Санька притормозил. Тоха выскочил из «газика», подхватил щенка.
Щенок положил голову на Тохины ладони. А из тёмных глаз горошинами катились слёзы. Пока ехали, – щенок горестно и протяжно всхлипывал…
Неловко, чуть застенчиво Тоха объяснил мужикам:
- Марья обрадуется. Девчонки любят таких вот…
И Маша от радости даже дыхание затаила, – когда Тоха бережно протянул ей крошечного щенка с белой грудкой и белым лобиком:
- Тебе это. Смотри, какой красавец! Нравится?
Марья прижала кроху к своей щеке. А щенок тихонько покряхтывал – таким долгожданным было счастье…
- И не красавец, – со знанием дела, потому – заносчиво поправила Тоху Монголка. – Не красавец, а – красавица. Звать её будем Пулей.
На имя своё Пуля откликнулась сразу. Бойцы смеялись: угадала Марья! Значит, Пуля и есть!
Валерий Алексеевич, машинист горного комбайна, а теперь – наводчик орудия и заместитель командира артиллерийского расчёта, распорядился:
- Собаке нужна будка. Она там будет ночевать. И вообще: собака должна знать порядок. И своё место.
Долго ли!.. Будку мужики сколотили в два счёта. Добротную, на вырост.
Дом свой Пулька оценила. Тут же показала себя умелой хозяйкой: утащила старый платок и долго, очень старательно стелила его в будке.
В платок этот Галина Павловна, жена деда Степана, завернула пакет с пирожками для бойцов, – чтоб подольше тёплыми остались. Теперь Пулька нашла платку другое применение.
После обеда мужики курили, смотрели на Пулькино усердие. Смеялись:
- А то – как же!.. Управляется по хозяйству. Как и положено.
- Потому что девочка, – заметила Монголка. – Кобель улёгся бы на голые доски, и дело с концом. А Пулюшка об уюте думает.
Будка будкой… даже – с наведенным порядком и уютом… А больше всего любила Пулька проникнуть в блиндаж. Причём – непостижимо умела угадать, когда Толику Иванцову удалось прилечь – пару тройку минут передремать. Пулюшка тут же пристраивалась рядом, вздыхала и счастливо притихала.
Ходить Пуля просто не умела. Умела стремительно летать. Мимоходом любила прихватить чей-то ботинок, полотенце, носовой платок, носки, кусок мыла, зубную щётку, – всё, что по Пулькиному мнению, плохо лежало… Мужики озадаченно искали пропажу, а Тоха пел:
- Вот Пуля пролетела… и – ага!..
Слова известной песни как нельзя лучше проясняли ситуацию с полотенцем, мылом и носками. Что тут скажешь… Вот Пуля пролетела… И ага, – ботинку и всему прочему воинскому имуществу.
Монголка Пулюшку оправдывала:
- Нечего вещи разбрасывать! Убирать надо! Хоть Пуля вас к порядку приучит!
Всё, что после Пулиного пролёта постигала вот эта участь: и – ага… потом благополучно находилось у неё в будке.
Очень нравилась Пульке артиллерийская команда:
- Триста!!! Тридцать!!! Три!!!
Выстрелов и огня Пулька не боялась – в отличие от многих собак, что обычно пугаются и прячутся от взрывов петард… Лишь предпочитала в это время находиться поближе к Иванцову.
…Насквозь промокшие Машкины кроссовки – она умудрилась проскользнуть с берега на берег по разбитому бревенчатому мостику – Тоха поставил сушить у окопной свечи. Достал из своего рюкзака вязаные носки – большущие, правда, Машке – считай, до колен. Зато – тёплые и мягкие. Даже собрался сам надеть их Марье, но она покраснела и нахмурилась:
- Я сама умею.
А взглянула на Толика благодарно: хорошо-то как!.. Тепло-тепло. И дёргающая боль в стопе утихла…
Так и задремала – в Тохиных носках…
И – такой счастливый сон… От которого щёки разгорелись. Снилось Марье, что Толик коснулся губами её волос… и губ.
Снилось?..
А перед рассветом… в самые тёмные минуты, снилось Маше, что под самым небом полыхают верхушки сосен… Сосны здесь – высокие, стройные, с красной корой… Тонкие, туго натянутые струны.
И предрассветная чернота неба озаряется вспышками этого пламени…
Тоха осторожно тронул Марью за плечо:
- Маш! Пора. Вставать надо. Кроссовки сырые, – ты сапоги мои надень. Велики, конечно… Но с носками сойдут.
Маша подхватила санитарную сумку, вышла из блиндажа.
Сапоги Тохины тяжеловаты… И всё равно – хорошо в них.
Затылок Марьин почувствовал… чуть уловимое прикосновение Толькиных губ?.. Или просто – его дыхание?..
А Толик сказал:
- Маш!.. Ты это… Осторожнее, в общем.
- Ты тоже, Толь… – откликнулась Марья.
Ещё не проснувшаяся зорька дышала гарью. Сосны горели – копоть оседала на холодную росу.
Едва серело, когда медсестра заметила, что Князь – это позывной Игорька, заряжающего расчёта боевой машины РСЗО, - действует левой рукой. Левшой Игорь точно не был. Взглядом Марья определила: плечо. А на шее – глубокий след от осколка.
Монголка уже научилась перевязывать раны – под отчаянные маты раненых бойцов. На трёхэтажный не обращала внимания, – будто и не слышала, просто своё дело делала: умело перевязывала бойцов прямо на ходу.
А с Данькой Тимохиным – беда. Марья опустилась на колени: дышит Данька… прерывисто, но – дышит. Шлем Данькин пробит осколком, камуфляжная куртка пропитана кровью. В полусознании Данька сжал сестричкину руку. Марья приподняла бойца за плечи:
- Данечка! Хороший мой! Нам с тобой надо дойти до санитарной машины! Недалеко, – воон… под соснами. Родной мой, пойдём… потихонечку. Тебе, Дань, в полевой госпиталь надо.
- Сама, что ли, перевязать не можешь, – прохрипел Данька. – Пацаны вон… А я – в госпиталь? Перевяжи, Машка. И… попить дай. Отлежусь малёхо, – всех-то и дел.
- Ты потом с пацанами, Дань. Успеешь. У тебя раны глубокие. Надо, чтоб врач посмотрел.
До санитарной машины под соснами шли сквозь целую вечность…
А когда возвращалась Монголка в степь… Замерла. Показалось, – трава прошелестела… Умоляюще, бессильно прошелестела:
- Чуеш, пОдруго?.. Допоможы… (Слышишь, подруга?.. Помоги…)
Уже рассвело. А серо-синий купол хмурого неба низко понадвинулся на степь и речные берега, – словно там, за куполом, непременно была высокая сияющая даль… И небушку надо было уберечь эту чистую и светлую высь, – уберечь от гари и копоти, от осколков снарядов, что взлетают к самым верхушкам сосен…
Шлем пробит – как и у Даньки… На плечах окровавленной волной мягко всколыхнулись светлые волосы.
На шевроне – жёлто-синий флажок…
- Я нэ хОчу у полон… Розумиеш? (Я не хочу в плен… Понимаешь?..)
- Ты ж не по-японски говоришь, – понимаю, – кивнула Марья. – Приподнимись, – я шлем сниму, рану посмотреть надо.
Волосы в запекшейся крови клонили голову на грудь.
- Давно лежишь здесь?
- Щэ тЭмно було… (Ещё темно было…)
Неожиданно – и сама не заметила… – Марья вполголоса выругалась:
- А санитаров ваших… мааать… их… где черти носят? Ты за это время – знаешь, сколько крови потеряла?
Светловолосая девчонка – чуть за двадцать, промелькнуло у Марьи, – обречённо прикрыла потемневшие веки. Ресницы её вздрагивали… А у Маши перехватило дыхание:
- Перевяжу тебя… А дальше ты куда?
Девчонка неуверенно шевельнула плечами:
- Мабуть, до своих добыратымусь… Пид Калынивку. Я – звьязкивэць. (Наверное, к своим буду пробираться… Под Калиновку. Я – связистка).
- Зовут тебя как, связистка?
-Маричкою клычуть. (Маричкой зовут).
-Я тоже Марья. Идти сможешь? Тебе в госпиталь надо.
- Мэни до своих треба… Мабуть, – шукають мэнЭ. (Мне к своим надо… Наверное, – ищут меня).
Монголка усмехнулась:
- Шукали бы, – давно бы нашли. Степь здесь, – не тайга.
Продолжение следует…