вчера до самых верхов. И мне даже как-то неудобно, что столь занятые люди вынуждены отвлекаться от своих важных дел. Но надо знать моих друзей...
Министр рассказывает, что у меня множественные тромбы в обоих легких, которые частично перекрыли сосуды, поражение 50 процентов, плюс состояние после операции, а также обнаруженный уже в БСМП тромбоз глубоких вен нижних конечностей. «Ничего хорошего сказать не могу. Ситуация непростая», — констатирует он. Мне странно, ведь я живу и даже в ясном сознании.
Главврач потом навещает меня не раз — контролирует, как идёт перевязка, закрывая при этом стерильной маской свою красивую бороду, приходит на обходы, скупо улыбается, когда я пробую полушутить, что не оставила завещание.
Меня лечат кроверазжижающими препаратами, и пока неизвестно, как поведут себя дальше тромбы, частично перекрывшие артерии: останутся на месте и начнут исчезать или двинутся дальше и закупорят оставшиеся просветы, остановив тем самым сердце. Остаётся только наблюдать и ждать.
Утром на дежурство в отделении заступает очередной молодой доктор — приветливый и улыбчивый Артур Александрович, с ним — юная медсестра Настя. «Знакомятся» со мной и с новой пациенткой реанимации — поступившей накануне вечером женщиной, которая уже потихоньку начала приходить в себя. «Всех спасаем. Даже тех, кто сами. Нет разделений», — констатирует Настя.
«Состояние крайне тяжелое, улучшений нет», — отвечает врач на утренний телефонный звонок. Это, видимо, снова интересуются моим соседом справа, дедушкой в коме. Кому-то он очень сильно дорог. Но ближе к обеду он умирает. Это происходит как-то незаметно — никакого беспрерывного сигнала «пииии» на мониторе, как в кино. Я понимаю, что он умер, только когда приходят санитары с каталкой и чёрным пакетом. За несколько минут до этого медсестра Настя ставит между мной и его кроватью ширму. Я могу дотянуться до неё рукой.
Дедушку увозят. Думаю с надеждой о том, что родным, которые так беспокоились за него, первым с тяжёлым известием позвонит врач, а не похоронный агент. Надеюсь, что и со мной в крайнем случае будет так же.
Всех вылечим
Ближе к обеду Артур Александрович возвращается от начальства и говорит, что руководство решило перевести меня в отдельную палату «на втором этаже». «Я сам в ней лежал, когда болел ковидом. Мы тогда тут всегда были, — рассказывает он. — Там вам будет хорошо и комфортно». Мне не хочется уезжать от этих добрых докторов, с которыми так душевно и можно поговорить. Пытаюсь отогнать от себя мысль, что руководство решило оградить меня от лишней информации.
Но нужно. На помощь Артуру Александровичу приходит... молодой анестезиолог-реаниматолог, дежуривший до этого у нас ночью. Он, оказывается, снова работает после суток на ногах. На моё удивление устало улыбается: «Поехали!». Снова каталка и потолки...
Палата, в которую меня определяют, одиночка. Здесь стоит оборудование для диализа, ИВЛ и какие-то другие медицинские приспособления. Дверь закрыта, за ней — пост медсестры. До окна далеко, там шумят деревья, на улице августовская жара.
«Меня зовут Нина, — представляется молодая серьёзного вида санитарка реанимации второго этажа. — Давайте научу пользоваться кроватью». Нина показывает, как работает пульт, поднимающий спинку и ноги.
Время обеда. «Оксаночка, как ты?» — встречает как родную санитарка тётя Лена. После суточного дежурства на первом этаже она заменяет сестру-хозяйку на втором, приносит еду, наливает в поильник компот. Я рассказываю ей, как после 10-го класса в госпитале Тихоокеанского флота целый месяц работала санитаркой в отделении пульмонологии, где трудилась мама, поэтому знаю, как тяжек этот труд. Тётя Лена мечтательно говорит, что в выходные наконец сможет поехать в посёлок к внучкам, они там будут выступать на сцене на празднике.
Приходит заведующий реанимацией, солидный и серьёзный. Рассказывает, что видел моих родных, поговорил с ними. «Как мама?» — спрашиваю я, ведь она 40 лет проработала медсестрой и прекрасно знает, чем грозит подобный диагноз. «Спокойно», — отвечает он.
В коридоре — звук катящейся тележки. «О, это наша Лена идёт», — радостно сообщает хирург Андрей Владимирович. Он ещё молодой, но уже заведует отделением гнойной хирургии, курирует мои послеоперационные швы. «Всех вылечим», — произносит он фразу из комедии. «Напишу про вас репортаж, когда выйду отсюда», — обещаю я. «Вам лишь бы написать чего», — по-доброму бурчит он.
Милая и приветливая медсестра Лена навещает меня почти каждый день, делает перевязки даже в выходные. Рассказывает, что «живёт» в БСМП уже лет 15, рабочий день начинается в 8.30, но на работе она гораздо заранее, а встаёт в пять утра.
Днём приходит доктор Артур Александрович. Спрашивает, как здоровье, как настроение. С ним рядом не страшно и надёжно. Обещает заглядывать ещё.
Трудная ночь
К вечеру в реанимацию везут пациентов, где-то за дверью тяжело стонет женщина. По всей видимости, наркотическая ломка. Стонать она будет всю ночь напролёт.
Я остаюсь одна в комнате с белым потолком. Здесь нет часов, поэтому неизвестно, как идёт время. В одиночестве приходит осознание, что умереть я могу в любой момент. Совершенно одна, в палате-одиночке. Ночь тянется. Боюсь уснуть. Каждый раз, когда закрываю глаза, мне кажется, что это будет навсегда и больше я их не открою. Поэтому смотрю на белый потолок палаты. Тени от фар проезжающих машин скорой складываются в буквы. Они почему-то светящиеся-зелёные и выведены каллиграфическим почерком. Я пишу мысленно на потолке всё, о чём думаю, пытаясь впечатать слова а памяти, ведь у меня нет возможности написать это на бумаге.
Вспоминаю статьи из интернета про то, о чем жалеет человек перед смертью, но почему-то в моём личном списке всего этого нет — никаких «не позволял себе быть счастливым», «слишком много работал», «жил, как ждали от меня другие».
Пытаюсь подвести свои собственные итоги. Многое успела, многим горжусь. Путешествовала, радовалась, любила, была счастливой... Наверное, умереть не страшно, ведь всё совершила... Но как же моя дочь? Ей всего 16... Как она останется одна с бабушкой, без меня, без поддержки? Как они с бабушкой будут платить коммуналку за нашу квартиру, ведь она обходится в половину её пенсии? И доверенность на продажу машины я не оставила, чтобы обеспечить их деньгами на какое-то время...
Но самое главное — я не успела побывать на её последнем школьном звонке и выпускном, на вручении диплома, на свадьбе. Не увидела внуков...
Мне становится совершенно очевидно, почему так часто последние слова, которые люди пишут в последних смсках или записках, — это «я люблю тебя». Потому что это и есть самое главное. И надо чаще говорить это своим родным и любимым, пока на то есть возможность.
Мысли о том, что нужно передать эти слова своему ребёнку, заставляют меня дождаться утра.
Наконец, светает. Прошу у медсестры ручку и бумажку. Кое-как корябаю (непросто писать с катетером в кисти, лёжа) записку дочке. О том, что всегда буду рядом с ней, где бы я ни находилась. Что желаю быть счастливой, что очень сильно её люблю. И ещё много разных слов. О том, что нужно передать близкому человеку и маме, друзьям. Сворачиваю, пишу на записке адрес. Теперь главное — дождаться Артура Александровича. Иначе записка может потеряться, а с ней и мои последние в жизни слова ребёнку.
Неужели люди в реанимации так и умирают, не простившись с родными, как тот дедушка на койке справа? Наверное, когда родные собираются у постели уходящего в мир иной — такое бывает только в кино.
Артур Александрович, конечно, меня навещает. Он стал для меня настоящим ангелом-хранителем — прекрасный и человечный, спасающий жизни и ставящий на ноги безнадёжных, казалось бы, пациентов. Прошу передать записку, если «всё». «Может, не надо?» — начинает было он. «Прошу вас... Ей всего 16...» — наверное, я не могу сдержать слёзы. Он всё понимает, забирает свёрнутый листочек. Сразу становится как-то спокойнее и проще. И не так страшно. Я знаю, что в крайнем случае мои последние слова дойдут до адресата.
Потом, когда уже станет понятно, что шансы на жизнь перевешивают, Артур Александрович вернёт мне записку. Один из самых замечательных и душевных людей, которых я когда-либо встречала в этой жизни.
Можно жить
После обеда заходят главврач и заведующий отделением. Хорошая новость — меня решили перевести в палату интенсивной терапии отделения кардиологии. Это значит, что там меня смогут навещать родственники и друзья. Наверное, благодаря этому они перестанут звонить по всем телефонам и писать всем подряд.
Опять каталка, маска с кислородом, потолки. Едем по длинным коридорам. Отделению кардиологии далеко до элитной реанимации. Пациенты в палате интенсивной терапии лежат на кроватях, под которые для устойчивости подставлены ... табуретки.
Меня перегружают на такую кровать. Шевелиться трудно — шов, дренажные трубки никуда не делись. Поворачиваться, а уж тем более присаживаться — нельзя. Но до меня хотя бы достает шланг кислородной маски, и я могу кое-как дотянуться до кнопки вызова медсестры, единственная из всей палаты. У других кроватей эти кнопки так далеко, что в случае чего дозваться помощи получится вряд ли.
«Долго мне тут...?» — спрашиваю у врача из отделения. «Давайте начистоту. Если вы выживете... — доктор делает многозначительную паузу. — Вы меня поняли?».
Всё понимаю, и от этого становится особенно горько. Угроза жизни не миновала, я по-прежнему могу умереть. Это страшно.
Медсестра Оксана ваяет валик мне под ноги, чтобы удобнее было лежать, подкладывает подушки под спину, чтобы дать возможность как-то полусидеть — ведь чудо-кроватей, как в элитной реанимации, здесь нет, а я самостоятельно не могу даже приподняться. Кислородная маска путается в моих волосах, которые нет никакой возможности вымыть. «Ничего, выйдете отсюда — всю красоту вернёте», — говорит Оксана. «Но доктор сказала, что я могу не выжить». «Выживете! Вы молодая, всё будет хорошо. Знаете, сколько я видела у нас в отделении пациентов с ТЭЛА? Выживают!» — медсестра убедительна.
Вечером привозят ещё одну пациентку. У Натальи болит спина и ключица, она тяжело дышит, губы в темноте практически чёрные. Пытается забраться на кровать, отрегулировать которую невозможно. «Сейчас, сейчас», — едва дыша, извиняется она перед медсестрой и санитаркой, которые стоят около неё. В конце концов ей удаётся кое-как разместиться, но это тяжело.
Наблюдаю за этой сценой из своего угла и осознаю, что просто обязана выжить, чтобы написать обо всём, о чём увидела. О сломанных кроватях, прекрасных врачах, медсёстрах и санитарках, работающих за смешные деньги, о том, что после ТЭЛА тоже, наверное, можно жить.
Пытаюсь передать своё возмущение состоянием палаты заведующему, но он разводит руками — ремонт обещают уже несколько лет, но увы. Один из медиков по секрету рассказывает, что даже дорогие кроверазжижающие препараты, которыми нас тут лечат, отделению подарили спонсоры.
Главврач сюда не доходит, но почти каждый день меня навещает молодая и красивая начмед Екатерина Юрьевна. Прошу передать ей возмущение по поводу состояния отделения, в котором в основном лечатся пожилые люди — наши бабушки и дедушки.
Нас в палате трое, полный комплект. Третья — бабуля-божий одуванчик с огромными глазами на прозрачном лице, она попала сюда с высочайшим давлением дней десять назад. Бабуле за 80, она теряется во времени и пространстве. Но помнит, что у нее три сына, два из них двойняшки. «Кушай, мама, кушай», — ухаживает один из сыновей. Он кормит ее с ложечки. Она смотрит на него счастливым взглядом огромных ангельских глаз. Все остальное время за ней ухаживают медсестры и санитарки — кормят, дают таблетки, меняют памперсы.
Один раз никто к ней не придёт. Бабуля просидит весь день молча, глядя на дверь палаты. Ночью я услышу её горестное «боже-боже».
Золотые люди
«Бабулечка, просыпайтесь, давайте проверим памперс. Что же он сухой у вас? Надо писать! Давайте немного приподнимемся в кровати, отталкивайтесь ножками, давайте ...» — это санитарка с утра приходит поухаживать за лежачими пациентами.
Лежачие пациенты «ходят» в специальные взрослые памперсы — других вариантов нет. Памперсы и пелёнки приносят родственники и знакомые, больница ими не обеспечивает. Как только появляется возможность вставать на ноги, дают индивидуальный «санитарный блок» — это своеобразное кресло-унитаз на колёсах, пользоваться которым приходится при всех, каждую минуту ожидая, что кто-то может зайти в палату. Уже только после того, как разрешают ходить, можно дойти в конец коридора до туалета.
Санитарку тоже зовут Лена, как и медсестры, которых я раньше встречала, она тоже тут практически «живёт» — работает на ставку в нашем отделении и еще в гнойной хирургии. Меняет памперсы, постельное бельё, заботится о лежачих пациентах. Отдежурила сутки здесь, уходит дальше. Официально числится уборщицей. Зарплата на ставку — около 12 тысяч рублей в месяц. У медсестер оклад — 21 тысяча. Многие из них работают тут десятки лет и, несмотря на дефицит среднего медперсонала в других больницах области, не уходят — хороший и слаженный коллектив, любимая работа. Хотя отчаянье иногда подступает.
В отделении на 30 с лишним коек работают три врача — строгая Алла Юрьевна, молодой Степан Степанович и заведующий Владимир Мефодьевич. Они все дежурят по ночам, даже заведующий. Потом Алла Юрьевна уходит в отпуск, вместо неё выходит из отпуска Андрей Николаевич. Люди, на которых держится отделение кардиологии в БСМП.
Каждый день к соседке Наталье приходит её сын — заботливый и добрый парень. Она его сильно любит, много рассказывает про его детство, про свою молодость, про жизнь, полную цветов (она долго занималась их выращиванием).
У Натальи непростые диагнозы, ей приходится практически всегда пользоваться кислородом. Но она не унывает. Единственное, признаётся — сама себя загнала, таскала тяжелые ящики... Она не может лежать, ей приходится полусидеть из-за травм позвоночника и костей. Но сломанная койка в палате интенсивной терапии не предназначена для таких пациентов.
Мне повезло — мои замечательные друзья добились, чтобы мне поставили удобную кровать с электроприводом, как в реанимации, на которой можно автоматически регулировать спинку и секцию для ног. Удивительно, но как серьёзно приближает возвращение к жизни комфорт — уже через два дня после появления кровати я могу дышать сама без кислорода.
Правда, когда прежнюю кровать выносят, она разваливается на глазах. Мне неудобно из-за этого, бросаю в соцсетях клич о сборе денег. Звонят и пишут добрые люди, и даже один депутат Заксобрания от КПРФ готов купить хорошую кровать и подарить отделению. Но местное руководство отказывается.
Бабулю-божий одуванчик выписывают. На её место поступает Надежда — весёлая и позитивная «сестра по диагнозу», в БСМП она тоже попала с ТЭЛА, и её тоже спасли. Она всем своим жизнерадостным видом показывает, что надежда на жизнь после тромбоэмболии есть.
Наш доктор Андрей Николаевич рассказывает, что смертность из-за тромбоэмболии лёгочной артерии действительно высокая, особенно выросла после коронавируса. Но если человеку быстро установили диагноз и начали лечение в больнице, то шансы велики. В августе нас таких в БСМП было пятеро.
Дни в больнице тянутся одинаково: утренний визит санитарки, завтрак, обход, процедуры, обед, тихий час... После тихого часа приходят гости. Здесь разрешены телефоны и даже можно узнать, что происходит в мире. Друзья и просто хорошие люди нам приносят цветы — с ними в палате становится очень уютно. Мечтаю о том, что после того, как тут сделают ремонт, можно будет повесить на стены красивые картины с видами моря.
Через неделю мне разрешают вставать. После ЭКГ строгий лечащий доктор говорит, что жить я всё же буду. Ещё спустя несколько дней можно начинать потихоньку ходить самостоятельно, сначала несколько шагов по палате. Я могу, наконец, увидеть в окно шикарный парк, разделяющий БСМП и психиатрическую больницу.
Следующий шаг — возможность ходить по коридору и добираться, наконец, до общего туалета. Встречаю сестру-хозяйку. «Вы не представляете, как мы рады, когда пациенты с тромбоэмболией начинают ходить!» — искренне говорит она. Жизнь после ТЭЛА действительно существует.
Меня выпишут после трёх недель пребывания в больнице, как и Надежду, — передадут в руки поликлинических докторов. Восстановление займёт ещё довольно продолжительное время, ведь в моём случае тромбоэмболия привела к осложнению — инфаркт-пневмонии. Первые недели после выписки тяжело ходить, периодически подкатывает тошнота, приходится останавливаться отдышаться. Самое ужасное — плохо работающий мозг, сохраняющийся в голове туман, теряющиеся слова и мысли.
Ходить обязательно — не меньше получаса в день. Пить горсти таблеток и соблюдать бессолевую диету «для сердечников». Но постепенно я прихожу в норму, и уже месяца через два после больницы могу вернуться к работе.
В начале сентября главврач БСМП Евгений Любивый согласится встретиться со мной и расскажет, что отделение кардиологии — единственное в больнице, где пока не сделан ремонт, и в планах начать работы уже в конце этого года. «Думаю, после нового года я смогу пригласить вас в отремонтированное отделение не как пациента, а как гостя», — пообещает он.
Наталья умрёт через неделю после выписки.
Я наконец напишу этот репортаж.
Выражаю искреннюю и сердечную благодарность врачам, медсёстрам, санитаркам, буфетчицам БСМП, сотрудникам скорой помощи за их непростой самоотверженный труд и любовь к людям.
Говорит эксперт: Можно ли выжить после ТЭЛА? Можно и даже нужно!
Врач-кардиолог, преподаватель БФУ им. И. Канта Екатерина Курт-Коваленко отвечает на шесть важных вопросов, связанных с ТЭЛА:
(ТЭЛА — тромбоэмболия легочной артерии. Однако, несмотря на название, в этой артерии течет венозная кровь, и это имеет большое значение, потому что венозные тромбозы значительно отличаются от артериальных).
Почему же артерия и венозная кровь?
Потому что артериями называются все сосуды, которые отходят от сердца.
Но в правые отделы сердца (правое предсердие и правый желудочек) собирается венозная, отдавшая весь свой кислород органам и тканям кровь и уже отсюда направляется в лёгкие за новой порцией кислорода. Вот это движение между правыми отделами сердца через лёгкие к левым отделам сердца называется малым кругом кровообращения.
То есть тромб, сформировавшийся в венозном русле (например, в ногах), при определённых условиях может двинуться по кровотоку, преодолеть правые отделы сердца и застрять в легочной артерии.
Либо у человека есть свои предрасполагающие факторы к формированию венозных тромбов.
Часто ли прилетают тромбы в лёгочную артерию?
В Рекомендациях (Рекомендации ESC по диагностике и лечению острой легочной эмболии, разработанные в сотрудничестве с Европейским респираторным обществом (ERS), 2019) говорится, что в шести европейских странах с общим населением 454,4 млн человек более 370 тыс. смертей в 2004 году связаны с венозными тромбоэмболиями, согласно оценкам, выполненным на основе эпидемиологической модели. Из этих пациентов 34% умерли внезапно или в течение нескольких часов после острого события, прежде чем терапия могла быть начата или могла бы подействовать. В оставшейся группе у 59% больных лёгочная эмболия как причина смерти была диагностирована посмертно, и только у 7% умерших диагноз был поставлен правильно при жизни.
С кем может случиться такая история?
Факторы высокого риска:
- перелом нижних конечностей,
- госпитализация по причине сердечной недостаточности или фибрилляции/трепетания предсердий (в течение предыдущих трех месяцев),
- протезирование тазобедренных или коленных суставов,
- обширная травма,
- инфаркт миокарда (в течение предыдущих трех месяцев),
- ранее перенесенные венозные тромбозы,
- повреждение спинного мозга.
Факторы умеренного риска:
- артроскопические операции на коленных суставах,
- аутоиммунные заболевания,
- переливание крови,
- наличие центрального венозного катетера,
- наличие периферических венозных катетеров,
- химиотерапия,
- застойная сердечная недостаточность или дыхательная недостаточность,
- стимуляторы эритропоэза,
- гормональная заместительная терапия (зависит от состава препарата),
- экстракорпоральное оплодотворение,
- прием оральных контрацептивов,
- послеродовый период,
- инфекция (особенно пневмония, инфекция мочевыводящих путей и ВИЧ),
- воспалительные заболевания кишечника,
- рак (риск выше при наличии метастазов),
- инсульт,
- тромбофлебит,
- тромбофилия.
Факторы низкого риска:
- иммобилизация в постели более трех дней,
- сахарный диабет,
- артериальная гипертензия,
- иммобилизация в результате длительного нахождения в сидячем положении (авиаперелеты, длительные переезды),
- старший возраст,
- лапароскопические операции (например, холецистэктомия),
- ожирение,
- беременность,
- варикозная болезнь,
При какой симптоматике можно начать подозревать ТЭЛА?
- Одышка,
- боль в груди,
- потеря сознания или предсинкопальное состояние,
- кровохарканье.
И все это с учетом вышеописанных факторов риска.
Самый главный вопрос: можно ли выжить?
Можно и даже нужно!
Складывайте симптоматику (как правило, она начинается очень быстро) с теми факторами риска, которые у вас уже есть, и как можно быстрее (очень-очень быстро) обращайтесь за медицинской помощью.
Напоминаю, что полёты могут быть опасны тромбозами для тех, кто предрасположен (об этом нужно говорить с вашим доктором).
Поэтому: что делать, если вам надо лететь — или очень хочется лететь (что, в общем-то, одно и то же)?
— Наденьте компрессионный трикотаж (чулки, гольфы, носки, колготки. Лично я за колготки (хотя в варианте мужчина в колготках и шортах может быть не очень эстетично).
— Пейте воду — понемногу и постоянно. Примерно 200-250 мл на каждый час полёта.
— Каждый час полёта делайте разминку. Разминка может быть в двух вариантах:
- первый — прогулка по проходу в самолёте. И именно этот вариант лучший для людей с серьезным риском тромбозов. То есть вставать и прогуливаться туда-обратно несколько раз.
- второй — сидя в кресле, сгибание и разгибание стоп, вращательные движения стопами, напряжение и расслабление икроножных мышц.
Текст — Оксана Майтакова (Обрехт) для «Нового Калининграда», фото: Оксана Майтакова (Обрехт), Виталий Невар / Новый Калининград
Ранее публикация была размещена на сайте https://volnanews.ru/, но позже удалена
