Комментаторы моих статей о Троцком весьма часто обвиняют меня в излишней комплементарности по отношению к данной личности — я якобы показываю Троцкого только с положительной стороны.
Не знаю с чего они это взяли, я никогда не пренебрегал критическими статьями в его адрес (например, здесь и здесь), так как Троцкий, несмотря на свою гениальность, далеко не во всём был прав, а целью моих статей всё-таки является максимально объективный анализ этой личности, поэтому критика в адрес Троцкого была и будет на моём канале.
Сейчас как раз хотел бы написать одну из критических публикаций.
Поводом для критики будет статья Троцкого, изданная в марте 1912 года, под названием «Об интеллигенции». Эта статья была написана для достаточно радикальной газеты «Киевская мысль», но даже несмотря на радикальную направленность данной газеты, редактор долго колебался прежде, чем опубликовать её. Публикация была слишком неоднозначной. Но Троцкий, как известно, никогда не боялся быть прямолинейным, не пытался подстроиться под большинство.
Можно лить елей в уши и говорить с высоких трибун то, что будет нравиться толпе, а можно открыто озвучивать неприятные моменты с целью исправления недостатков. Троцкий всегда выбирал второй путь:
Во-первых, историческая правда
не фрейлина при национальном самолюбии... Будем лучше наше национальное самолюбие полагать в будущем, а не в прошлом.
(Л. Троцкий «Об интеллигенции»)
Тем, кому эта статья Троцкого покажется излишне токсичной, я бы не советовал делать скоропалительных выводов и считать Троцкого русофобом, так как примерно в тот же период он писал о России совсем в другой тональности. Подробнее об этом здесь.
Так что не в русофобии здесь дело.
Переходя к рассмотрению статьи «Об интеллигенции», я хотел бы отметить, что не собираюсь критиковать Троцкого за его слова в адрес русского народа, подобная критика вполне имеет право на существование, при условии, что она нацелена на борьбу с недостатками. И ниже будет понятно, что всё написанное Троцким в статье — это не приговор народу и стране, а, в некотором смысле, трезвый взгляд на общество, которому предстоит трансформироваться под влиянием социализма. Главное, что мне не нравится в данной статье — это излишняя комплементарность со стороны Троцкого в адрес Запада.
Лично я, несмотря на то, что прожил большую часть своей жизни в самом западном регионе России, никогда не смотрел на Запад сквозь розовые очки. Троцкий, как будет видно ниже, не избежал данного обольщения.
Но, хотел бы отметить, что Троцкому в момент написания статьи было всего 33 года, и с годами у него явно поубавилось восторгов по отношению к Западу.
Итак, перехожу к цитированию наиболее интересных выдержек из статьи.
В данной статье Троцкий, критикуя избыточную самоуверенность современной русской интеллигенции, обвиняет её в хлестаковщине, так сказать, наделяет её качествами главного героя гоголевского ревизора — Ивана Александровича Хлестакова. Как известно, главной характерной чертой этого героя было враньё и стремление примерить на себе другой образ, убедив остальных в его подлинности:
На мании величия г. Иванов-Разумник построил, как известно, целую философию истории. Русская интеллигенция, как несословная, неклассовая, чисто-идейная, священным пламенем пламенеющая группа, оказывается у него главной пружиной исторического развития; она ведет великую тяжбу с "этическим мещанством", завоевывает новые духовные миры, которые частично, в розницу, ассимилируются мещанством, - она ни на чем не успокаивается и со странническим посохом в руках идет все дальше и дальше - к мирам иным. И это самодовлеющее шествие интеллигенции и образует русскую историю...
...Мережковский обещал, что русская интеллигенция, заручившись религиозным догматом, спасёт все пять частей света от грядущего хамства. И ему верили. Где корни этого самозванного мессианизма? Где причины поразительной живучести этого интеллигентского высокомерия? Что это: отблеск высшего призвания, или просто национальная черта — хлестаковщина?
Как видно из истории, Троцкий оказался всецело прав касательно критики бесплодных мечт о русском религиозном мессианстве, которые есть ничто иное, как иллюзия, основанная на непонимании и незнании окружающего Россию мира.
Россия смогла стать центром притяжения для остального мира только тогда, когда стала во главе атеистического проекта, а не религиозно-мессианского.
К сожалению, бесплодные мечты о русском религиозном мессианстве не утратили свою актуальность и по сей день.
Также в статье Троцкий рассуждает об изначально проигрышном географическом положении нашей страны:
Что мы всесторонне бедны накопленной тысячелетней бедностью, этого нет нужды доказывать. История вытряхнула нас из своего рукава в суровых условиях и рассеяла тонким слоем по большой равнине. Никто не предлагал нам другого местожительства: пришлось тянуть лямку на отведенном участке. Азиатское нашествие — с востока, беспощадное давление более богатой Европы — с запада, поглощение государственным левиафаном чрезмерной доли народного труда, — все это не только обездоливало трудовые массы, но и иссушало источники питания господствующих классов.
Далее Троцкий превозносит народы Запада над русским народом:
Гнёт дворянства и клерикализма русский народ чувствовал на себе никак не менее тяжко, чем народы Запада. Но того сложного и законченного быта, который вырастал в Европе на основе сословного господства, готических кружев феодализма, этого у нас не вышло, ибо не хватило жизненных материалов — просто не по карману пришлось. Мы — нация бедная. Тысячу лет жили в низеньком бревенчатом здании, где щели мохом законопачены, — ко двору ли тут мечтать о стрельчатых арках и готических вышках?
Здесь Троцкий излишне комплементарен по отношению к западному обществу. С такой комплементарностью даже не был согласен известный "адвокат" Троцкого Исаак Дойчер. Он таким образом прокомментировал эту мысль Троцкого:
Кружевной фасад европейской цивилизации до 1914 года скрывал процессы самоуничтожения и внутреннего разложения, которые немного погодя проявились в мировых войнах, пароксизмах фашизма и нацизма, беспомощности и вырождении западноевропейского рабочего движения.
Хотя стоит заметить, что Дойчер написал эти строки уже в послевоенное время, когда все маски были сорваны, в то время как в 1912 году для Троцкого ещё оставалось пространство для иллюзий по отношению к западной цивилизации.
Русское дворянство также, по мнению Троцкого, смотрится жалко по сравнению с западным дворянством:
Какое жалкое, историей обделенное дворянство наше! Где его замки? Где его турниры? Крестовые походы, оруженосцы, менестрели, пажи? Любовь рыцарская? Ничего нет, хоть шаром покати.
...
Наша дворянская бюрократия отражала на себе всю историческую мизерию нашего дворянства. Где её великие силы и имена? На самых вершинах своих она не шла дальше третьестепенных подражаний — под герцога Альбу, под Кольбера, Тюрго, Меттерниха, под Бисмарка.
Далее Троцкий вполне здраво рассуждает о превосходстве западной католической церкви над русской никонианской. Может кому-нибудь покажутся обидными эти строки, но с ними трудно не согласиться:
Переберите одну за другой все стороны культуры: всюду то же. Бедный Чаадаев тосковал по католицизму, как по законченной религиозной культуре, которая сумела сосредоточить в своих недрах огромные умственные и нравственные силы. Задним числом он видел в католицизме великий путь человеческого развития и чувствовал себя сиротливо на проселочной дороге никонианства. Католическая Европа проделала реформацию — могущественное движение, легшее рубежом между средневековой и новой историей.
Против феодально-бытового автоматизма католической церкви восстала вылупившаяся из феодальной скорлупы бюргерскичеловеческая личность, стремившаяся к установлению более интимных отношений между собою и своим богом. Это была колоссального значения революция духа, подготовка нового типа человеческого, — в начале XVI века! Что может наша история хоть приблизительно противопоставить реформации? Никона, что ли?
Далее Троцкий противопоставляет европейскую городскую, индивидуалистскую культуру русскому деревенскому "стадному" быту:
Средневековый город Европы был каменной колыбелью третьего сословия. Там вся новая эпоха подготовлялась. В цехах, гильдиях, муниципалитетах, университетах с их собраниями, избраниями, процессиями, празднествами, диспутами сложились драгоценные навыки самоуправления и выросла человеческая личность, — конечно, буржуазная, но личность, а не морда, на которой любой будочник мог горох молотить.
...
Бедная страна Россия, бедная история наша, если оглянуться назад. Социальную безличность, рабство духа, не поднявшегося над стадностью, славянофилы хотели увековечить, как «кротость» и «смирение», лучшие цветы души славянской. Хозяйственную примитивность страны народники хотели сделать источником социальных чудес.
Также Троцкий противопоставляет европейскую упорядоченность и следование правилам русской "свободе":
Версилов у Достоевского вместе с Герценом смотрит на Европу с полупрезрительной тоскою. «Там, — говорит он, — консерватор всего только борется за существование: да и петролейщик лезет лишь из-за права на кусок. Одна Россия живёт не для себя, а для мысли… вот уж почти столетие, как Россия (т.-е. ее интеллигентская кучка. Л. Т.) живёт решительно не для себя, а для одной лишь Европы». «Европа создала, — говорит тот же Версилов, — благородные типы француза, англичанина, немца, но о будущем своем человеке она ещё почти ничего не знает.
...
Конечно, в Европе, с её культурной упорядоченностью, с её умышленной определенностью, приходится ходить по асфальту, по шоссе, вообще, где указано. Абсолютной «свободы» там не найдёшь. Линии поведения партий и вождей в основных своих чертах предопределены объективным положением вещей. То ли дело у нас, где господин интеллигент ничем не связан — в духе своем. «Они» в Европе связаны планами, правилами, курсбухами, программами классовых интересов, а я в своей социальной степи абсолютно свободен. Но вот чудо: сделал абсолютно свободный русский интеллигент три шага и позорнейшим образом заблудился меж трех сосен. И снова идет он на выучку в Европу, берёт оттуда последние идеи и слова, снова восстает против их обусловленного, ограниченного, «западного» значения, приспособляет их к своей абсолютной «свободе», т.-е. опустошает их, и возвращается к точке отправления, описав 80.000 верст вокруг себя.
Далее Троцкий проходится по русским философам:
Раздражение охватывает, когда глядишь на самодовольно-почтительных историков и портретистов нашей интеллигенции. У нас значится полуторастолетняя интеллигенция, бескорыстнейшая, насквозь идейная, живущая «для мысли», «для Европы», — а что мы дали миру в области философии или общественной науки? Ничего, круглый нуль. Попытайтесь назвать какое-нибудь русское философское имя, большое и несомненное. Владимир Соловьев, которого обычно вспоминают только в годовщину смерти? Но туманная метафизика Соловьева не только не вошла в историю мировой мысли, — она и в самой России не создала никакого подобия школы. Кое-чем позаимствовались у Соловьева гг. Бердяев, да Эрн, да Вячеслав Иванов… А этого маловато. Г-н Гарт, философ из бывших октябристов, растерявшись при виде той разнузданности, с какою у нас интенданты грабят, реакционеры бесчинствуют, а октябристы низкопоклонничают, — озирается беспомощно вокруг в поисках такого категорического императива, который пришелся бы как раз по «широкой русской натуре» (в том числе и по интендантской), совладал бы с ее добродушно-распущенной рыхлостью, дисциплинировал бы ее внутренней дисциплиной и отучил от взяток. Где же он, грядущий славянский Кант? — спрашивает его маленький предтеча. Да, где он в самом деле? Нет его. Где наш Гегель? Где кто-нибудь равновеликий сим? В философии у нас нет никого, кроме третьестепенных учеников и безличных эпигонов.
Досталось от Троцкого и народничеству:
Мы были богаты «самобытным» социальным утопизмом, да и сейчас его еще хоть отбавляй. Но что внесли мы своего в сокровищницу социальной мысли? Народничество, русский суррогат социализма? Но ведь это не что иное, как идейная реакция нашей азиатчины на разъедающий её капиталистический прогресс. Это не новое завоевание мировой мысли, а только небольшая глава из духовной жизни исторического захолустья.
Троцкий раскритиковал и отсутствие в царской России утопистов и теоретиков рабочего движения, которые вошли бы в историю мирового социализма:
Где наши великие утописты? Самый большой из них — Чернышевский; но и он, придавленный убогостью социальных условий, остался учеником, не выросши в учителя. Герцен, Лавров, Михайловский ни в каком смысле не входят в историю мирового социализма; они целиком растворяются в истории русской интеллигенции. Пожалуй, один Бакунин еще вписал свое имя в книгу европейского рабочего движения, но он именно должен был для этого всецело оторваться от почвы русской общественности, да и в европейскую он вошел не необходимым составным элементом, а как преходящий эпизод, притом же вовсе не такой эпизод, который знаменует шаг вперед. Что осталось теперь от бакунизма? Пара предрассудков в романском рабочем движении, не более…
Досталось от Троцкого и декабристам. Они, по его мнению, только замещали собой несуществующие или слабо развитые классы:
По поводу восстания декабристов граф Растопчин иронизировал в том смысле, что во Франции де «чернь» учинила революцию, чтобы сравняться с аристократией, а у нас вот аристократия устроила революцию в интересах черни.
...
В какой мере и в каких пропорциях элементы бесплотного идеалистического радикализма сочетались у декабристов с сословными внушениями, это вопрос особый; но верно, что декабристы выступили, как не раз выступала русская интеллигенция после них, т.-е. пытались заместить собою отсутствующие зрелые классы. Декабристы «заместительствовали» буржуазный либерализм. Заместительство несуществующих или слабо развитых классов, маскировавшее социальную слабость интеллигенции, становится ее идейной потребностью и вместе политической профессией.
После прочтения этих строк у многих может сложиться впечатление, что Троцкий ставит крест на русском народе и не видит свет в конце тоннеля, но нет, это не так. По мнению Троцкого всё описанное им — это совсем не приговор. Именно социализм выведет русского "отсталого" скифа на передовую позицию истории:
В 1905—1906 г.г. на историческую сцену выступили большие социальные тела — классы со своими интересами и требованиями; русские события одним ударом врезались в мировую историю, пробудив могущественный отклик в Европе и Азии; политические идеи перестали казаться бесплотными феями, спустившимися с идеологических небес; эпоха заместительства интеллигенции закончилась, исторически исчерпав себя. Но замечательно, что именно после этих знаменательных лет вакханалия интеллигентского самовозвеличения развернулась вовсю: так лампа вспыхивает ярче всегда перед тем, как погаснуть.
Вздор, будто история после великого напряжения вернулась вспять. Вспять обернулась бюрократия; бюрократия же заведует многими вещами, но не ходом истории. С каратаевщиной нашей, с безысторичностью масс покончено навеки. Тут возврата нет. И вместе с тем покончено с апостольством интеллигенции.
После трёх лет самодовольной прострации она теперь снова выпрямляется. Исполать! Однако наивно было бы думать, что она вторично вступает в до-октябрьскую эпоху. История не повторяется. Как бы ни было само по себе велико значение интеллигенции, в будущем оно может быть только служебным и подчиненным. Героическое заместительство всецело относится к эпохе, отходящей в вечность.
Конечно, с сожалением стоит заметить, что выводы Троцкого оказались излишне оптимистичными. Историческую схватку с бюрократией он всё же проиграл. России не позволили выйти из замкнутого, многовекового круга отсталости и подавления пассионариев, способных изменить страну. Но это уже совсем другая тема, которую я более подробно рассматривал здесь.
