Опричнина, эта дворянская революция, была, по мнению автора, «…лишь кульминационным пунктом длинного социально-политического процесса, который начался задолго до Грозного, кончился не скоро после его смерти, и своей неотвратимой стихийностью делает особенно праздными всякие домыслы насчет «характеров» и «душевных состояний».
Иван Грозный, Федор Иванович и Борис Годунов представляют собою, психологически, три совершенно различных типа: истеричного самодура, помнящего только о своем «я» и не желающего ничего знать помимо этого драгоценного «я», никаких политических принципов и никаких общественных обязанностей; безвольной игрушки в чужих руках, этого «я» как будто вовсе лишенной; и, может быть, единственного государственного человека Московской Руси, всю свою жизнь подчинившего известной политической задаче и погибшего от того, что не смог ее разрешить».
И при этом социально-политический процесс укрепления самодержавной власти, или союза дворянства, посадского верха и царя против наших феодалов – бояр, не прерывался ни при ком из них.
Основными проблемами, разрешить которые и была призвана опричнина, были:
старая и неэффективная система «кормлений» с ее страшными злоупотреблениями, возбудившими против нее и бедных, не находивших у кормленщиков никакой управы на богатых, и богатых, подвергавшихся систематическому ограблению со стороны тех же кормленщиков;
острый недостаток пригодной для обработки и обеспеченной рабочими руками, то есть крестьянами, земли для раздачи (испомещения, отсюда – помещик) служилому люду в качестве вознаграждения за службу (надежде решить эту проблему за счет присоединения казанских и ливонских земель не суждено было сбыться).
А чтобы крестьяне не бегали, Бог знает куда, от хорошей жизни, их следовало прикрепить к земле. Таким образом, государство компенсировало дворянам и боярским детям, то есть служилым людям, неудобства от несения пожизненной службы царю-батюшке.
Оплатить же дворянскую службу деньгами, что нам сейчас представляется наиболее логичным, не было никакой возможности, так как ассигнаций в то время еще не придумали, золота было мало и оно шло большей частью на ювелирку, а серебро и вовсе везли из Европы. Оставалась медь, но и с нею распорядились так, что народ не выдержал и взбунтовался. Это, правда, произошло несколько позже, уже при Алексее Михайловиче Романове, царе Тишайшем.
Был большой соблазн разом решить обе проблемы за счет репрессий против боярства, объявив их предварительно «врагами народа» и всяческой правды. Тем более, что измены Курбского и некоторых иных давали для этого основания. «И как учали нам наши бояре изменяти, стали мы вас, страдников, к себе приближати», – писал сам Грозный одному из своих «кромешников», Грязному. О «боярской измене» можно было теперь говорить, что называется, с фактами на руках. Появился мотив, оправдывающий в глазах народа любые жестокости по отношению к большим людям.
«Государственный переворот, диктовавшейся объективными экономическими условиями, нашел теперь себе форму: он должен был стать актом династической и личной самообороны царя против покушений свергнуть его и его семью с московского трона».
Переворот и произошел 3 дек. 1564 года, когда царь вместе с семьей, двором, домашним скарбом и личной гвардией выехал из Москвы.
Не будем останавливаться на перипетиях опричнины, они хорошо известны. Для интересующихся драматургией вопроса рекомендуем роман Толстого А.К. «Князь Серебряный».
Осталось указать, что в опричнину вошли все главные торговые пути с городами, на них стоящими. Купцы и промышленники потянулись в опричнину, туда же попросились и английские негоцианты, имевшие при Грозном большие преференции. Боярство было разгромлено, его имущество и земли изъяты в казну; последние поделены между помещиками.
По мнению автора, «опричнина была блоком городской буржуазии и среднего землевладения; без посадских людей переворот 3 декабря 1564 года, вероятно, не имел бы места».
Когда опричнина, на взгляд Грозного, сыграла свою роль, ее тихо свернули и даже царским указом запретили народу упоминать о ней.
Существовала ли какая-либо причинно-следственная связь между опричниной или, если взять шире, вообще «беспокойным» царствованием Ивана Грозного, и Смутой?
Очевидно, да. Со смертью Грозного, при сыне его, Федоре Ивановиче, который «прилежа к божественному писанию, во всенощных упражнялся пениях», поручив государственную докуку шурину, в стране настала тишина, но тишина эта была, как оказалось, затишьем перед бурей.
Не были окончательно ликвидированы социально-экономические противоречия, доставшиеся в наследство Борису Годунову от царствования грозного царя. Недобитые бояре, недовольные наделами дворяне, ограбленная царем церковь, возмущенные крепостной кабалой крестьяне, посадский верх, требующий своей доли участия в государственных делах, – все это бурлило, кипело, ходило ходуном, шатая трон, как бурлит море под тонкой пленкой вылитого с борта корабля масла.
Да и сам Борис в социально-экономическом отношении, которому придает столь важное, едва ли не решающее, значение г-н Покровский, был фигурой весьма противоречивой. Выходец из опричнины, левая рука Грозного (правой был Бельский), женатый на дочери Малюты Скуратова, выдавший сестру за царского сына, плоть от плоти служилого дворянства, был в то же время богатейшим человеком и крупнейшим землевладельцем и принадлежал, по сути, к лагерю неискорененного крупного боярства, вольно или невольно разделяя его интересы.
Похоже, что в народе, в результате энергичных действий Грозного как на внешнем, так и на внутреннем фронтах, было утрачено благоговейное отношение к властям предержащим, да, пожалуй, и к самому царю. Бояре, которым привыкли повиноваться, оказались в большинстве своем государевыми изменниками; царь-батюшка лично возглавлял карательные походы своих «кромешников», которые хотя и были направлены против верхнего слоя бояр-землевладельцев и церковных иерархов, таких же землевладельцев, но при сем никак не гарантировал неприкосновенности «меньших» людей (вспомним «усмирение» Новгорода, который по сию пору от него не оправился); более того, не считал зазорным лично карать ослушников и изменников, что, по мнению народа, уж вовсе не было «царским» делом. Таким образом, власть, как верховная царско-боярская, так и местная боярская лишилась своего сакрального ореола. Оказалось, что власть может ошибаться, а ошибки следовало исправлять.
Смута, как известно, началась еще при живом Борисе Годунове, вторжением сравнительно небольшого войска Лжедмитрия I в российские пределы со стороны Речи Посполитой, проще говоря, Польши. Войско это состояло частью из польских наемников, частью из различного рода авантюристов и проходимцев, густо населявших российско-польское пограничье, частью из «неблагонадежных» людей, которых ссылала на границу, на свою голову, царская администрация, частью из донских (!) казаков, частью из черкасов, как тогда на Руси называли малороссийских казаков. Последние, кстати, составляли значительную часть войск обоих самозванцев, «крестьянской» армии Болотникова и польских интервентов и, по свидетельству современников, превосходили последних жадностью к наживе и жестокостью по отношению к мирному населению.
Думаю, нет нужды подробно распространяться о выпавших на долю русского народа и государства, испытаниях, длившихся приблизительно восемь лет, и закончившихся изгнанием польских интервентов из Москвы и избранием на престол юного Михаила Федоровича Романова. Одних только «царей» на Московском престоле за это время побывало пять: Годунов, два Лжедмитрия, Шуйский и Владислав. Это, если не считать Федора Годунова, которому своей жизнью пришлось ответить за грехи отца. Страна была разорена и разграблена дотла, церкви осквернены, города и деревни обезлюдели, невозделанные поля заросли молодым лесом, в Смоленске сидели поляки, в Новгороде – шведы, отец царя патриарх Филарет – в польском плену. И, что самое страшное, – казна была пуста. При таких обстоятельствах началась новая династия, продержавшаяся у власти более трехсот лет.
Читателей, основательно интересующихся Смутой и всем, что с ней связано, адресую к капитальному труду Платонова С.Ф. «Очерки по истории смуты в Московском государстве XVI-XVII веков». Читателей, интерес которых к Смуте носит скорее художественный характер, адресую к «Повести смутного времени» А.Н. Толстого.
