В Перовском суде, закончив все дела, я почти бегом спускался в раздевалку. Не останавливаясь на втором этаже у буфета, как это было раньше, когда пара чашек кофе служили обязательным сопровождением к парочке выкуренных сигарет, я ступил в коридор, следующий из огромного, светлого, прекрасного холла, и только направился в гардеробную, как чуть не сбил совсем неприметную, маленького роста, щуплую женщину.
По ее внешнему виду возраст понять было сложно, примерно, лет около тридцати пяти. Одета по простецки, как одевается вся страна, бОльшая её часть. Черный женский свитер, черные джинсы, обычные полу сапоги с ближайшего рынка, где все по 300. Волосы не особо уложены, макияжа нет вовсе, а может и есть, сразу не разберешь. Женщина, как женщина, обычно таких и не замечаешь, когда бежишь куда-то или о чем-то думаешь, или просто идешь и мечтаешь.
И в этот раз я прошел бы мимо, не посмотрел, не приметил даже, мало ли окружающих вокруг? – у них своя жизнь, у меня мои проблемы. Но плачь этой женщины остановил меня. Он заставил взглянуть на нее, заинтересоваться ей, подумать о ней, вспомнить свое.
Она плакала сильно, не громко, но сильно. Это, когда особо не слышно, но особо больно, если находишься рядом. Настолько больно, что еле сдерживаешь себя от собственного рыдания. Настолько больно, что грудь щемит, дыхание перехватывает, слезы неосознанно выступают, а сознание захватывает одна единственная мысль: За что?
И эта мысль начинает повелевать, начинает завоевывать личность твою, становится хозяйкой для тебя. И повиноваться ей – есть особое, самое важное удовольствие в жизни, пусть и не правильное, совсем извращённое.
И все равно уже, что и как вокруг, что будет потом и что было прежде. Теряется самоконтроль, улетучивается собственное Я, быстро покидает характер и всё, что связано с твоей личностью – ты в плену у собственной, но беспощадной жалости.
И эта жалость самая сильная в этот миг, она не просто сильна, она - то единственное, что как наркотик, способно полностью поработить себе….
Я вспомнил плачь моей матери, когда после очередной, наверное, полумиллионной по счёту ночной драки с отцом, она кричала, рыдала, вопила. Мне было мало лет тогда, я не понимал всего происходящего, но этот плачь рыдающей матери был достаточен для сына, чтобы еще больше рыдать, еще больше кричать, еще больше вопить, а понимание было не нужным, не важным, лишним.
Я совсем не помню, что случилось тогда, могу лишь догадываться по постоянно повторяющемуся сценарию пьяных драк, дебошей и скандалов. Это был очередной из них, но зато я как сейчас помню слезы моей матери и боль свою, настолько тяжкую, настолько сильную, что невозможно передать словами её. Однажды, пережив боль такую, забыть невозможно её, а запомнив, смириться не можешь с жизнью уже, и она становится лишь площадкой для собственного порицания, посмешища. Жизнь становится игрушечной, управляемой, матричной. Жизнь становится обузой, надоевшей и заезженной игрой, от которой так хочется отдохнуть, но отдых лишь смерть, а смерть – проигрыш, и снова замкнутый круг…..
Она скорбно рыдала, естество боли её передавалось вокруг, как не передается боль и скорбь похорон умерших близких родственников своих, порой, стандартно маскируемая под сложившуюся традицию. Но как отражается боль при виде слез матери сыном её или страдание ребенка в присутствии матери.
Эти рыдания, эта боль, отчаяние невозможной несправедливости, они временны, они испытаны, они необходимы. Уже скоро, обиженная, оскорбленная донельзя женщина, выйдет на улицу и станет сильней во сто крат, во множество раз сильнее, чем час назад, входя в двери суда этого, суда земного….. я знаю это…. знаю с детства…..
