Четыре года назад не стало моей мамы. Пошли мы с Сережиком в ЗАГС — свидетельство о смерти получить. Январь, только — только праздники новогодние отгремели — отсверкали, людей много. И мы пришли. Серёжик сел на стульчик свободный, а я рядом стою. Ждём, когда очередь подойдёт.
Рядом бабушка сидит. Классическая такая бабушка. В пальто с норковым воротником-шалькой, изрядно молью побитом, да в шапочке вязаной. В руках трость. Сидит как бы раскачиваясь. И ни с того, ни с сего начинает говорить. Ни к кому конкретно не обращаясь, будто сама себе толкует.
— Пошла в больницу, а там не пускают. Сказали: иди, мать домой, завтра придёшь — праздники. А завтра пришла, а сыночек мой умер. Я скорую вызывала, а они подумали, что он пьяный. А он от пневмонии умер. Не пускали меня, — повторяет, словно оправдываясь.
— Одна осталась совсем. С женой он в разводе, внучка есть, но маленькая, не общаемся. Сил нет ни на что. Все больше лежу теперь. Голова всё время болит. Да и зачем вставать? Незачем. Спасибо, соседи помогли хоронить. Все оформили, а как на кладбище приехали копачи и говорят: давай, бабка, деньги. А у меня и денег нет. Все истратила. Я же заплатила по квитанции. А оказывается надо ещё каждому по тысяче дать. А у меня нету. Стыд-то какой. Хорошо соседи выручили. Отдала копачам. Как положено — по тысяче каждому.
И, словно, очнувшись, обращается ко мне:
— Вы не знаете, сколько на погребение дают? Мне долг отдать надо. Да и кредит остался от сына.
Я не знала. Кто-то в очереди назвал сумму.
Бабушка запричитала, что мало, она больше думала.
— Нет ли у кого корвалолу? Я дома свой забыла. Что-то совсем плохо мне.
У нас был корвалол. И бутылочка воды. Носили мы с собой. Время такое было — не могли обходиться без него.
Достал Сережа пузырек из своей сумки и протянул бабушке, а она, не дожидаясь воды прямо так и выпила, не разбавляя. Я ещё удивилась: как можно так? Да видно, горе такое, что лучше неразбавленный. Разбавленный не поможет.
— Ничего, что я весь, не жалко?
— Не жалко, у нас ещё есть дома.
В тот день мы не получили то, зачем пришли в ЗАГС. Уступили свою очередь бабушке, а сами ушли. Юра через несколько дней получил свидетельство, предварительно записавшись через Госуслуги.
Шли мы с Сережиком и я все думала: какое горе. Одна она осталась, совсем одна. И на себя примеряла. И сравнивала невольно: чья беда горше. И казалось мне, глупой — моё. У меня же мама умерла. Ма-ма. Вот осталась я с ребенком, даром, что взрослый, но ребенок по сути на руках. С работы, видно, придется уходить: как жить будем? Нет, у меня горе сильнее.
И не знала я по своей природной глупости, что у бабушки той, в изъеденном молью пальто цвета какао с молоком, самое страшное горе, что есть на свете. Что поджидает оно меня, как убийца за углом свою жертву (это у Булгакова любовь выскакивает из-за угла, а у меня, да и не только у меня — у многих горе таким образом выскакивает).
И нет даже определения матери, потерявшей ребенка. Вот дети потеряли родителей — сироты. Супруг овдовел — вдовец. А тут как? А никак. Не придумали определения. Противоестественно это...
Жива ли та бабушка я не знаю. Зато знаю, что она испытывала: ад. Как написала мой добрый читатель Татьяна: у нас у каждого персональный ад...
Берегите своих близких.
Пусть у вас всё будет хорошо.
С уважением, Женя.
