В советском литературоведении давно сложилось устойчивое мнение, что выдающийся роман Сервантеса отражает эпоху того времени и даёт реалистичное описание быта Испании. Этот штамп остался актуальным и в наши дни. По поводу романа написано множество книг и исследовательских работ, в большинстве из которых упорно встречается описание политической и экономической обстановки в Испании того периода, и делается соответствующий вывод, какой неизгладимый след она наложила на творчество Сервантеса. Как будто все беднеющее дворянство в отчаянии своего положения читало запоем рыцарские романы, чтобы забыться, и иногда сходило с ума. И ведутся розыски прототипа, который в реальной жизни совершал нечто похожее на действия Дон Кихота…
Парадоксально, но одна из самых известных и популярных книг мировой литературы, не смотря на многочисленные исследования, так и осталась непонятой.
На бредовость и абсолютную беспочвенность трактовок Дон Кихота обратил внимание Владимир Набоков. Возмутившись тем, как предшественники изуродовали своими интерпретациями саму идею романа, Набоков в своих лекциях о Дон Кихоте сделал ряд точных и важных наблюдений, позволяющих лучше понять смысл произведения.
«Шаткий задник «Дон Кихота» — выдумка, и притом довольно неубедительная. Нелепые постоялые дворы, где толпятся запоздалые герои итальянских новелл, нелепые горы, которые кишат тоскующими рифмоплетами в костюмах аркадских пастухов, делают картину страны, нарисованную Сервантесом, примерно настолько же точной и типичной для Испании XVII века, насколько фигура Санта-Клауса точна и типична для Северного полюса века двадцатого. Видимо, Сервантес знал Испанию не лучше, чем Гоголь — центральную Россию».
Ни о каком реализме в романе речи быть не может – все описания, начиная от героев и заканчивая описаниями природы, условны и похожи на лубок.
«Хороший пример безжизненного, искусственного, шаблонного описания природы в нашей книге — это описание рассвета в четырнадцатой главе второй части, с многоголосым хором птиц, радостными песнями приветствующих восход, с жемчужными каплями, смеющимися родниками, журчащими ручьями и прочими унылыми приемами…Бог мой, представлять себе дикие, суровые, выжженные солнцем, закоченевшие, иссушенные, темно-бурые горы Испании, а потом читать об этих жемчужинах росы и птичках! Как если бы кто-то, побывав на заросших полынью плато нашего Запада или в горах Юты или Колорадо, с их осинами и соснами, гранитом, глубокими расщелинами, болотами, ледниками и суровыми вершинами, вдруг стал их описывать теми же словами, какими описывают альпийские горки Новой Англии, с привезенными из-за океана, стрижеными, словно пудели, кустами и резиновым шлангом, принявшим миметическую зеленую окраску».
Описывая природу в романе, Сервантес использует самые распространенные клише из буколической поэзии Феокрита и Вергилия, которые в дальнейшем мигрировали в пасторальный жанр и активно использовались поэтами эпохи Возрождения при сочинении канцон, сонетов и поэм. Именно в жанре пастушеской поэзии широко использовались подобные лучезарные описания. Хорошую иллюстрацию к этой поэтической идеализации можно найти в «Защите поэзии» английского поэта, рыцаря и придворного Филипа Сидни:
«Никогда природа так пышно не разубирала землю, как разубрали ее поэты: без них не было бы ни столь тихоструйных речек, ни столь увешанных плодами деревьев, ни столь благоуханных цветов — словом, всего такого, от чего наша возлюбленная земля становится еще любимее. У природы бронзовый облик, и лишь поэты являют его вызолоченным».
Таким образом, Испания в романе – это условное место действия, ничего общего не имеющего с реальной страной, на что также обращает внимание Набоков в своих лекциях:
«Попробовав изучить вылазки Дон Кихота по карте, мы столкнемся с невыносимой путаницей. Я избавлю вас от подробностей и скажу только, что в его приключениях полно чудовищных несообразностей на каждом шагу. Наш автор уклоняется от определенных, поддающихся проверке описаний. Нет никакой возможности проследить блуждания героя через четыре или шесть провинций центральной Испании, в ходе которых до самой Барселоны на северо-востоке не попадаешь ни в один известный город и не переправляешься ни через одну реку. Сервантес — полный и законченный невежда в географии, даже когда дело касается Аргамасильи в Ламанчском округе, хотя кое-кто и видит в ней более или менее надежную отправную точку».
Исходя из описаний природы в романе и действующих лиц, с высокой долей вероятности можно сделать вывод, что место действия – не Испания, как таковая, а некая условная поэтическая страна Аркадия. Тот поэтический утопический идеал, являющийся символом беззаботной уединенной жизни на лоне природы, который зародился сначала в буколической поэзии Вергилия, а потом получил развитие в пасторальном жанре. Излюбленная тема пасторальных опусов — изображение в идеализированном виде жизни пастухов и пастушек на лоне природы, вдали от общества. Ставшие очень популярными в эпоху возрождения пасторали рисовали некую идеальную «природную» жизнь, лишенную соблазнов и недостатков городского социума. Действующими лицами этих идиллий являлись нередко люди известные, современники автора, но в пастушеских одеяниях, в условных декорациях. Любовный сюжет обильно сдабривался стихами пастушков, адресуемыми своим возлюбленным пастушкам, или же горько проливаемыми поэтическими «слезами».
Первая «Аркадия» принадлежала Якопо Саннадзаро, была написана в жанре рыцарского романа и повествовала о страдающем от любовного недуга поэте, покинувшего шумный город, чтобы жить в простоте и безмятежности в единении с природой. В сельской местности он пускается в странствия, по пути слушая печальные любовные песни тоскующих и страдающих пастухов. Роман приобрел большую популярность и был почитаем в литературной среде елизаветинской Англии. Этим успехом, вероятнее всего и было вызвано появление «Аркадии» Филипа Сидни, у которого пасторальный жанр переплетается с героическим. Но место действия то же – условная поэтизированная, в соответствии со всеми штампами природа, на лоне которой скитаются влюбленные рыцари и поэты.
«… разве красота здешних мест недостаточное вознаграждение за проведенное якобы без пользы время? Разве ты не видишь, как все тут словно сговорились создать райский сад? Не видишь травинок, что прекраснее изумрудов, не видишь, как они стараются перерасти друг дружку и все-таки стоят вровень? Не видишь прекрасные цветы, из которых каждый достоин отдельного внимания, ведь, чтобы описать его, может не хватить человеческой жизни? Неужели могучие деревья не кажутся тебе прекрасными даже в их старости? И это лишь благодаря здешним местам,где им посчастливилось вырасти и вечно красоваться в весеннем наряде , потому что красота здесь не увядает. Разве воздух тут не дышит здоровьем, и птицы, радующие своим нарядом и голосом, не восхваляют его каждый день звонким пением? Да здесь даже эхо кажется совершенной музыкой. А чисты прозрачные ручьи, что медленно скользят вдаль, не желая покидать собрание здешних совершенств; разве их жалобы на вынужденное расставание не ласкают твой слух?»
Основным доводом, что в Дон-Кихоте описывается не Испания, а поэтическая Аркадия являются прямые указания на это в самом тексте романа. К примеру, в 51 главе первой части содержится рассказ козопаса о любви Ансельмо к Леандре:
«Наконец Ансельмо и я, мы сговорились покинуть деревню и уйти в эту вот долину, где он пасет большое стадо овец, принадлежащее ему, а я – не меньшее количество принадлежащих мне коз. Мы проводим здесь с ним нашу жизнь среди деревьев, давая свободный выход нашим чувствам, и вместе поем то хвалу, то осуждение прекрасной Леандре, или же каждый из нас вздыхает наедине, воссылая к небу свои жалобы. Подражая нашему примеру, и многие другие поклонники Леандры явились в эти дикие горы и предаются здесь тем же занятиям, как и мы. Их так много, что эта местность превратилась в пастушескую Аркадию, до того здесь все полно пастухами и овчарнями, и повсюду раздается лишь имя прекраснй Леандры. Этот проклинает её, называя сумасбродной, непостоянной, бесчестной; тот бранит за легкомыслие и ветреность; один извиняет и прощает её, другой одновременно и оправдывает и осуждает; один прославляет её за красоту, другой возмущается её легкомыслием, наконец все её осуждают и все её боготворят…Нет углубления в скале, ни берега ручейка, ни тени под деревом, где бы не виднелся пастух, оглашающий воздух повестью о своих несчастьях».
Здесь уже объясняются практически открытым текстом основные аллегории романа – что пастухи – это не реальные жители Испании, а поэты, в своём творчестве ищущие уединения на лоне природы и сочиняющие произведения в пасторальных жанрах. Дон-Кихот в этой литературной стране в отличии от пастухов с пасторальными жанрами выбрал жанр героический, хотя иногда размышлял о смене жанра:
«Вон тот лужок, где мы встретились с разодетыми пастушками и разряженными пастухами, задумавшими воссоздать и воскресить здесь пастушескую Аркадию, каковая мысль представляется мне столь же своеобразной, сколь и благоразумной, и если ты ничего не имеешь против, Санчо, давай в подражание им также превратимся в пастухов, хотя бы на то время, которое мне положено провести в уединении. Я куплю овечек и все, что нужно пастухам, назовусь пастухом Кихотисом, ты назовешься пастухом Пансино, и мы, то распевая песни, то сетуя, будем бродить по горам, рощам и лугам, утоляя жажду текучим хрусталем ключей, светлых ручейков или полноводных рек. Дубы щедро оделят нас сладчайшими своими плодами, крепчайшие стволы дубов пробковых предложат нам сиденья, ивы - свою тень, розы одарят нас своим благоуханием, необозримые луга - многоцветными коврами, прозрачный и чистый воздух напоит нас своим дыханием, луна и звезды подарят нам свой свет, торжествующий над ночной темнотою, песни доставят нам удовольствие, слезы - отраду, Аполлон вдохновит нас на стихи, а любовь подскажет нам такие замыслы, которые обессмертят нас и прославят не только в век нынешний, но и в веках грядущих… подобрать имена для пастушек, в которых мы будем влюблены, это проще простого, а как имя моей госпожи одинаково подходит и для пастушки, и для принцессы, то и не к чему мне утруждать себя поисками более удачного имени, ты же, Санчо, подбери для своей пастушки какое угодно».
Как относился Сервантес к пасторальному жанру можно определить по другому его произведению – «Новелла о беседе собак». В ней пес Берганса рассказывает о своей жизни у испанских пастухов и о том, насколько она отличается от того, как ее описывают в книгах:
… в тишине и одиночестве своих сьест я размышлял, между прочим, о том, что все, слышанное мною о жизни пастухов, – неправда; особенно, если иметь в виду пастухов, о которых читала дама моего мясника в каких-то книгах... Все эти книги толковали о пастухах и рассказывали, что жизнь их проходит в пении и игре на волынке, свирелях, равелях, гобоях и других диковинных инструментах. Я подолгу слушал ее чтение, а она читала о том, как чудесно и божественно пел пастух Анфрисо, восхваляя несравненную Белисарду (герой и героиня пасторального романа Лопе де Вега «Аркадия».), и во всех горах Аркадских не было дерева, у ствола которого он не располагался бы петь с той самой минуты, когда солнце пробуждается в объятиях Авроры, и до той поры, когда оно отходит в объятия Фетиды; и даже после того, как черная ночь распускала по лицу земли свои черные, мрачные крылья, он не прекращал своих сладкогласных и слезообильных воздыханий…
… нравы и обычаи моих пастухов и пастухов всей нашей округи отличаются от того, что мне читали про пастухов из книг. Хотя пастухи мои и пели, но это были совсем не сладкогласные и стройные песни, а какая-нибудь: «Эй, куда волк пошел, эй, Хуаника!» или другие вещи в том же роде; пели они совсем не под звуки гобоев, равелей или волынок, а постукивая одной дубинкой о другую или прищелкивая черепками, зажатыми в пальцах; и опять-таки не нежными и пленительными голосами, а голосами хриплыми, производившими такое впечатление, будто и порознь и вместе голоса эти не поют, а орут или хрюкают. Большую часть дня они проводили в искании на себе блох и починке сандалий, называя при этом друг друга не Амарилис, Филида, Галатея или Диана, равно как и не Лисардо, Лаусо, Хасинто или Рисело, а все больше Антон, Доминго, Пабло, Льоренте, почему я и пришел к выводу, с которым, наверное, многие согласятся: что пастушеские романы – вымышленные и красиво написанные сочинения, предназначенные для услаждения праздных людей, но только правды в них нет никакой.
О том, что место действия некая условная литературная среда свидетельствует и само начало романа: «В некоем селе Ламанчском» – это начало популярного народного испанского романса. То есть литературного жанра. В этом названии скрыт ещё один намек. Ламанч в переводе обозначает «пятно». А символика пятна встречается в «Пире» Данте, когда он просит у читаталей «извинения за одно существенное пятно, а именно за то, что он (трактат) написан на языке народном, а не на латинском».
Изначально вся литература писалась на латинском, а народные языки считались низкими и недостойными того, чтобы их использовать для литературных жанров. И прорывом в литературе было писать и развивать именно свои национальные языки.
Сервантес также свой роман писал на языке народном, используя мотивы народной поэзии. Полагаю, именно этими двумя факторами обусловлен выбор место жительства Дон-Кихота, а отнюдь не желанием придать реализма и достоверности и указать точное место жительства главного героя.
Выводы. Роман Сервантеса отнюдь не реалистичен, он глубоко символичен. Все обозначения условны и их нужно интерпретировать аллегорически. Место действия – некая литературная среда, наполненная аркадскими мотивами. Пастухи – это поэты, сочиняющие в пасторальном жанре. Соответственно овцы – это поэтические формы – сонеты или эклоги, овчарни – лирические сборники или циклы, которые были очень популярны в ренессансную эпоху. Если следовать далее той же логике, то козопасы – это сочинители трагедий, которые зачастую также писались стихами. Потому что трагедия происходит от двух греческих слов: трагос – «козел» и одэ – «песнь», т. е. «козлиная песнь». Мулы и погонщики мулов – пьесы и драматурги, так как мул – невзрачная рабочая скотина, а драматурги своими пьесами для театров зарабатывали себе на жизнь. Эта трактовка в принципе не нова. Так, Петрарка в своих заметках о I-ой буколике Вергилия писал: «Под коровами мы понимаем буколическую поэзию». В эпиграмме Артемидора также есть образ коровы, символизирующий буколическое стихотворение: «Буколические музы некогда были рассеяны, а теперь они все в одном коровнике, все в одном стаде».
