Так уж получилось, что, проработав несколько лет после окончания института в школе, я вдруг обнаружил, что некоторые из моих учеников, окончив школу, поступили в пединститут, и пришло им время проходить пионерскую практику. Была ранее такая вот практика для будущих учителей: после второго курса нужно было отработать хотя бы один сезон в пионерском лагере. И очень мне хотелось, чтобы эта первая в их жизни практика не превратилась в формальность или просто в отбывание времени среди ребят - всё же первое соприкосновение с объектом, так сказать, будущей профессии. Собрал я своих выросших детей и повёз в один из пионерских лагерей, в котором сам когда-то отдыхал ребёнком, а потом и свою пионерскую практику проходил.
Лагерь небольшой, всего восемь отрядов. Нужны шестнадцать вожатых. Добрали из сокурсников моих ребят, брали только тех, кому на самом деле хотелось потом идти в школу. А сам я поехал старшим воспитателем.
Всё получилось даже лучше, чем я ожидал: ребята мои горели, выдавали замечательные придумки со своими пионерами. Видел: нравится им эта лагерная кутерьма.
Сезон закончили. Спросил их, останутся ли на второй. Остались. И с восторгом! Моей радости конца не было.
Через два дня начало второго сезона. Мои «зубры» в области отечественной педагогики ждут, готовятся, ревниво сравнивают ещё не приехавших с бывшими…
… Всё. Началось. С утра в этот день надели мои вожатые синие шорты, белые рубашки и отутюжили пионерские галстуки. Пошли к воротам встречать приезжающие автобусы. И я волнуюсь, тоже жду, каким-то сложится новый сезон, не надорвутся ли мои ребятишки – молодые ведь совсем, старше своих пионеров на пять – семь лет. И самим отдохнуть хочется.
Слышу: пошли объявления по радиорубке - значит, пришли первые автобусы с ребятишками.
Через некоторое время и меня вызывают к воротам лагеря. Случилось что-то…
Выхожу. А там. Там детдомовских привезли. Со своим воспитателем – женщиной внушительной, статной. Помните знаменитую «Девушку с веслом», щедрой советской рукой разбросанную по всем почти паркам всех почти городов нашей тогдашней родины? Так вот воспитательница та – это она. Только одетая. Только без весла. И только немолодая.
Объяснения начинает давать мне наша лагерная врач, сидит она, как и положено, за отдельным столиком рядом с автобусным кругом и производит первичный поверхностный осмотр прибывших. Детдомовских тридцать, от восьми до четырнадцати лет, почти все мальчишки, а девочек только четыре. Все – Наташки. Вот у одной из этих Наташек, десятилетней, педикулёз (так интеллигентно называются у нас вши).
Врачиха наша категорически отказывается впускать её на территорию лагеря. А что? Имеет право, поступает согласно должностной инструкции.
«Девушка же с веслом», которую, оказывается, зовут Анна Ивановна, говорит нам, что ну не может она везти Наташку назад, в детский дом, потому как велено ей быть при детях (тоже должностная инструкция!), да и в детском доме все сейчас в отпуске. И кроме строителей, которые делают ремонт здания и помещений, и дворового Тузика никого нет.
Всё понимаю. Пытаюсь уговорить нашу медичку взять девочку. Пока к себе, в изолятор – там попробовать вывести насекомых, а потом и в корпус перевести. Она тётка у нас неплохая вообще-то, но тут от значимости собственной раскапризничалась что-то, ни в какую не соглашается.
Наташки (все четыре) ревут. Анна Ванна начинает гневаться. Все детдомовские сгрудились и смотрят исподлобья: враги кругом.
Шахматный пат – сущая ерунда в сравнении с нашей ситуацией…
Выход есть. Марья Нестеровна. Завхоза нашу так звали. «Бери, Борисыч,- говорит она мне человеческим голосом,- девку и веди её в душ. А я ща буду!..»
Беру. Веду. Приходит Нестеровна и приносит с собою огроменные такие ножницы и бутылку вонючую с керосином. Вначале мы Наташку нашу остригли, как чабан овцу: неровно, порожками и лесенками (потом уже, через несколько дней, та же Нестеровна её как надо «обхетала» - подровняла как уж могла – получилось очень даже ничего!). Затем помыли: мыла Нестеровна, а я целомудренно ждал в предбаннике: девица всё же. А вот уже тогда и пошла в ход бутылка с керосином: я держал будущую девушку, Нестеровна натирала ей голову адской жидкостью, а сама Наташка орала. Неинтеллигентно так, с визгом. И абстрактно ругалась.
Всё. Через несколько минут смыли тот керосин. Ещё раз помыла Нестеровна девчонку. Вши (а Нестеровна в том и не сомневалась!) не вынесли такой массированной атаки и с позором покинули Наташкину голову.
Так вот и стали эти тридцать детдомовских жить в нашем лагере. Единым отрядом. По возрастам разводить и смешивать «с домашними» мы их не стали по прямому указанию Ан Ванны. Объяснила она, что на лето их всех так вот смешивают в разновозрастные отряды, чтобы было хоть какое-то подобие семьи, и развозят по разным лагерям, чтобы могли отдохнуть друг от друга.
И Ан Ванна при них. А вожатым к ним я своего любимчика Борю поставил. Длинный, долговязый, со светлыми пшеничными волосами, завитыми «в мелкий бес»… и самый добрый. Тоже, думаю, похоже на семью: дети, мама и папа. Хотя «папа» явно до родительских высот не дотягивал.
Боря
А Борьку своего любил я за верность слову, за то, что уже в школе был он настоящим мужчиной. И не только потому, что играл в хоккей с шести лет («В хоккей играют настоящие мужчины…»,- помните?).
Пришёл я к ним преподавать литературу в 9 класс (учились тогда по 10-летней программе) и сразу почувствовал, что вот именно ему нужен мой предмет. Сидел за предпоследней партой худой высокий мальчишка и слушал, слушал, слушал. Иногда мне даже как-то неловко было от глаз его внимательных, от того, что часто оставался после уроков и спрашивал, спрашивал, спрашивал. А потом выяснилось, что живём мы недалеко друг от друга, стали ходить домой вместе. Разговаривали. Я рассказывал ему, какой будет наша школа, какой была Ахматова. Он мне про хоккей: «Хоккей – игра, в которой дуууумать нужно, Олег Борисович…» Я чаще хохотал тогда и говорил ему: «Ты даже не знаешь, ЧТО ТАКОЕ ДУМАТЬ по-настоящему!». И сам думал, что знаю…
А однажды, уже в десятом классе, он вдруг пришёл ко мне домой поздно вечером и сказал, что надо ему 300 рублей (сумма тогда – огромная!). Сначала просто говорил, что надо. А потом объяснил. Андрей, друг его, отдал чужой магнитофон соседу по дому, а сосед сказал, что потерял или разбил его. Вот, надо новый покупать, чтобы вернуть владельцу. И что делать – Андрей не знает, стеснительный он потому что. И пошли мы с Борькой к тому соседу. И забрали тот магнитофон (целёхоньким в его комнате стоял!). И вернули его Андрюшке.
А потом, когда уже школу закончил, позвали его в классную хоккейную команду, где играть уже можно было профессионально и деньги зарабатывать. И не захотел того Боря мой. И приходили они с папой ко мне домой. Долго мы разговаривали. Папа всё хотел, чтобы Борис и учился и в хоккей продолжал играть. Тогда и сказал Боря: «Знаешь, пап, хоккей – это тяжёлая работа. Не смогу я учиться и работать одинаково хорошо. А учиться хочу больше, чем играть». И поступил на филфак. Стал моим коллегой.
… Но тогда ещё не стал. А стал вожатым седьмого, детдомовского, отряда.
И ночью вставал, ходил по палатам, укрывал разметавшихся во сне ребят, потому как ночи в лесу холодные, а они хоть и детдомовские, а городские и простывать стали. И каждое утро стирал вместе с Наташкой (той самой, остриженной) и со мной её постель, потому что энурез был у девочки, после того, как…
Наташка
Это уже нам с Борей Ан Ванна рассказала. Про Наташку.
Есть у Наташки и отец и мать. И жили они в каком-то далёком от города селе. И неплохою семьёю считались. И как исполнилось девочке два года, собственный отец изнасиловал её. И так вот четыре года потешался, пока, случайно, кто-то из соседей не узнал об этом.
Дальше всё как положено: дознание, суд. Мать утверждала, что ни сном, ни духом про то не ведала. А когда судья огласил приговор, то с воплями и причитаниями бросилась … на судью. Успокоили её немножко. Спрашивают: «Неужели вы не понимаете, что девочка просто умереть могла?» «И что?- отвечает мама.- Я б тогда ещё ребёночка родила. А вот теперь вы его посадили. Где я мужа возьму?!!»
Так Наташка и оказалась в детском доме. И болеть сразу же начала: каждое утро просыпается мокрая по самый подбородок. Врачи говорят, что, возможно, с возрастом пройдёт это. Ну так это- с возрастом! А сейчас ребята глумятся над нею, дразнят. А она плачет. И не дружит ни с кем, потому что девчонки говорят, что от неё воняет…
Вот потому и попросил Боря у Марьи Нестеровны ещё один комплект постельного белья. И каждое утро за полчаса до общего подъёма будил Наташу. И шли мы втроём стирать всё: простыни, матрац, подушку, одеяло. Развешивали в кустах за корпусом, а вчерашнее, уже высохшее, застилали заново и укладывали девочку до подъёма. А чтобы она не уснула, Боря сидел рядом и держал её за руку.
И так мне их … обоих… тогда жалко было… моего Борю и мою теперь Наташку…
А лето всё шло и шло. И скоро забыли девчонки про Наташкин недуг. Дразнить перестали. Она рядом с ними всё чаще и чаще была. И петь стала. Что-то такое, про себя, тоненько так… А однажды ни с того, ни с сего избила Валеру.
Он самый маленький среди детдомовских был, недавно восемь исполнилось. Совершенно, ну сахарно- белые волосы и чёрные, как два жука, глаза, щедро украшенные ресницами, такими же смоляными, и прихотливо изогнутыми бровями.
- Почему ты его била? За что?
- Он сам знает…
… Валеру долго я по голове гладил, расспрашивал. Он молчал, вздыхал, всхлипывал. Потом сказал:
- Потому что укусил я её!
- Зачем же ты это сделал?
- Чтоб знала, как мою маму пьяницей называть…
Валера и Гриша Худзик
Про маму мы с Валерой после этого только ещё один раз разговаривали. Стал он моей тенью в лагере. Куда бы я ни пошёл, везде видел, что он где-то рядом вертится. Он и лучший друг его Гриша. Так хотелось обнять этих пацанят, взять на руки, прижать к себе. Но – нет. Помнил один вечерний разговор с Анной Ивановной, когда спросил её, почему она так сурова с этими детьми, как фельдфебель с солдатами. Она мне и сказала, что они ведь не собаки и играть их душами нельзя. Никому. Пригреешь его, он и поверит, что ты – его семья. А ведь не так это.
Вот и я всячески сдерживал себя, но нет-нет, да и опускалась рука то на одну, то на другую коротко стриженую голову, гладила детский цыплячий пушок макушки.
Так вот, про маму Валерину.
Когда уже разъезжались в конце августа, ждали автобус за воротами лагеря, подошёл он ко мне, обнял за ногу:
- Олег Борисович, а вы «не хОчете» себе сыночка с белыми волосиками и чёрными глазками?
Как можно вилять, отвечая на такой прямой вопрос:
- Очень хочу, Валера. Но ведь у нас с тобою мамы нет. А в семье должна обязательно быть мама.
- А мы мою возьмём. Она хорошая. Водку только вечером пьёт и сразу спать ложится…
Это и был наш последний разговор.
А Гриша был неразговорчив, некрасив, неряшлив. И в шрамах весь, с левой стороны. Начинались они на шее и выходили на ручку тоненькую и такую же тоненькую ножку, торчавшую из больших ему шорт. Он стеснялся, а потому не раздевался даже когда ходили мы на речку купаться. Я предлагал ему раздеться позагорать, но он только отрицательно мотал головою и зябко как-то ёжился в ответ.
И про шрамы я узнал от Ан Ванны.
Родился Гриша у очень молодых родителей, было им по 16 лет. Ребёнка не хотели они. Так уж получилось. Жили в бараке, в отдельной комнате. А Гришу держали на цепи. Молодой папа даже для этого кольцо сварное, крепкое в стенку в прихожей ввернул. Когда приходили гости к любившим праздники молодым родителям, те прятали его в шкаф. И ребёнок сидел тихо, уже грудным понимал, что мешать взрослым, когда они заняты, нельзя. И небезопасно.
Когда юный Гришин папа приходил с работы выпившим, он дёргал сына за ошейник и заставлял лаять, ну нравилось ему так вот проявлять своё мужское начало. Однажды ребёнок не достаточно громко залаял, или что-то ещё не понравилось хмельному родителю. Он взял сына за ноги и поднёс к варочной столешнице плиты, топившейся дровами. Пьяная рука дрогнула, и двухлетний ребёнок упал на раскалённую поверхность. Мальчик так закричал, что прибежали соседи. Тут они и узнали, что в семье есть сын. Дальше всё – по накатанной: суд, детский дом. И шрамы. По всему телу. На всю жизнь. И на всю жизнь недоверие. Ко всем, кроме Валеры. Потому и не сомневался даже, идти или нет, когда Валера позвал его «есть компот»…
Рабочие на кухне вытащили из подвала несколько ящиков с вздувшимися крышками на банках болгарского компота «Ассорти». Вытащили и оставили возле дверей, чтобы машина, когда приедет выгребать мусор, прихватила и их. Вот те банки Валера и обнаружил. И повёл к добыче несколько человек детдомовских. Гриша тоже пошёл.
Наелись. От души. И разбежались, испугавшись возмездия, по всему лагерю.
Те, что постарше, когда стало тошнить, сами пришли сдаваться в медпункт, где наша суровая врачиха стала отпаивать их водой с марганцовкой и вызывать искусственную рвоту.
А Гриши с Валерой всё не было. Убежали и спрятались.
Мы все бегали по лесу вокруг лагеря. Медсестра наша едва поспевала за нами, периодически поглядывала на часы и говорила: «Вот, сейчас у них должны коченеть уже ноги…». Страшнее мне не было никогда в жизни.
Звали, кричали, уговаривали.
И возле самого корпуса седьмого детдомовского, под моховой ёлкой, опустившей ветви до самой земли и создавшей такой вот шатёр для двух маленьких мальчишек, слышу вдруг тоненький писк: «Мы здеся…». Вытащили. Обоих. А у них уже и губы запеклись, и глаза мутные. А тут ещё врачиха причитает: «Всё, не вытащим…»
Побежали к медпункту, стали поить марганцовкой прямо из трёхлитровой банки. А они, оба, пить не могут, спазмы душат.
Тогда схватил я Валерку прямо за мордашку, оттянул вниз челюсть и насильно стал вливать в него воду. Он плачет, орёт: «Не могу больше!.. Ненавижу тебя своими глазами, ненавижу!..». Я соображаю: «Если орёт, значит,- выживет». А он кусает меня за пальцы, которые я ему в рот сую. И вырвало его, наконец. Много, обильно. Прямо на меня.
Господи! Какое счастье!!.
Бросаюсь к Грише. Хочу и с ним проделать ту же процедуру. Он стоит, таращит на меня глазёнки:
- Не надо, дяденька! Я всё уже…
- Что всё?
- Сам всё сделал. У меня получилось, я же большой. Это Валера маленький.
Грише тогда было четырнадцать лет.
Он был, оказывается, одним из самых старших в отряде. Саша был ему ровесником.
Саша
Ах, какой же Саша был красивый! Удивительно тонкое азиатское лицо, огромные вытянутые миндалевидные глаза, светившиеся влажным таким… ммм… пламенем. Нарисованные брови. Изящная очень фигура. Даже кривоватые ноги как-то ужасно ему шли. Только вот когда начинал улыбаться, появлялось лёгкое разочарование: зубы – мелкие, тёмные и кривые.
Анна Ивановна рассказала, что Саша, скорее всего калмык. Нашли его в степи, когда ему было полгода примерно. Рядом был кусок истлевшей кошмы, которой бросившие его родители прикрыли ребёнка, чтобы защитить от пронзительного ветра. Чтобы умирал легче. Был ещё высохший кусок домашней лепёшки, которую ребёнок скоблил беззубыми дёснами, и разбитый глиняный черепок, где воду оставили, но уже высохла она.
Когда нашли Санечку, он не плакал. И вообще никогда не плакал. И рученьки к людям тянул, потому что верил, что помогут ему. Обязательно. Люди ведь потому и люди, что хорошие. И добрые.
Вот от этого недокорма в детстве ещё и рахит у него. И зубы плохие. Всё никак не пройдёт.
Но Санюшка – защитник. Если кто обидит, то бегут обиженные к нему. А он идёт не раздумывая, идёт защищать. Но дерётся редко. Всё разговаривает больше. Не уйдёт, пока не добьётся, чтобы обидчик помирился и пожалел обиженного.
Анна Ивановна говорит, что только один раз видела Сашу рассвирепевшим.
Сын у неё погиб. Погиб под колёсами пьяного водителя. Когда после похорон сына вышла снова на работу, все в детдоме , конечно, знали о её горе. Вечером осталась дежурить. Саша подошёл и сказал:
- Давайте, я дождусь, когда он из тюрьмы выйдет, и убью его, как он вашего Сашу.
Сына её тоже Сашей звали.
Никто не смел повышать голоса на Сашу, даже педагоги. Только Юрка, иногда, кричал на Сашу, и тот терпел, потому что Юрка был – атаман.
Атаман Юрка
Ходили по лагерю детдомовские, как… как детдомовские: одежда у всех была одинаковая. У мальчишек одинаковые рубашки и штаны (иногда шорты). У Наташек – одинаковые платья. Даже купальники и плавки у всех были одинаковые. Вот потому вечерами, на танцах, внимательно разглядывали они «домашних» и завистливо обсуждали их наряды (ведь на танцы-то надевали все всё самое лучшее).
Как-то утром пришла ко мне директриса соседнего лагеря. Находился он в полукилометре от нашего. Отношения у нас с нею были добрые, соседские. Не раз проводили всяческие совместные мероприятия. Пришла, поздоровалась, села напротив:
- Ну, что делать будем?
- С чем? Что случилось?
- Твои детдомовские ночью, наверное, часа в три, пришли в наш лагерь, прошлись по корпусам и со спинок кроватей поснимали всю одежду, которую ребятишки побросали, вернувшись после танцев вечером. А что детдомовские – точно говорю. Их видели наши ребята молодые с кухни, когда они уже в кусты побежали. И узнали этого твоего… капитана футбольного.
- Юрку?
- Юрку, да.
- Клавдия Феоктистовна, а ошибки быть не может? Ночь, всё-таки была.
- Не может быть ошибки, не может. Я, прежде чем к тебе идти, провела дознание, уж ты мне поверь. Я умею.
Я поверил, потому что знал точно: она – умеет:
- Хорошо. Всё вернём. Только прошу вас, пока ничего не предпринимайте.
На том мы с соседкой и расстались.
Иду к корпусу детдомовских. И понятия не имею, что буду делать, как буду с ними разговаривать. Надеюсь только на то, что они мне сами подскажут – как…
Конечно, они. Понял сразу, как только вошёл на веранду: глаза прячут, вежливые такие, здороваются всякий раз, когда мимо проходят. Юрке сказал, чтобы собрал всех на веранде. Пришли, быстро, все. Сидят. Тихие такие, благостные: мёд с сахаром и сиропом – кислятина в сравнении с выражением их общего лица.
Идиотский мой вопрос «что будем делать» утонул в сладости этого всеобщего лица.
- Так. Через пятнадцать минут чтобы вся одежда лежала в куче вот здесь, в центре веранды.
Стоят, мнутся, искоса поглядывают на Юрку-атамана. Девчонки начинают всхлипывать. Врут. На жалость давят. С разных сторон негромкое:
- А чо сразу мы…
- Вечно так…
- Может это домашние…
Понимаю, что нужен какой-то очччень сильный с их точки зрения аргумент. Но в голову ничего не приходит. И тут – Борька, мой замечательный Борька! Нет, не Борька, а Борис Борисович, мой коллега:
- Олег Борисович, а давайте мы с вами скинемся и заплатим комаровским (соседи наши назывались пионерским лагерем им. Комарова). Что мы ребят-то пытаем. Я им верю, не станут они нам с вами лгать.
И всё. Юрка кивнул, разошлись. Все. Через десять минут вещи лежали в куче перед нами. Я петь готов был от гордости за ребят и за Борю моего.
Юрка просто добил:
- Мы сами всё унесём. Отдадим. Вам же стыдно за нас будет…
***
… Когда уехал последний автобус, увозивший ребят, нырнул как в омут в зелёные ещё арки деревьев, Борис подошёл ко мне и, не глядя на меня, а всё ещё провожая глазами уже невидимые автобусы, сказал:
- Знаете, что мне Юрка уже из автобуса сказал? За руку меня держал, высунувшись в окно, и сказал:
- Вы, Борис Борисыч, как мой папка. И даже лучше…
- Точно, папка,- подумал я,- и разница в возрасте подходящая, ведь Боря-то его лет на пять старше будет…
