Надя кормит птиц.
Дома — воробьев и голубей, на кладбище — ворон. Какие есть — тех и кормит. Подслушала я, как она приговаривает, а точнее — молится, когда булку крошит. Закончит обычную молитву и добавляет: птички, помяните, пожалуйста, всех людей, похороненных на этом кладбище. Не только православных, всех—всех. Пожалуйста. И оглядывается по сторонам — то ли приглашает к трапезе птиц, то ли вспоминает, каких верований были люди, нашедшие последний приют на этом "участке добрых воспоминаний".
И плакать начинает. Она вообще чуть что — плачет. Вчера звонит и слышу: плачет. Я даже испугалась, подумала, что что-то случилось. А она мне говорит, что не может лампадку зажечь. Ветер страшный на кладбище, она и коробок спичек спалила, и зажигалками пробовала — ничего не получается. Ведь хочется, как лучше — свечку зажечь, да Псалтирь почитать, а такая непогода — ну никак не выходит. Обидно просто.
Со стороны посмотришь — бизнес-леди на дорогой иномарке. А тут — пожалуйста, плачет из-за того, что свечку не зажгла. Да из-за птиц переживает, если приходила, а их не было.
— Не потравили их, как думаешь? Может, случилось с ними что? Знаешь, я даже у знакомого спросила, что в деревне бывает: есть ли вороны на полях зимой? Сама спрашиваю и думаю: скажет, что сумасшедшая. Но узнать-то надо. Может, вороны там пропитание ищут? На кладбище какая пожива — конфеты, да печенье. Да я булку принесу, да ещё одна женщина, тоже к мужу ходит. Но она раз в неделю бывает, в выходной. Так сразу два батона приносит. А так я больше и не видела, чтобы кто-нибудь кормил.
Недавно делали Наде операцию. Нехорошую болезнь нашли. Ту, которую все боятся. Ну, а у нас область-то рекордсмен по стране в этом заболевании. Да не об этом разговор. О другом.
О серьгах. Назначили, значит, Наде операцию. Пришли дочки, поддержать мать. Надя сняла украшения — серьги старшей дочери в руки отдала, кольцо — младшей. Младшая кольцо сразу в сумку спрятала, а старшая в руках держала, а как телефон зазвонил — на подоконник в коридоре больницы положила. И отвлеклась — по телефону начала говорить и отошла от окна. А как вернулась — нет серёжек. На полу поблизости поискала: нет.
Постеснялась у медсестры спросить. Это, вроде, как заподозрить ее. Нет. Не стала. Хотела купить такие же, подменить, чтобы мама, Надя, стало быть не узнала, да где их купить — отец дарил несколько лет назад, восемьсот долларов набор стоил. Рассказала Наде, как пришла к ней в палату, так, между прочим, что случилось сказала и расплакалась. А Надя сказала, что думает так, что эти серьги её, может, спасли кого. Может, в этом отделении человек лежал, у кого не было денег на лечение. И нашел он эти серьги и спасли они его. Вот так будем думать, дочь, а не про воровство и ротозейство. Оно так правильнее, лучше. Одно только жалко — от Володи это подарок был. Но кольцо же осталось? Осталось. Вот и хорошо. Ей хватит кольца — на память. Да что кольцо. Ничто. Это только так, с виду кажется, что справился человек с горем. Живёт же — значит ничего, справился. А как живёт, кому рассказать, кто поймет... Жизнь стала не жизнь, а просто кино, которое ты смотришь, но не участвуешь в нем...
Каждый день просит Надя птиц помянуть всех людей, покоящихся на этом кладбище. Неважно — мусульманин ли, иудей или православный. Может, у них никого не осталось — незатейливо объясняет мне она. Может, так и надо — думаю я...
Спасибо большое, что прочли!
Берегите себя и своих близких.
С уважением, Женя.
