— Ты знаешь... — Полина уткнулась носом в моё плечо и тихонько всхлипнула, — я очень боюсь... просто исчезнуть... Как это, Вить, а? Вот я тут и бац, нет меня. Где я буду? Что я буду чувствовать? А, Вить? Не молчи только.
Начало рассказа "У любви глаза зелёные".
Я погладил Полину по голове и крепко прижал к себе. В носу защипало, но я не позволил себе даже намёка на слёзы.
— Ты чего? — прошептал я в макушку, слегка касаясь её губами, — никуда ты не исчезнешь. Мы тебя не отпустим, слышишь?
Девушка снова всхлипнула и подняла ко мне красное, в дорожках от слёз лицо.
— Пообещай мне, Вить... Что ты меня никогда не забудешь...
Мне ничего не оставалось как кивнуть ей в ответ и одними губами прошептать - "Обещаю".
***
Куда уходят люди? Этот вопрос не давал мне покоя вот уже несколько месяцев. Девушка, заполонившая собой всю мою никчемную жизнь постепенно таяла и я ничем не мог ей помочь. Не мог спасти. И всё, что оставалось долговязому подростку - надеяться, что Полина не растает окончательно и её некогда румяные щеки снова заалеют. И губы из тонких бескровных ниточек превратятся в алые, и волосы отрастут до неимоверной длины. И она вновь улыбнётся мне своей задорной улыбкой.
И ещё... Я скрывал это даже от самого себя. Если вдруг она больше никогда не улыбнётся... Я надеялся, что ей не будет больно. И что там - за дымкой короткой человеческой жизни Полину ждёт необыкновенное путешествие, приносящее ей только радость и счастье.
Заходить в её палату с каждым разом было всё тяжелее. В посещениях нас никак не ограничивали и к Полине тянулись очереди. Были даже какие-то дальние родственники, которых девушка никогда не видела. И мы, целый класс, дежуривший попеременно у её кровати.
Чаще мы собирались у дверей и молчали. Говорить не хотелось и жутко хотелось плакать. А может даже и не плакать, а выть, колотить кулаками стены. Может быть даже сломать какой-нибудь стул в бессильной злобе.
Но мы не плакали. Может быть там, за дверями собственной комнаты, но не тут. Здесь мы нацепляли на свои лица улыбки и открывали дверь. Заходили с радостным гомоном и веселились, играли, рассказывали о школе и строили планы на выздоровление Полины.
По сути мы были всего лишь детьми, которые как могли боролись с некой системой, которая загребла нашу подругу и почти перемолола. Боролись радостью, шутками и смешными рассказами. Боролись за каждый её вздох, за каждую улыбку, за каждый прожитый день.
В один из таких дней Полина сказала, что её выписывают.
— Как? — удивились мы, — ты разве уже выздоровела? — и сразу осеклись, увидев обреченность и тоску в глазах девушки.
Тогда мы ещё не знали, что врачи могут опустить руки и просто отпустить человека домой. Отпустить умиpaть вне больничных стен.
И потекли совсем другие будни. После школы мы приходили к Полине домой, девчонки быстро одевали её, красили бледное лицо и подбирали парик.
И мы шли на улицу. Среди шума ветра, весеннего дождя и яркого солнышка мир не казался таким унылым. За дверями школы и собственных комнат мы жили. Как раньше пели песни, пили алkoгoль, втягивали терпkuй дым дешёвых cuгaреm.
Это было единственное, что держало нас на плаву. Болезнь Полины, понимание, что она не поправится - нас убивало. Мы не знали, как скрасить эти дни, кроме как вести себя как раньше.
Родители Полины всё чаще стали пропадать на работе. Я их не осуждал. Им наверняка было тяжело смотреть как yмupaeт собственный ребёнок. Но они точно любили её. По-своему, но любили. Однажды я случайно увидел как её мама тихонько выла, уткнувшись носом в Полинину футболку. Не плакала, а именно выла, заглушая звук промокшей от слёз тряпкой.
В тот момент мне захотелось обнять эту отчаявшуюся женщину, прижать к груди, гладить по волосам и еле слышно шептать, что её дочь поправиться. Что всё будет хорошо.
Но я не сделал ни шага в сторону Полининой матери. Мне было до слёз жаль, но я так и не смог. Потому что я не смог бы врать этой женщине. Не смог бы произнести ни слова из поддерживающей речи. Я и сам давно отчаялся. И уже давно не верил в выздоровление и светлое будущее.
Поначалу я и сам говорил Полине, что всё будет хорошо. Чтоб она держалась, не расклеивалась и не вешала нос. А когда она спросила тихим голосом, полным отчаяния и без капли надежды — А за что мне держаться? За капельницу что ли? — я понял. Она уходит. Уходит насовсем.
Изредка Полина появлялась на школьном пороге. Сдавала тетрадки с выполненными заданиями. Брала новые и даже ходила на несколько уроков.
В такие моменты мне казалось, что ничего и не было. Ни болезни, ни больницы, и что даже волосы у Полины были не обычным париком.
Я удивлялся и радовался тому, насколько много в ней было позитива. У нас, живых и здоровых, не было столько неуёмной энергии, сколько в этой почти растаявшей девушке.
