Предыдущая часть
Осенью прошлого года я работал в психиатрической больнице.
Поначалу, когда видишь больных людей, то очень жалеешь их. Они такие же, как и мы. Только судьба у них трудная. Со временем работа санитара ожесточает, сердце превращается в камень, становишься почти равнодушным.
В психиатрической больнице тяжелая энергетика, она высасывает из тебя тепло и оставляет мрак в душе.
Твоя задача следить за больными по принципу пастуха. Разговаривать с ними нельзя. Несмотря на запреты они подходили ко мне, что-нибудь да спрашивали.
Первого сентября ко мне подошёл Пиман:
– Дети в школу пошли? – спросил он.
Я посмотрел на него, у него лицо, как у ребенка, а мужику пятьдесят лет, и рассуждает он словно подросток. Мы стояли на улице, больные курили, а я скрестил руки за спиной, спину держу прямо, будто у меня доска к ней привязана. Подбородок задрал вверх, стою, как караульный у дверей мавзолея и строго наблюдаю за пациентами.
– Да, пошли, – ответил я Пиману. Он прищурил взгляд и рассмеялся:
– Значит, Ариша, моя племянница, сегодня в первый класс пошла.
Для меня его речь показалась странной. Двадцать лет назад Пиман сложил свою жену во флягу, вместе с ребёнком.
Пиман часто подходил ко мне и разговаривал. Называл меня дядей Фёдором. Другие санитары его ругали:
– Как ты к санитару обращаешься? Величай его Фёдор Александрович.
Я не обращал внимания.
Пимена не любил санитар Женя. Больной в его смену размазал фекалии по стене. Пиман рассказал мне про тот случай:
– Они нам уkol поставят. К кровати привяжут. Вообще плохо себя чувствуешь. Всего корёжит, лежишь и зубами скрежещешь, терпишь весь день. Это Женя меня специально мучил. Я ему отомстил. Дождался его смены. Когда все ушли курить измазал все стены, ещё буквы нарисовал.
Пиман начал всё время вокруг меня крутиться, за мной всё ходил. Я его предупредил:
– Ты при медсестрах и санитарах со мной не разговаривай. – Он все равно меня где-нибудь да подловит и поговорит:
– Я хочу у врача отпроситься, чтобы выписал. Сейчас в деревне рыба вниз сплавляется. Мы с дядей их на вилку ловим. В прошлом году флягу наполнили хариусами. У меня конь есть, я его сам обучил. Где он сейчас пасётся?.. – задумчиво сказал он и смотрел в окно.
Когда я дежурил на посту у входной двери, приходила мать Пимана. В звонок позвонит, я иду дверь открою, её не впускаю. Лицо у нее тоже выглядит молодо, сама полная женщина.
– Как Пиман, всё у него хорошо? – спрашивает она.
– Все у него отлично, лечится, – отвечаю я больше мне не положено говорить. У неё взгляд погрустнеет. Подаст мне пакет:
– Здесь я носки, станки, сигареты положила, сладости ещё, вы ему в руки передайте, – скажет она. Пакет я отношу в столовую в шкаф. Сигареты подписываю, отдаю медсестре, а носки вручаю Пиману.
Однажды Пиман пожаловался мне, что его мать получает его пенсию и тратит все деньги, ему не даёт ничего. Я ничего не сказал, лишь пожал плечами.
У Пимана всегда хорошее настроение, смеётся, шутит. Иногда говорит странные вещи, может приврать. Указывает он на разрушенное кирпичное здание за окном, пятнадцать лет назад говорит он, лежали мы там и с медсёстрами гуляли. Видимо свои фантазии рассказывает.
Когда мы виделись в последний раз перед его выпиской он пожаловался мне:
– Люди осуждают меня, как с этим жить? – спросил он с глубокой тоской в голосе.
– Прошлое обратно не вернешь, держать ответ твёрдости судьбы, стоять, потом с нас спросят, придёт время.
Что я имел в виду? Понял ли он меня?
