Игорь Гельфанд: Я очень горжусь тем, что я врач, хирург ведущего в России и на территории бывшего СССР отделения опухолей головы и шеи, где помогают людям с таким заболеванием, и работаю под руководством известного не только у нас, но и в Восточной Европе хирурга — Али Мурадовича Мудунова.
За восемь лет работы в онкологическом центре им. Н. Н. Блохина через мои руки прошли сотни пациентов — люди из разных регионов России и других стран. Наш центр действительно универсальный: здесь собраны специалисты всех направлений — химиотерапевты, лучевые терапевты, хирурги всех локализаций. Мы работаем вместе, решаем все коллегиально, используем самые современные протоколы. В общем, как лечат в Америке, в Израиле, в Европе, так же лечат на 23-м этаже Онкоцентра.
Мне 34 года, я из Архангельска. Мой отец — реаниматолог-анестезиолог, мы с сестрой, а она невролог, пошли по его стопам. В 2008 году я окончил Северный государственный медицинский университет — очень хороший вуз. Тогда там работал старый состав преподавателей еще советской закалки, а ректором был Павел Иванович Сидоров — медик, известный ученый. При нем у нас было все, что нужно для обучения — хорошее общежитие, лучшие практикумы. Спрашивали очень строго, тогда казалось — чересчур. Но я бы сейчас строже спрашивал. Не помню такой субботы, чтобы мы ее не проводили в морфокорпусе, не изучали анатомию. Нам всем, кто учился, выпускался в то время, очень повезло, тогда не было гонки за количеством, преподаватели требовали качества и все были абсолютно честными людьми.
В 2009 году я поступил в интернатуру по общей хирургии — для хирурга это обязательно, и быстро понял, что общим хирургом я точно не буду. Дежурные хирурги ночью совсем не спят, они всю ночь оперируют-оперируют, а потом еще днем. Времени не остается вообще ни на что — ни на семью, ни на науку. Они умирают в пятьдесят. И мне операции на брюшной полости не очень понравились. Я год походил по всем хирургическим локализациям и понял, что хирургия головы и шеи мне нравится больше всего — она такая компактная, все находится рядом. Так совпало, что я стал подрабатывать в клинике пластической хирургии, и она мне окончательно запала в душу. В клинике я ассистировал знакомому профессору кафедры челюстно-лицевой хирургии, как-то подошел к нему и сказал: «Хочу к вам в ординатуру». И поступил.
Два года учился в ординатуре, работал в клинике в Архангельске, мне все нравилось. На тот момент моя сестра уже несколько лет работала в Израиле врачом — она уехала в 2002 году, по специальной программе, подтвердила там свой диплом, получила сертификат. Когда я окончил ординатуру, подумал: «А почему бы не поехать в Израиль, там сестра». К тому же когда я еще стану этим пластическим хирургом? Много лет пройдет. Со всех сторон мне зарубежные перспективы казались лучше. Я заплатил часть денег — долларов сто, стал готовить документы и тут познакомился с ребятами из Блохина, приехавшими на конгресс, посвященный онкологии. Его организовывал наш архангельский онкодиспансер, а участники были в основном из Герцена и Блохина. Врачи центра показали, какие они делают операции. Я увидел, как у них все четко получается, как красиво они оперируют. Руки настолько хорошо поставлены — смотреть одно удовольствие. Я пообщался с доктором Сома — он представлял Блохина на конференции, узнал про ординатуру, потом почитал про центр, и он поразил меня масштабом — как всероссийский он сосредоточил в себе огромный опыт, столько видных ученых, через него проходит такой поток больных. Я подумал: «Дай-ка попробую сюда поступить в ординатуру по онкологии, поучусь. Если что-то не заладится, то собрать вещи и уехать в Израиль я всегда смогу». Поучился, понравилось. Остался и не жалею.
Москва меня встретила прекрасно. Каждый день в 5 утра встаю и в 9 вечера ухожу с работы. Вот и вся Москва. Я приехал сюда в 2011 году и за все это время один или два раза погулял по центру, по музеям, один-два раза был в театре. Когда оканчивал аспирантуру, встретил здесь жену.
Конечно, работая в таком центре, не сделать научную работу — это неправильно. Два года ординатуры, потом я поступил в аспирантуру, за три года написал диссертацию. И нам удалось ее защитить. Почему я говорю «нам»: потому что мне помогали все отделения, участвовавшие в работе, все наше отделение, лучевая терапия. Мы разработали тактику лечения рака полости рта и языка на ранней стадии — расписали, как это нужно делать, с чего начинать, доказали это. Разработали показатели для дополнительных операций на шее.
Честно, я думаю, проделать такую работу в каком-то другом центре в России было бы невозможно, потому что нигде больше не видел такого количества специалистов всех профилей, которые сложились в единый коллектив. Здесь есть все люди, которые могут дать тебе тот объем информации, который необходим для постановки диагноза, выбора правильной тактики лечения, для разработки новых методов. В ординатуре нам читали прекрасные лекции, но что еще важнее — авторы, известные не только в России, но и во всем мире, здесь работают, ты всегда можешь взять диссертацию, монографию, прочесть, сделать выводы, можешь подойти и задать любой вопрос. Вообще без проблем.
Оперировать на лице, шее волнительно, конечно, и, если говорить об онкологии, сложно. Любая хирургия сложная, а здесь все еще и очень компактно.
Самую первую операцию, на которой присутствовал, помню отлично. Дело было в госпитале у отца, еще в интернатуре. Я напросился на аппендэктомию — удаляли аппендицит солдату. Меня взяли. Я постоял пять минут и в обморок упал. Сейчас я оперирую примерно 30 часов в неделю — и ассистирую, и сам провожу операции. Самая сложная операция, на которой я ассистировал — это удаление опухоли в основании черепа. Во-первых, физически тяжело, потому что ты 11 часов стоишь, во-вторых, такие операции требуют максимальной концентрации — ассистент помогает оперирующему врачу качественно выполнить свою работу. Работаем без лишних слов.
Самая сложная операция из тех, которые я провел сам — сегментарная резекция полости рта и языка. Если просто — удаление части языка, дна полости рта, сегмента нижней челюсти и всей клетчатки шеи со стороны поражения метастазами. Сейчас мы эти участки ткани, например на шее, можем заменить. Для этого на груди выкраивается лоскут с включением большой грудной мышцы и пересаживается в зону дефекта.
Язык мы тоже можем сформировать новый — лучевым лоскутом, ткани дна полости рта — восстановить трансплантатом с малой берцовой кости. Такие операции считаются сложными. И делаются они в России.
Люди везде одинаковы, и болеют они одинаково. Есть, конечно, протоколы лечения российские и зарубежные. Америка, безусловно, номер один в области онкологических исследований, борьбы с раком. Там на эти цели выделяется 8% ВВП. Но наши протоколы максимально приближены друг к другу, потому что все работы, которые защищаются сегодня у нас, основаны на общемировых исследованиях. Мы читаем зарубежные статьи, рекомендации и стремимся лечить так, как принято во всем мире, с наилучшей доказанной эффективностью. Если у тебя есть мнение и у коллеги тоже, но оно другое, вы открываете стандарт лечения рака NCCN и смотрите рекомендации. Поэтому к нам в центр приезжают пациенты и из Америки, и из Германии.
Что касается новейших исследований, то мы говорим прежде всего о разработке новых препаратов для иммунотерапии онкологических заболеваний. За открытия в этой области двое ученых — японец Тасуку Хондзё и американец Джеймс Эллисон — в 2018 году получили Нобелевские премии. Иммунотерапия — перспективное направление, но эти исследования очень дороги, и, чтобы изобрести что-то прорывное, нужны вложения международных корпораций, а не только одной страны.
Статистика по раку головы и шеи между тем обнадеживает. Есть такое понятие — пятилетняя выживаемость, то есть пациент после операции и прохождения курса лечения живет больше пяти лет. Сначала этот показатель был 50%, потом 60%, а недавно посчитали — 80%! Есть случаи полного излечения. Все зависит от того, насколько рано вы обратились и насколько в правильные руки попали.
А увидеть вовремя — задача первичного звена. Стоматологи очень часто пропускают — любят наблюдать, лечить, ведь деньги капают, пока опухоль не вырастет в размерах. У меня были такие случаи. У многих коллег, к сожалению, отсутствует так называемая онкологическая настороженность, то есть они не могут понять, что тут помимо их заболевания может быть другое. Поэтому, пожалуйста, не пренебрегайте обследованиями после 40 лет: для женщин — маммография, гинекологическое УЗИ, для мужчин — УЗИ простаты. Я сделал.
Мне доводилось говорить человеку, что у него рак. Делать это нужно честно. Человек должен знать правду о своем здоровье. Другой вопрос, как сказать. Спокойно, настроить на лечение. Большинство людей реагируют так же спокойно, спрашивают, что делать. Лечиться, конечно. Надо помочь человеку — найти правильный протокол, сделать операцию, если нужно, помочь ему получить лечение быстрее, чтобы он не ходил по инстанциям, не просил эти бумажки. Лечащий врач может на это повлиять.
С пациентами из регионов, которые прошли курс у нас, а потом уехали домой, я поддерживаю связь — через почту, WhatsApp, они результаты анализов присылают, вопросы задают. Лечащие врачи в регионах обычно сами звонят, я им объясняю, как и что делать. Бывает, диалог не сразу складывается, здесь не надо говорить, мол, ты дурак: «Да, вы все правильно делаете, но у нас вот такая точка зрения… » — и убедить не в том, что он не прав, а в том, что мы правы. Говорю: и так жизнь тяжелая, не надо ее человеку усложнять. Понимают.
Врачу от пациента ничего не надо. Единственное, он должен нас слушаться, а не читать в интернете ерунду всякую. Понятно, что онкологические больные боятся, бросаются на любой препарат, если им скажут, что он лечит. Тут надо по-доброму объяснить, что есть доказательная медицина, которая говорит, что вот эти препараты или такой-то метод лечения работают у стольких-то процентов больных. Здесь нет чудес, есть грамотное лечение.
Еще очень важен настрой человека на то, что он все преодолеет. Пока он есть — все идет нормально, если он пропадает — человек резко начинает сдавать. Если пациент получает химиотерапию, мы его предупреждаем, что будут осложнения, будет тошнить, поэтому химия сопровождается поддерживающими капельницами. Когда человек хочет жить, включаются резервы — он будет переносить любую химию без нытья. Это только в кино бывает: главный герой узнает, что у него рак, но в больницу не ложится, а едет к морю и живет от души на все оставшиеся деньги. Я еще не встречал человека, который в ответ на диагноз сказал бы: «Да ну вашу больницу, я пошел». Лечатся все, потому что хотят жить, у всех семьи, дети, ответственность.
Семья — это то место, где беру ресурс лично я. Жена моя, слава богу, не врач, она управленец и еще инструктор по йоге. Мы вместе занимаемся йогой, ходим по магазинам, и это почти все, потому что времени свободного практически нет. Нас очень сближает дочь — ей три года. Когда я вечером прихожу, мы все вместе лежим на кровати, дочка рассказывает, как она в садике день провела, чем занималась, интересно. Если в семье все хорошо, то и на работе все будет нормально. Ты будешь везде успевать, сможешь оперировать. Когда мы встречались, жена привыкала к тому, что я никогда не выключаю телефон, что могут позвонить в 4 утра, что в субботу в 7 утра я могу уехать на работу. Мы договорились, что это работа и по-другому быть не может.
Что касается планов на будущее, то это, конечно, защита докторской диссертации. Я апробировал метод исследования, которое мы проводим совместно с Каролинским университетом в Швеции — изучаем микрометастазы на первой стадии рака. Это должно нам дать понимание, как правильно лечить рак на совсем ранних стадиях.
