Майор Верпаковский проснулся от колючей судороги, пронзившей ногу острой болью, и порывисто вдохнул холодный воздух барака. «Гробы», так они называли эти ветхие помещения, сколоченные наскоро из плохо подогнанных досок так, что через щели постоянно проникал морозный декабрьский воздух. Он лежал на деревянных нарах, повернувшись спиной в сторону небольшой печки-буржуйки, которая не давала достаточно тепла, чтобы прогреть огромный продуваемый со всех сторон барак, и поэтому к ней приспособили железную бочку, которую наполняли водой. Нагреваясь, вода отдавала тепло, увеличивая прогрев помещения, но, остывая, забирала его обратно. Поэтому кому-то приходилось постоянно дежурить, подбрасывая в буржуйку всё подходящее под определение «дрова», что удавалось раздобыть в жидком эстонском лесу или тайком украсть в ближайшей деревне. Местным лучше было вовсе не попадаться на глаза, они могли просто так осыпать тумаками или отнять то немногое, что осталось после выживания в лагере Вируского уезда. Выспаться никогда не удавалось из-за холода, который отступал лишь на несколько часов под напором усталости и бессилия, а потом снова вырывал из сна грубо и бесцеремонно.
Верпаковский, кряхтя, поднялся и опустил ноги на пол. Старые прохудившиеся сапоги натирали мизинцы, но это было лучше, чем остаться босиком зимой, как случилось со многими его сослуживцами. Он растер окоченевшее за ночь лицо ладонями и ощутил, что усы его покрылись хрустящим инеем от замёрзшего дыхания. Пошарив в кармане старой простреленной в нескольких местах шинели, которую ему швырнул эстонский офицер взамен на добротную английскую и тёплое американское нижнее бельё, которым эстонцы тоже не брезговали, майор с облегчением и внезапно нахлынувшей теплотой нащупал тонкое обручальное кольцо и сжал его в кулаке. Это была единственная вещь, которую удалось утаить при обыске во время пропуска через эстонскую границу. Золотой крест, фамильный перстень и другие личные вещи тоже отняли. С сапогами ему откровенно повезло – офицер, обобравший его, то ли по доброте душевной, то ли ещё по какой причине, вскоре вернулся, неся в руке пару старых стоптанных сапог. Нëс он их, держа за голенища, отводя руку в сторону и одновременно отворачиваясь. Сапоги жутко смердели какой-то падалью и гнилой картошкой, но, именно благодаря этим сапогам, Верпаковский смог пережить несколько ноябрьских ночей под открытым небом некогда российским, а теперь эстонским, в их первом лагере. Каждое утро тогда начиналось с подсчёта умерших за ночь, замёрзших насмерть русских солдат. Эстонцы выносили или попросту выволакивали тела за ноги и бросали в канаву недалеко от лагеря. Нынешний лагерь с бараками-«гробами» находился в Нарве, где и начался для солдат некогда грозной Северо-Западной Армии Юденича последний самый страшный круг страданий.
Верпаковский дёрнулся и судорожным движением запустил руку в копну густых нечёсаных волос. Между подушечек пальцев мелко скреблась пойманная вошь, майор медленно развёл пальцы, пока между ними не показалось чёрно-коричневое брюшко паразита. Приблизив к насекомому грязный, покрытый сколами полумесяц ногтя он с силой надавил на вошь. Раздался щелчок и майор ощутил что-то вроде победного ликования, по лицу его бледным призраком неуловимо пронеслась мрачная улыбка.
- Господин майор, - Верпаковский повернул голову и увидел поручика Любецкого. Тот стоял возле печки и кутался в такую же потрепанную шинель.
- Паша, - устало на выдохе сказал майор, - я же говорил, просто Марк, какие мы теперь господа.
Любецкий нерешительно переступил с ноги на ногу и присел на нары рядом с майором. Из запазухи он достал четвертинку хлеба и протянул Верпаковскому.
- Вот, удалось достать, - произнёс поручик, не глядя в глаза майору, будто стесняясь самой ситуации, её жалкой действительности.
Майор взял хлеб и механически, так же не глядя на поручика, начал жевать, направив остекленевший взгляд в стену напротив.
- Сегодня трое… - тихо сказал Любецкий, - тиф… - Верпаковский в ответ молча покивал головой, - Кулинкович из нашей роты ступню отморозил, гангрена, - продолжил поручик, - эстонцы врача не дают, сказали – сами разбирайтесь, - голова майора всё так же отстранённо кивала, - говорят, Юденич через англичан нас пытается выторговать у эстонцев.
Верпаковский медленно повернулся к поручику и так же тихо произнёс:
- Нас англичане под Петроградом уже выручили, где их корабли обещанные были? Кроме нас самих о нас никто не позаботится. Думаю, бежать надо – обратно в Россию.
- К большевикам? – скептически спросил Любецкий, - расстреляют ведь…
- Лучше пулю в грудь, чем здесь гнить, пускай расстреливают, лучше свои, чем эстонцы.
- Говорят, Эстония с большевиками союз заключает, так что скоро и так передадут нас красным, - Любецкий тоскливо вздохнул и меланхолично добавил: - нашу императорскую армию.
- Да какая императорская? Уже и императора нету. Колчака, говорят, тоже расстреляли, - Верпаковский встал с нар и подошёл к печке, протянув к ней ладони, - бежать надо, Паша, бежать. Ты поспрашивай у наших, может кто присоединится.
- Ваше благородие… - Любецкий осёкся и покашлял в кулак, после неуверенно поправил себя: - Марк, наше отделение сегодня за дровами… Наша очередь. Я уже сказал, что вы не пойдёте…
- Не стоит, Павел, не стоит… - майор выдохнул на заиндевевшие ладони и потëр их друг о друга, - мы все здесь равны сейчас, наша очередь – значит и пойдём все вместе.
- Ваше благородие, - Любецкий подошёл поближе и, снова запутавшись в обращении, зашептал командиру, - среди рядовых ходят настроения, знаете… Ну, что во всём виноваты офицеры, многие обозлились и, пока ещё тихо, между собой, поговаривают о расправах. Опасно вам идти, лучше здесь останьтесь.
Верпаковский медленно повернулся и хмуро посмотрел на поручика. Любецкий слегка вытянулся под его суровым взглядом и виновато сжал побелевшие губы в полоску.
- Я пойду со всеми, - мрачно подытожил майор и, прихрамывая, вернулся на нары. С усилием стянув задубевшие сапоги он размотал грязно-серые портянки и, сморщившись, критически осмотрел бледные прелые ступни. В нос ударил резкий неприятный запах , а розовые натëртости на мизинцах и пятках не оставляли сомнений – это грибок. Верпаковский вздохнул и отрывисто запыхтел в усы. Дав ногам подышать, пока их не стал покусывать стелящийся по земляному полу морозный воздух, он развернул портянки и, повертев их в разные стороны, выбрал самые чистые места, если их можно было так назвать, и аккуратно намотал грязные потрёпанные куски парусины обратно на ступни. С печалью посмотрел он в чёрные непроглядные туннели голенищ своих сапог и, то ли с ненавистью, то ли с благодарностью, вспомнил эстонского офицера, который так небрежно, словно подачку нищему, бросил ему, возможно, последнюю его обувь. В память врезалась какая-то заострённая, точно пирамида, с глубокими залысинами голова эстонца. Тяжело вздохнув майор, словно прыгая в черный омут, вставил ноги в сапоги.
Через четверть часа Верпаковский, Любецкий и ещё пятеро солдат, кутаясь от декабрьского ветра в куцые шинели, вышли из барака и зашагали в направлении небольшого леска. Редкие кряжистые деревья жались к излучине реки, скованной мутным белëсым льдом, по которому лёгкой позёмкой мело жëсткую крупу мёртвого, неживого какого-то снега. Инструментов у них не было, да и откуда они у, по сути, арестантов, и рассчитывать можно было только на ослабевшие руки и больные застуженные спины. Небольшая группа рассыпалась по посадке и люди принялись искать палые ветки в густом тяжёлом снегу и тонкие сучья на гнутых упругих ветвях диких, точно испугавшихся до смерти, да так и застывших в странных позах, деревьев.
- Да здесь уже сто раз всë перехожено – перерыто! – перекрикивая тонкий вой пронзительного ветра закричал солдат в дырявой казацкой папахе, перечёркнутой широкой белой полосой, - всë! Кончились дрова в лесу, без топора никак! – он демонстративно согнул тонкую гибкую лозину и почти завязал её в узел, - даже на морозе не ломается!
- Правильно Аким гутарит, - подхватил здоровенный солдат, на котором шинель туго трещала, с трудом застегнутая на две пуговицы. Лицо его, поросшее клочковатой безобразной бородой, выдавало простое крестьянское происхождение, а прозрачные глаза смотрели прямо и беззлобно, – за реку нужно идти, в посёлок, там что-нибудь раздобудем.
- Отставить! – вмешался Верпаковский, - воровать мы не пойдём, что здесь найдём – то и принесём! – произнёс он это беззлобно и больше уговаривающе.
- А шо это благородия раскомандовалси? – оттеснив здоровяка в сторону вперёд выступил худой черноглазый молодчик и с явным малороссийским акцентом и характерным «гэканьем» и принялся напирать на майора, - тут власти твоей, благородия, больше нима, всë! Под Петроградом кончилась! Хватит офицерью нами помыкать, верно, ребятки? – он обернулся и посмотрел на товарищей, которые уже бросили работу и с интересом наблюдали за происходящим. В ответ раздалось одобрительное нестройное бормотание.
- Не забывайтесь, рядовой! – майор добавил в голос стальные нотки, а правая рука инстинктивно потянулась к бедру. Бесполезно скользнув по грубому войлоку потëртой шинели и не найдя ни револьвера, ни шашки ладонь сжалась в кулак, – мы не бандиты и не арестанты, за преступления вы будете отвечать по военным законам Российской империи перед трибуналом.
- Какой империи? – солдат картинно приложил ладонь к уху и слегка наклонился вперёд, - не расслышал, Российской? Эстонцам про это расскажи, скоморох! – он повернулся к остальным и громко расхохотался. Звонкая оплеуха сбила его с ног, и он, мелко засеменив по снегу, не удержал равновесие и неуклюже боком грохнулся на землю.
- Ах ты гнида! – зарычав по-звериному солдат вскочил на ноги и ринулся на майора. Верпаковский сделал шаг в сторону и подставил нападающему подножку. Тот снова растянулся в снегу, стирая руки о мерзлую землю.
- Наших бьют! – заорал Аким и, заломив на затылок простреленную папаху бросился на офицера. Сцепившись в объятиях, точно друзья после долгих лет разлуки, они покатились по снегу, оставляя за собой рваный след на белом покрове. Верпаковский оказался сверху и, прижав соперника к земле, от души влепил ему в зубы, но тут же отлетел от удара ногой в голову. Черноглазый быстро пришёл в себя и подоспел на подмогу. В глазах майора затряслось и горизонт медленно накренился в сторону. Он привстал на локтях, но тут же зарылся разбитым лицом в снег от удара по рёбрам. Словно шакалы на подверженного льва сбежались остальные и стали осыпать офицера ударами со всех сторон. Вокруг темнеющей на фоне снега шинели замелькали ноги, сапоги, глухие удары и звонкие щелчки. Любецкий ринулся на выручку, но его на лету словил в охапку бородатый великан и крепко стиснул в железном кольце пудовых рук.
- Погодь, поручик, пущай душу отведут, - пробасил он ему на самое ухо, - не твоë это дело.
- Пусти, под расстрел пойдёшь! – Любецкий мотыльком трепыхался в крепких тисках объятий, но вскоре в бессилии обмяк и с отчаянием наблюдал за расправой, - хватит уже, убьёте! – прокричал он в сердцах, но избиение майора уже и само собой сходило на нет. Ещё несколько вялых пинков по вздрагивающему телу, как бы нехотя, напоследок, и словно что-то улетучилось, что-то звериное, нечеловеческое схлопнулось, испарилось будто. Солдаты молча, не оборачиваясь на поверженного офицера, побрели в сторону реки. Любецкий мешком вывалился из ослабевшей крестьянской хватки здоровяка и, спотыкаясь, побежал к избитому майору.
- Поручик! – окликнул его бородач, - в посёлок то пойдёшь с нами?
Павел, не глядя, отмахнулся от него и упал на колени перед лежащим товарищем. Верпаковский негромко стонал и, кряхтя, пытался сесть. Рука его безвольно соскальзывала на утоптанном снегу, и он снова падал. Любецкий подхватил майора и, придерживая за плечи, усадил на месте.
- Целы, господин майор, ничего не сломано? – протараторил он скороговоркой и бегло осмотрел офицера.
- Не знаю пока, - прохрипел тот в ответ и сплюнул на бок красной тягучей слюной, - зубы, вроде на месте, уже хорошо, - он натянуто улыбнулся, обнажая зубы, покрытые тёмно-бурой кровью. Разжав кулак майор с облегчением посмотрел на обручальное кольцо, мелко подрагивающее в трясущейся ладони, - успел зажать перед тем как… - он прикрыл веки и медленно пожевал распухшим губами, - мне бы рот прополоскать, - он замолчал на некоторое время и тяжело задышал, выпуская клубы лёгкого белого пара, потом печально посмотрел на поручика, - пойдём в барак. Прав ты был, Паша, не стоило мне идти. Чёртова гордость…
Опираясь на поручика Верпаковский кое-как поднялся на ноги, и они медленно и осторожно, словно по тонкому льду весенней реки, побрели назад в лагерь. В бараке майор кулем свалился на нары и вскоре забылся тревожным дëрганым сном.
Через час в барак ввалились их недавние компаньоны по сбору дров. Первым в дверь вбежал Аким с охапкой штакетника, обернутого в ветхую дерюгу, а за ним шатко втиснулись в узкий проём двое солдат, тянущие на плечах черноглазого. Дерзкий молодчик был белее простыни, глаза его мутно шарили по сторонам, а сухие губы что-то глухо бормотали. Широкой полосой за ним тянулся красный след, тёмной лентой разукрасивший мерзлую землю под ногами.
- Доктора! Быстрее! – истошно проревел один из сопровождающих, - крови много потерял!
- Что случилось?! – им навстречу выскочил дежурный и растерянно забегал, захлопотал, ошарашенный видом крови.
- Убили! Ивана убили, - тонко заорал солдат, сваливаясь в надрыв, - ружья у них! – он вцепился в воротник ближайшего солдата, - выстрелили, они выстрелили! – он завопил, будто и не было за спиной фронтовых лет мировой войны и тяжёлых лихолетий гражданской, - Ивана убили… - он безвольно осел у ног обомлевшего солдата и тяжко зарыдал. Густая тишина мëртво повисла в бараке и заполнила своим тяжёлым ничем всë затхлое пространство помещения.
Все замерли и молча уставились на потерявшего самообладание бойца. Смерть на поле боя, казалось, отступила, ушла и затерялась. От брюшного тифа каждый день умирали десятки, ночью замерзали насмерть, кончались от гангрены, просто не просыпались утром. Многие и многие… Это было делом уже привычным, вообще удивительно, к чему только не привыкает человек. И вдруг – снова война. Война, когда она уже проиграна и кончилась.
Иван – это тот самый здоровяк, который сграбастал Любецкого, как тюк соломы. Ещё бы, в него попробуй не попади, просто великан. Был… Был великан… Поручик против воли перекрестился и помотал головой. Так не должно быть… Не должно… Местные теперь не просто избивают бесправных солдат, но и стреляют в них.
К раненому, тем временем, подбежал дежурный врач и одним движением развернул сумку-катомку с какими-то склянками, резинками и шприцами. Быстро стянув жгут вокруг простреленного бедра он ловко вколол что-то бледному дрожащему бойцу. Черноглазый стал дышать ровнее, глаза его подернулись мутной поволокой и бессмысленно уставились в дощатый потолок барака. По лицу бледно пробежала судорога, мгновенно превращаясь то в улыбку, то в гримасу боли, он резко дёрнулся, судорожно вдохнул, а потом медленно, точно прощая всех смотрящих за его концом, выдохнул. Лёгкое облачко пара невесомо воспарило вверх и бесследно растворилось в полупрогретом воздухе барака. Кто-то стянул шапку, а другие просто склонили головы и безразлично отвернулись. Смерть здесь уже не гостила, она устроилась здесь на царство. Коронованная она перешагнула через очередного подданного и цепко впилась острым взглядом в остальных. Бывшие солдаты русской императорской армии в тупом раболепии опустили пустые глаза и занялись каждый своим бессмысленным и бесполезным, отчаянным и невидимым делом, лишь бы не встретиться глазами с бездонным, вечным и бесконечно страшным взглядом.
К вечеру у Верпаковского во всём теле появилась ноющая ломота, а каждый вдох вызывал укол боли в правом боку. Видимо без перелома ребра, или двух не обошлось. Дыхание сопровождалось свистом, а на груди будто уселось что-то тяжёлое и липкое. Сон рвался на куски, и каждый новый вздох пронзал мозг тонкой иголкой боли. Наконец сознание провалилось в зыбкую глухую хмарь и майора окутал тревожный сон.
Проснулся он от того, что кто-то, или что-то настойчиво пыталось вытянуть тугую, натянутую звенящими нервами верёвку у него из живота. Глухо охнув Верпаковский распахнул воспалённые веки и с каким-то далёким безразличием уставился на странное полупрозрачное существо, устроившееся у него на груди. Оно скалило круглый, усеянный острыми, точно швейные иглы, зубами рот и медленно наматывало на узловатые пальцы тонкую, вытянутую в жгут розовую кишку. Гулко, беззвучно как-то и жутко прошипев, существо осклабилось и резко запустило вторую лапу в живот майору. Верпаковский заорал во всë горло, но на волю вырвался только сиплый свист. Живот скрутило узлом и вывернуло наружу, он проснулся по-настоящему и тонко застонал. Тяжёлой реальностью навалился тёмный барак, холод эстонского декабря и тянущая боль в боку.
К утру на майора навалилась лихорадка и жар, он понял, что заразился тифом. Подняться с нар не было никаких сил, и он пролежал так до полудня, когда наконец появился Любецкий и заговорщически зашептал:
- Сегодня вечером бежим, я договорился с казаками из второго барака, - он осёкся и пристального всмотрелся в лицо майора, - Марк, вы как? У вас жар. Идти сможете?
- Да, Паша, мне уже получше, - майор сдавленно застонал и сел, - рëбра болят, сломали, видать, черти. Сколько человек?
- С нами семь будет, пойдём через реку, а потом мимо посёлка до границы. Там километров двадцать и мы в России, - поручик задумчиво посмотрел в сторону и мрачно добавил: - в красной России…
Остаток дня Верпаковский лежал на нарах, сосредоточенно всматриваясь в закопченный серый потолок из старых досок и тщетно пытаясь себя убедить, что сможет преодолеть расстояние в двадцать километров по снегу. После вечерней сверки к нему тенью подошёл Любецкий и лёгким кивком дал знать, что пора идти.
Тусклое солнце уже скрылось за дымкой горизонта, и бледное ощипанное пространство эстонской пустоши медленно погрузилось в густую тягучую тьму серых сумерек. Скованная льдом река безразлично отражала последние лучи холодного, бегущего прочь от проклятой земли солнца. Снег хрупко скрипел под сапогами небольшой цепочки беглецов, упорно бредущих на восток навстречу неизвестности, холодно глядящей на них из тёмного тяжёлого неба эстонской зимы. Верпаковский тяжело и часто дышал неполной грудью так, чтобы поменьше беспокоить сломанные рёбра. Каждый шаг эхом отдавался в ватной тяжёлой голове, перед глазами плыло, и липкий холодный пот медленно пропитывал рубашку. Миновав речку группа, следуя по протоптанной тропе, вышла на окраину посёлка и двинулась дальше вдоль чёрных сараев и наспех сколоченных из корявых потемневших досок покошённых заборов. Внезапно в тихое завывание декабрьского ветра гвалтом ворвалась брань на эстонском вперемежку с русским, и на тропинку выбежало несколько человек с ружьями наперевес.
- Вы опять?! – с выраженным прибалтийским акцентом заорал один из эстонцев, - мы для вас, что ли, заборы ставили?
Ведущий группы казак медленно шагнул навстречу вооружённым людям, выставив руки ладонями вперёд.
- Мы просто проходим мимо, - сказал он, увещевая местных, - мы в Россию идём, просто пропустите нас, и мы уйдём навсегда.
Эстонец нахмурил брови и осмотрел беглеца сверху до низу, после чего поднял ствол и выстрелил от бедра. Казака откинуло назад, и он снопом рухнул на снег. На бесконечно долгие несколько секунд, пока звук от выстрела облетел все окрестности и вернулся обратно, повторно ударив в уши резким толчком, все замерли на месте и ошарашенно смотрели на распростершееся косым крестом тело. Снег медленно темнел под убитым казаком и быстро плавился, тая от горячей, живой ещё крови.
- Бежим! – заорал кто-то из казаков, и оцепенение разбилось от этого крика, слетело палой листвой, и беглецы рассыпались в разные стороны. Тут же раздались выстрелы и крики за спиной.
Верпаковский бежал из последних сил, дыхание разрывало бок режущей острой болью, ноги двигались тяжело и натужно, будто к ним, как встарь, были прикованы чугунные ядра для арестантов. Правая рука сама собой нырнула в глубокий, единственный целый карман старой шинели и крепко сжала обручальное кольцо в кулак. Вдруг в спину что-то сильно ударило, и земля внезапно вынырнула прямо перед глазами. Руки безвольно подогнулись, и майор зарылся лицом в колючий обжигающий снег. Он попытался подняться, но ноги не слушались, а руки словно проваливались сквозь слой снега, сквозь мëрзлую землю, вглубь, в яму. Откуда-то сверху, словно сквозь мокрую вату, послышались голоса, что-то по-эстонски. Грубые пальцы схватили его руку и легко, как-то по-хозяйски, разжали кулак. Где-то глухо хохотнули и золотое кольцо исчезло в чужой ладони. Верпаковский тихо застонал и почувствовал как холод от ног пробирается выше, приближаясь к груди. Вскоре дыхание перестало причинять боль, а потом и вовсе прекратилось…
* * *
Яркое слепящее солнце медленно переместило полоску луча, настырно смотрящего в ветхую постройку через небольшую прореху в соломенной крыше. Нежно лизнув желтизной Верпаковского по щеке полоска света поползла дальше и упёрлась ярким и тёплым лучом прямо в закрытый правый глаз майора. Веко пару раз дёрнулось, а потом распахнулось, подставляя глаз под слепящий луч. Зажмурившись майор отвернулся от света и проснулся. В голове гудело, а взгляд растерянно смотрел на каменные стены незнакомого помещения и устланный соломой земляной пол. В углу лицом к стене на боку лежал человек, плечо его мерно поднималось и опускалось в ритм дыханию. «Живой», - с облегчением понял Верпаковский. Форма «песочка» выдавала в нём своего, а вдвоём даже в плену всяко веселее. То, что он находится в плену, майор понял сразу, даже без рваных воспоминаний, которые постепенно начали складываться в сознании в пëстрое лоскутное полотно…
Вот неторопливая гусеница колонны медленно ползёт по маршруту Пули-Хумри – Кабул. Беспощадное солнце, невзирая на ранний час, уже раскаляет корпуса машин и броню коробок, плавит и колышет воздух до горизонта. Жёлтая песчаная дорога мелко подрагивает в разделённом пополам лобовом стекле рокочущего «Урала», облако пыли, поднятое колёсами и гусеницами огромной колонны в восемьсот единиц техники, растянулось на добрых пятьдесят километров. Вот уже приближается арка тоннеля Саланг со своей прохладой и долгожданной тенью горной гряды Гиндукуш.
Фугас взорвался прямо под кабиной грузовика со стороны майора. Колесо вывернуло наружу, и «Урал» грузно клюнул тупым носом вниз. В уши ударило взрывной волной, и голову наполнил тонкий назойливый звон, будто где-то рядом остановилось огромное сердце и кардиограф выдаёт тонкую прямую линию, сопровождая её безнадёжным монотонным писком. Позади грузовика красно-чёрным факелом вспыхнул подбитый наливник, наполняя синеву афганского неба чёрной копотью горящего топлива. Руки чужими непослушными пальцами схватили автомат и приготовили его к бою. Верпаковский бросил прыгающий взгляд на водителя, чижика – первогодку, который испугано возился со своим калашниковым.
- Принимаем бой! – заорал, перекрикивая звон в ушах, майор и распахнул дверцу. Неожиданно ватные ноги подкосились, и он мешком грохнулся с подножки грузовика на дорогу.
Моджахеды бежали со склона, беспорядочно стреляя во все стороны и кричали наперебой, каркали, как вороны, слетающиеся на падаль. Майор вскинул автомат и дал очередь, но оружие рывком увело ослабевшие руки в сторону и вверх. Удар ногой в грудь опрокинул его на землю, и автомат грубо и легко вырвали из рук. Сквозь грохот стрельбы и ватный шум в голове прорвался истошный вопль водителя, а потом в лицо майору прилетел приклад, и после красной вспышки стало темно.
Картина потихоньку складывалась, и память по капле возвращалась обратно в гудящую голову Верпаковского. Он в плену у духов, а этот солдат в углу – тот самый чижик, который был за рулём его грузовика. Как там его…? А может он и не знал имя рядового, майор привстал на локте и с трудом сел. Голова тут же взорвалась острой болью, и офицер скривился в кислой гримасе. В дополнение засаднили разбитые губы и заныл сломанный нос. Он уронил голову на ладони и глухо застонал.
- Кто здесь? – донёсся из угла испуганный голос.
- Это я, майор Верпаковский, - успокаивающе ответил офицер, - тебя как звать-то, позабыл совсем.
- Рядовой Бобрович, - глухо ответил солдат и неуклюже как-то повернулся на спину и сел, глядя куда-то мимо майора, поверх его головы в каменную стену за спиной. Точнее, нельзя было сказать, что он вообще куда-то смотрит, потому что на месте его глаз зияли две чёрные дыры с запёкшейся кровью. Верпаковский невольно охнул и остолбенел от увиденного.
- Да как же тебя угораздило так… - пробормотал он в оторопи и вспомнил пронзительный крик перед тем, как его вырубили прикладом. «Глаза чижику вырезали», - с ужасом понял майор, - ты это… - он хотел сказать что-то, но слова застряли в глотке, - домой теперь поедешь, на дембель, - выдавил из себя Верпаковский и тут же в бессилии помотал головой. «Поедет он домой, ага, как же. Да если и поедет… Слепой инвалид, кому он нужен теперь, кроме родителей?» Не в силах больше смотреть на страшные раны солдата майор отвернулся и улёгся на солому. В голове по-прежнему шумело, а в теле ощущалась слабость.
- Вы здесь, товарищ майор? – тихо спросил солдат.
- Да куда мне деться? – недовольно проворчал Верпаковский.
- Что с нами будет теперь? – голос рядового дрогнул и он шмыгнул носом.
- Обменяют на своих, или через правозащитников вернут, - безразлично ответил майор, сам не веря своим словам.
- Правда? – с надеждой в голосе спросил Боборвич.
«Конечно нет!», - хотелось заорать в ответ, но майор лишь промычал в ответ что-то утвердительное и замолчал, обдумывая своë положение.
Через четверть часа молчание нарушил лязг железного засова, дверь со скрипом отворилась и в помещение вошли четверо моджахедов. Верпаковский сел на соломе и оглядел гостей. Все были в белых выцветших шароварах-партугах и такого же цвета рубашках навыпуск, поверх которых были надеты зелёные безрукавки. Плечи укутывали бесцветные покрывала, на голове каждого обязательная чалма, намотанная вокруг светлых, обшитых голунами тюбетеек. С оружием афганцы не расставались никогда, и сейчас у двоих на шее висели автоматы калашникова, у одного старый, ещё времён Великой Отечественной ППШ, а у четвёртого через плечо была перекинута огромная английская винтовка «бур», которая, по слухам, могла эффективно бить на несколько километров. Все одновременно начали галдеть наперебой, тряся косматыми бородами и указывая поочерёдно то на майора, то на слепого солдата, который, услышав посторонних, забился в угол и накрыл голову руками. Наконец, они о чём-то договорились, и обладатель «бура» повернулся к Верпаковскому и щербато улыбнулся ему:
- Шурави, - обратился он стандартным прозвищем для советских военных, - ты деньги платить, мы отпускать.
- У меня нет денег, - глухо произнёс майор. В ответ щербатый разразился презрительным смехом и что-то коротко сказал остальным. Те тоже дружно расхохотались, сопровождая смех рублеными быстрыми фразами. Успокоившись переводчик достал из широких складок халата карандаш и сложенный вчетверо лист бумаги.
- Фамилия, звание, номер части, - произнёс он и подал Верпаковскому письменные принадлежности.
Пока майор старательно выводил тупым незаточенным карандашом свою фамилию, звание, часть, потом то же написал про рядового Бобровича, бородачи шумно переговаривались, смеялись и бряцали оружием, то и дело поправляя его среди широких одежд. Дописав Верпаковский поднялся на ноги и передал листок с карандашом обратно щербатому. Тот внимательно пробежался по написанному и, нахмурившись, потряс листком у носа майора.
- Только ты, - он хлопнул ладонью по плечу пленника, - погон, звезда, - он указал пальцем на забившегося в угол рядового, - бача не меняем, бача нет выкупа. – Он ещё раз ударил майора по плечу и, дважды сложив листок, развернулся и вышел из помещения. Вслед за ним последовали и остальные. Дверь глухо стукнула, скрежетнул засов и в воздухе повисла звенящая тишина. Верпаковский слышал биение собственного сердца и тонкий свистящий звук дыхания, с трудом проходившего через сломанный прикладом нос. «Бача не меняем…» Понял ли чижик Бобрович, что это про него? «Бача», так в Афгане называют молодого парня или мальчика. «Бача нет выкупа…». Значит для рядового без шансов. А что с ним будет? Он же без глаз. В рабство такого не продашь, воевать на стороне духов тоже не отправишь. Майор постарался отмахнуться от зудящих мыслей и уставился в покрытую соломой крышу ветхой постройки. За него потребуют выкуп, а значит он может ещё вернуться домой, в Союз, к семье. Вскоре его одолел ватный сон без сновидений, и проснулся он только к вечеру, когда солнце уже скрылось то ли за горами, то ли за другими постройками. На улице было ещё светло, но в помещении потихоньку сгущался сумрак и становилось ощутимо прохладнее. Ночь выдалась холодной и ветреной. Ветер не мог проникнуть сквозь каменные стены их узилища, но настойчиво и отчаянно выл и царапал стены внезапными порывами, полными острого песка и сухой травы. Бобрович несколько раз пытался заговорить с майором, но у того жутко болела голова, и он отвечал сухо и коротко. Наконец, Верпаковский снова провалился в тревожный сон и проспал до самого утра. Ему снился странный сон, что он польский офицер и воюет против России в какой-то неизвестной войне. В конце сна ядовитым грибом ухнул ядерный взрыв прямо перед майором, превратил его в пар и поднял вверх. Резко дëрнувшись всем телом майор открыл глаза и увидел, что дверь с громким хлопком распахнулась, и в её проёме появился щербатый. Он стал посреди помещения и начал раздавать указания вошедшим следом бородачам. Его «бур» постоянно сползал на ремне, и моджахед то и дело неловко дёргал плечом, поправляя оружие. Его помощники, тем временем, подняли на ноги Бобровича и стали грубо срывать с него одежду. Солдат растерянно что-то забормотал и начал вяло сопротивляться. Один из духов резким ударом под дых сложил солдата пополам, и тот, тихо заскулив, затих. Когда он остался в одних трусах, руки его связали грубым толстым канатом так, что свободным остался длинный конец верёвки. Подгоняя пленного окриками его потянули к выходу. Бобрович шёл следом, слепо запинаясь и выставляя вперёд связанные ладони. Когда рядового выволокли за дверь, щербатый лукаво улыбнулся майору и кивнул в его сторону помощникам.
- Вставай, руки давай, - не переставая улыбаться скомандовал моджахед, - бача толпе отдадим, ты смотреть будешь.
Верпаковский послушно встал и вытянул вперёд ладони. Их туго обмотали такой же верёвкой, и бородач приглашающе мотнул головой в сторону двери.
Большое пространство между приземистыми жилищами кишлака образовывало своего рода центральную площадь, на которой собралась толпа афганцев. Мужчины стояли по краям скопления людей, праздно переговаривались, шутили и лениво наблюдали за толпой, которая состояла из женщин, укутанных в серые чадры, и снующих всюду детей. Бобровича втолкнули в центр площади и отпустили. Солдат растерянно топтался на месте, вращая головой с пустыми провалами глазниц по сторонам. Толпа сначала загудела, а потом начали раздаваться женские выкрики, и в рядового полетели мелкие камушки, сучья и какой-то слежавшийся мусор. Бобрович инстинктивно поднял согнутые в локтях руки, укрывая голову от града летящих снарядов. Его тело начало покрываться мелкими ссадинами и кровоподтёками, он, дробно вздрагивая, подавался то в одну, то в другую сторону, но тут же шарахался обратно под напором новых ударов.
Верпаковский молча наблюдал за метущимся по лобному месту солдатом и понимал, что для Бобровича это конец, живым он уже не выйдет. Майор сжал связанные кулаки до белых костяшек и стиснул челюсти до зубовного скрежета. Щербатый душман искоса посмотрел на побелевшее лицо офицера и молча ухмыльнулся в бороду.
Вдруг из толпы к солдату выбежала женщина и с криком наотмашь ударила беззащитного Бобровича. В её ладони что-то тускло сверкнуло, то ли осколок стекла, то ли небольшой ножик. Пленный вскрикнул, и спина его изогнулась от резкой боли. Вдоль позвоночника по грязной коже из небольшого разреза возле лопатки заструилась тонкая полоска крови. Толпа вздрогнула и рассыпалась, устремившись к центру, заключая узника в свои плотные объятия. Женщины кричали и осыпали солдата проклятиями, в воздух взлетали и резко опускались руки с зажатыми остриями ножей, осколков и просто отесанных камней. Верпаковский не мог видеть за серыми одеждами, между которых сновали босоногие веселящихся дети – бачата, своего бывшего водителя. До его слуха доносился лишь порывистый тонкий вой Бобровича, срывающийся на рыдания с неразборчивыми мольбами, бессмысленными и пустыми. Толпа ещё долго терзала солдата, и крики разъярённых женщин полностью заглушили тихие вскрики рядового. Наконец площадь начала редеть, и сквозь расходящиеся фигуры в чадрах стало видно бездыханное тело Бобровича. Залитое кровью и покрытое сотнями порезов разной глубины оно представляло собой какой-то кусок мяса, свиную тушу, сорвавшуюся с крюка в скотобойне. Под тем, что ещё недавно было военнослужащим сороковой армии Советского Союза по фамилии Бобрович, стремительно расползалась кровавая лужа. Сухая афганская земля благодарно впитывала в себя тёплую густую влагу, а вместе с ней и жизнь молодого солдата.
Верпаковский с каким-то обречённым безразличием посмотрел на бездыханное тело посреди широкой улицы и закрыл глаза.
- Хорошая смерть, - толкнул его щербатый и ткнул пальцем в сторону убитого. По лицу его пробежала довольная гримаса, и он хитро улыбнулся майору, - завтра по тебе ответ будет. Ты молись сегодня, - он по-дружески хлопнул майора по плечу и, кивнув помощнику, не спеша зашагал прочь.
Верпаковского грубо втолкнули обратно в каменный мешок его тюрьмы, и один из конвоиров ловко, одним движением разрезал путы, тесно стягивавшие запястья. На ужин ему принесли сухую лепёшку и кувшин воды. Механически прожевав половину пресной и безвкусной еды майор положил остатки возле себя и присыпал соломой. Аппетита не было вовсе. Его бросало в нервную дрожь, хотелось, чтобы скорее наступило завтра, хотелось поскорее узнать, заплатят ли за него выкуп. Неопределённость собственной судьбы выворачивала наизнанку, ломила нервной истомой зубы и не давала уснуть. Всю ночь майор просидел поджав колени к груди глядя в стену перед собой. Холодный горный воздух нагло пробирался под одежду, и офицер тщетно пытался спрятаться от него под солому.
«Хорошая смерть», - сказал щербатый. «Хорошая смерть…», - повторил про себя Верпаковский. Да что может быть хуже того, что они сотворили с бедным Бобровичем? «Это ужасно… Просто ужасно, они не люди…это ужасно…», - как мантру продолжал шептать майор и с этой мыслью он и уснул.
К обеду следующего дня, когда он от нервного напряжения уже исходил вдоль и поперёк всë своë тюремное пространство, дверь долгожданно стукнула и в проёме появился щербатый. Он довольно улыбнулся, завидев майора, и сразу зашагал ему навстречу. Моджахед хлопал Верпаковского по плечу и что-то бодро тараторил, то и дело поворачиваясь к помощникам. Майор в ответ радостно кивал, довольная улыбка сама собой расползалась по лицу. Его выручили, его не бросили, его выкупили! Наконец, щербатый успокоился и медленно, глядя офицеру в лицо, произнёс: «нет выкуп»…
Земля всколыхнулась под ногами у Верпаковского, а в ушах ватно загудело. Остекленевшими глазами он посмотрел в лицо моджахеду, в его широкую редкозубую улыбку, в выцветшие глаза цвета афганского неба. Словно марионетку, запутавшуюся в своих нитках, его схватили за руки, накинули на них петлю и, перекинув верёвку через балку, резким рывком подняли над землёй. Один из душманов достал из широких складок халата нож и зашёл майору за спину. «Хоть бы быстро», - пронеслось в гудящей голове майора, но вместо удара послышался треск материи, и в следующий момент с офицера сдëрнули разрезанную рубашку.
- Любишь тюльпаны, шурави? – спросил ставший вдруг серьёзным щербатый.
- Что?... – растерянно пробормотал майор и увидел появившийся у духа в руке шприц с чём-то светло-коричневым.
- Не дëргайся, - приказал он и, щёлкнув ногтем по шприцу, выпустил из иглы вверх тонкую струйку.
На правой руке майора затянули резиновый жгут, и щербатый опытным твёрдым движением ввёл в вену иголку. Краем глаза Верпаковский видел, как двинулся поршень шприца и его содержимое медленно отправилось в вену. Он напрягся и часто задышал, но в голове стало странно легко и спокойно.
- Расслабься, шурави, это героин, - улыбнулся щербатый, - отдыхай.
На майора накатила слабость и умиротворение. Беспрестанный в последние дни гул в голове провалился куда-то назад, в дальний уголок, спрятался в затылке. Сломанный нос перестал болеть, и даже дышать стало легко и свободно. Руки, стянутые тугим узлом, перестали саднить, потому что тело его стало невесомым и воздушным. Сон прокрался в сознание быстро и незаметно. Спалось легко и глубоко, иногда он ощущал, как легко покачивается в невесомости, лёжа на мягком облаке. Его щекотали тонкие стебли травы, легко поглаживая по груди и животу.
Через какое-то время что-то далёкое и тупое начало наполнять его сознание, будто ноющий где-то в глубине рта зуб. Коренной, самый последний, зуб мудрости. От такого можно отмахнуться и спать дальше. Майор попытался повернуться на другой бок и спрятаться от ноющей нудной боли. Но повернуться не удалось, а боль уже становилась назойливой и начинала пульсировать перед глазами розовым пятном. Постепенно пятно из розового стало пунцовым и сон рассыпался на рваные лоскуты. Майор застонал и открыл глаза. Перед глазами было темно, на голову надели какой-то кожаный мешок, плотно прилегающий к лицу. Боль теперь накатывала словно оползень, с каждой секундой казалось, что она уже достигла своего пика, но следующее мгновение только её усиливало. Жжение расползалось по всему телу, превращалось в уколы тысячи иголок, а потом эти иголки стали рвать плоть… Майор заорал во всю глотку и бешено завертел головой. Эти движения принесли просто пронзающую боль и он сорвался на какой-то животный вой. Сквозь собственный рёв до ушей донёсся смех и каркающая речь душманов.
- Хвати-и-и-и-т! – выдавил из себя человеческую речь майор, - что вы делаете?! Снимите меня!
Моджахеды стояли полукругом перед подвешенным к балке офицером. На его теле был прочерчен аккуратный разрез, сделанный полукругом от подмышки до подмышки, огибая пах. Кожа по контуру разреза была отделена и завернута до самой шеи, где её собрали в своеобразный кровавый бутон и обернули вокруг головы. Наркотический дурман беспощадно отступал, уступая место чудовищной боли. Майор извивался в конвульсиях и рыдал, что вызывало всë новые волны смеха у правоверных мусульман. Мучения гяура зачтутся им на небесах. Щербатый вальяжно подошёл к пленнику и привычно похлопал его по плечу.
- Теперь ты красный тюльпан, шурави, - сказал он и расхохотался.
Пленник внезапно дёрнулся и затих. Щербатый приложил два пальца к его предплечью и сосредоточенно сузил глаза. После чего довольно улыбнулся и бросил напрягшимся товарищам ободряюще:
- Живой, просто болевой шок, скоро снова проснётся. – произнёс он на афганском и с улыбкой похлопал майора по бесчувственному плечу.
В себя Верпаковский пришёл от лёгкого похлопывания по лицу. Он с трудом приоткрыл слипшиеся веки и блуждающим взглядом уставился на смутно знакомого человека перед собой.
- Выспался, майор? – спросил человек и ухмыльнулся в рыжие усы.
Память стремительно возвращала Верпаковского в реальность. Он вспомнил заброшенный магазин, нахального отставного офицера, упавшее вдруг дерево перед машиной, нападение огромного волка, стрельба, а потом какие-то бесконечные кошмары, перетекающие один в другой.
- Где я? – спросил он хриплым высохшим голосом, - что вам нужно?
Карпов многозначительно переглянулся с Глебом и пристально впился взглядом в майора:
- Знаешь, кто такой Иван Сусанин?
- Конечно, знает, - вмешался Глеб, - он же поляк.
- Ну да, действительно, - хмыкнул Карпов, - значит знаешь, что нужно сделать? Нужна от тебя небольшая помощь, ты как на этот счёт?
Верпаковский медленно помотал головой и закрыл глаза.
- Я вам помогать не стану, можете сразу убить.
- Ты забыл, наверное, - Карпов звонко щёлкнул майора ладошкой по лбу, - ты не русский офицер, ты поляк, - потом повернулся к Глебу и добавил: - смотри, как в роль вжился.
Глеб в ответ хмыкнул и скрестил руки на груди. Карпов встал с корточек и прошёлся по подвалу, вставив руки в карманы.
- Знаешь, какой боевой клич у поляков является аналогом русского «ура»? – спросил он то ли у майора, то ли у Глеба и, не дожидаясь ответа, посмотрел Верпаковскому в глаза и ответил сам: - вцикаем, панове! Вы, поляки воевать не умеете, вы можете только бунтовать. А если и воюете, то не за свою свободу, а за чужое рабство! В этом ваша слабость и причина постоянных поражений, у вас не страна, у вас гиена! – глаза его налились яростью, и в голосе появились грозные ноты.
- Да что ты бисер перед ним мечешь? – перебил его Глеб, - не хочет – не надо, я его обратно отправлю, - он приблизился к майору и присел перед ним на корточки, - слышь, Верпаковский, где тебе больше всего понравилось? У революционных матросов? Или у моджахедов? – он с ухмылкой обернулся к Карпову и картинно протянул: - а-а-а, знаю, ты хочешь обратно к гестапо…
Верпаковский поменялся в лице и дробно замотал головой, глаза его расширились от ужаса.
- Не надо, - бессильно выдохнул он и уронил голову на грудь, - что делать нужно?
- Да ничего особенного, - Карпов довольно улыбнулся, - просто пойдёшь в лагерь, скажешь, что сбежал и можешь отвести отряд в наше логово. Не знаю как, но сделаешь так, чтобы пленный из наших, такой, на грифа похож, мы тебе фото потом покажем, пошёл с вами. Заведёшь всех в условленное место и всë, можешь быть свободен.
- И не вздумай обмануть, - добавил Глеб, - я тебя в этом лесу везде достану.
Верпаковский закрыл лицо ладонями, а потом зарылся пальцами в седую шевелюру. Он печально посмотрел на Карпова, потом на Глеба и медленно кивнул.
- Хорошо, - вздохнул он, - что угодно, только не обратно в эти кошмары.
- Ну вот и славненько, - Карпов хлопнул в ладоши и вдруг настороженно повернул голову в сторону ступеней, - ты слышал? – спросил он у Глеба.
- Зверёк какой-то, - отмахнулся тот, - может крыса или мышь.
Карпов сделал два шага к выходу и посмотрел вверх на зияющий ночной чернотой проëм двери. На лестнице было пусто.
- Ладно, - задумчиво произнёс он и повернулся к майору, - собирайся, в палатке тебя расположим, завтра сбежишь.
Продолжение следует...
Автор: Капитан
Источник: https://litclubbs.ru/articles/59546-nevry-glava-10-dve-smerti-maiora.html
Содержание:
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Подписывайтесь на наш второй канал с детским творчеством - Слонёнок. Откройте для себя удивительные истории, рисунки и поделки, созданные маленькими творцами!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также:
