Варька задохнулась, – не так от боли, как от неожиданности: она рассчитывала, что пристыженная Наташка попытается быстренько убежать. И вот тогда-то она, Варвара, душу отведёт сполна: за то, что уже через пару месяцев после свадьбы Тимофей по ночам отворачивается от неё, от жены своей, а во сне Наташку видит… И всё заглядывает во двор да в огород к Полуниным, – чтоб Наташку увидеть… За то, что Наташка – непонятно, от чего, – с каждым днём хорошеет, все замечают. Вот и надеялась Варвара, что не даст убежать Наташке, – дорогу заступит ей, опозорит на весь Криничный да за косу-то оттасает, как следует. Чтоб вперёд неповадно было лахудре этой мужей чужих приваживать!
А Наташка и не думала убегать, – с такой яростью вцепилась в Варькины не причёсанные с утра волосы, что Варюха лишь беспомощно мотала головой, – старалась сбросить Наташкины руки… Все приготовленные для Наташки слова куда-то улетучились, Варька лишь хватала ртом воздух, – как выброшенная на берег рыба… Зато Наташка за словом в карман не лезла:
- Что метёшь языком своим грязным, бесстыжим! Целыми днями непричёсанная ходишь, и я виновата, что муж не смотрит на тебя? Да на тебя смотреть-то гадко!
Неизвестно, чем бы закончилась для Варвары эта заранее запланированная встреча с Наташкой Полуниной, если бы не дед Антип Саламатин. Дед сидел на пеньке, мирно дремал под утренним солнышком, иногда приоткрывал глаза, поглядывал в небо, – стерёг от коршуна белую гусыню с выводком пушистых, похожих на крупные одуванчики, гусят. Коршуна не было видно, зато прямо посреди дороги дед увидел двух молодух. Наташка, сноха Полуниных, не хуже коршуна вцепилась в Варьку Гладышеву, в конце зимы вышедшую замуж за Тимошку Сотникова, сына криниченского лавочника Ефима Кондратьевича. С минуту дед размышлял: что ж они не поделили-то, Натаха с Варькой? И тут вспомнил про вишнёвый прутик в руках. Засеменил на дорогу, хлестнул по очереди Наташку с Варюхой – по тем местам, откель ноги растут, – всех-то и дел: в разные стороны разошлись молодухи, даже не оглянулись.
А на следующее утро Сергей возвращался с ночной смены. У поселковой лавки замедлил шаги, – Тимошка Сотников протянул мужикам только что открытую пачку дорогих папирос, с ухмылкой оглянулся на Полунина, будто сказать что-то собрался. Серёга, как был, – с не отмытыми от угля руками и лицом, – подошёл к Тимохе, без слов врезал ему в скулу, – так, что голова Тимошкина мотнулась в сторону… Мужики перекинулись взглядами: что ж непонятного!.. Раз вчера Наташке Полуниной и Варюхе Сотниковой было за что сцепиться на дороге, то и Серёге есть за что Тимоху бить…
Катались Серёжка с Тимофеем по молодой, сочной траве, отплёвывались кровью из разбитых губ… Серёжке – ничего: косоворотка и штаны старые, от угольной пыли почерневшие, он в них каждую смену в шахту спускается. А Тимошкина белая рубаха и щегольские брюки вмиг позеленели от травяного сока, да и сам Тимоха задыхался, хрипел под Серёгиными кулаками…
Напоследок Сергей чуть прижал коленом Тимоху, потом приподнял его над землёй:
- Я ж предупреждал тебя, Сотников. Я за Наташку тебе… голову назад поверну, – так и будешь ходить.
А Тимофей вдогонку Серёге бросил:
-Наташка меня любит, не тебя.
Сергей зашёл к Макару Игнатьеву, двоюродному брату: хоть умыться, чтоб Наташку не испугать. Хорошо ещё, что батя с маманей в Камышовый уехали, – к родне, на крестины. Пока Сергей умывался у колодца, Макар поставил на стол бутылку первака, кивнул Татьяне, жене:
- Собери там… закусить чтоб.
Не расспрашивал ни о чём, лишь после третьей внимательно посмотрел на Сергея:
- Ты, ежели что, братуха… Так мы его, Тимоху-то, встренем. Ты только скажи, Серёга.
Сергей поднял глаза:
- Не надо, Макар. Я сам.
Домой вернулся вечером. В Наташкиных глазах, привычно равнодушных, мелькнуло удивление: пьяным Сергея она никогда не видела. Сергей горько усмехнулся: почаще, что ли, пьяным-то приходить, – чтоб в глазах Натахиных хоть что-то, кроме безразличия, появилось…
Долго мылся во дворе, трезвел, – не только от холодной воды… Наталья вынесла ему полотенце, чистую косоворотку. А он прижал Наташку к себе, губы её нашёл. На его долгий, глубокий поцелуй Наталья не ответила…
Сергей сидел за столом, угрюмо смотрел на свои плохо отмытые от угля кулаки. Наталья поставила перед ним тарелку со щами. А он отодвинул тарелку:
- Не хочу… Иди ко мне, Наташка, – хотел обнять её за талию, а Наталья увернулась от его рук, отошла к печи.
Сергей поднялся. Усмехнулся, – почувствовал, как сжалась Наташка от его взгляда:
- Так и не любишь, значит…
Наталья молчала. Серёжка устало провёл ладонью по глазам:
- Ты не бойся, Наташка. Я тебя не трону. Иди, ложись, – поздно уже. Я в летней кухне сегодня спать буду.
С утра Наталья выстирала полотенца и Серёжкины рабочие косоворотки, сложила в корзину. Пошла к речке, – прополоскать. Опустила корзину на траву, огляделась, – прошлым летом они с Сергеем встретились здесь… Вдруг вспомнилось, каким по-мальчишески озорным и весёлым был тогда Серёжка… Точно, – подсматривал за нею из-за густых кустов ивняка!.. Наталья и сейчас вспыхнула, – оттого, что в одной рубашке была тогда. И всё у неё просвечивалось сквозь мокрую рубашку, а он бесстыдными глазами словно ласкал её грудь…
Наташка полоскала бельё, улыбалась, а слёзы падали на Серёжкины косоворотки…
Мать готовила завтрак. Сергей заглянул в летнюю кухню:
-Наталья где, мамань?
- На речку ушла, бельё полоскать.
Сергей молча кивнул, закурил. Взял косу, вышел на улицу, – траву вдоль забора выкосить. Батя проводил Сергея взглядом. Дарья Пантелеевна вздохнула:
- Пасмурный, смотрю, Сергей… Считай, больше, чем полгода со свадьбы-то прошло, а всё не ладится у них с Натальей…
Петро Павлович пыхнул папиросой, взглянул на жену:
- Ребятишки народятся, – всё и заладится.
Дарья Пантелеевна горестно головой покачала, рушник к глазам поднесла:
- Что-то не похоже, Петро, что к ребятишкам дело у них идёт…
Как-то за ужином батя рассказал, что в шахте обвалилась глыба породы, – наспех, видно, кровлю крепили. Сергей поднялся из-за стола, вышел на улицу, – уже второй день он почти не обедал и не ужинал. Наталья в летней кухне мыла посуду, поглядывала, как он курит одну папиросу за другой. Потом вышла к нему, присела рядом. Присмотрелась, – и увидела, что у Серёжки влажные ресницы. Виновато помолчала, прикоснулась к его плечу. А что сказать, – не знала…
- Серёж!
Он понял её растерянную тревогу, усмехнулся. Обнял её:
- Ты не виновата, Натаха. Другое… тут. У нас в шахте, когда порода обрушилась, коня ранило. Помнишь, я рассказывал тебе… Дымком мы его зовём. – Серёжкин голос вздрогнул: – Славный такой, умный. Его наверх подняли… а он вторые сутки лежит, не встаёт. Глаза прикрыл, а веки дрожат… и из-под них слёзы катятся, – крупные такие… И вздыхает, Наташка, – по человечески… А на голове рана у него. (В те годы в угольных шахтах работали лошади, – возили вагонетки с углём. Шахтёры очень любили и берегли лошадей, заботились о них больше, чем о себе, припасали для них лакомства. У этих лошадей было усиленное питание, и за тяжёлый труд им даже полагался отпуск. В шахте была такая профессия: коногон. Известно много случаев крепкой, очень трогательной дружбы коногона со своим верным помощником, – примечание автора).
Продолжение следует…
Начало Часть 2 Часть 3 Часть 4 Часть 5
