В прошлом весёлом тексте о написании диплома я уже упоминал, что пишу про сакральные аспекты жилого пространства в культуре восточных славян. Важная часть этой темы - мифологема строительной жертвы.
Разыскивая материал для своего диплома, я неожиданно налетел на несколько научных работ по поводу этой мифологемы в русской литературе. Вникнув, решил написать заметку в «Бахтина». Здесь есть о чём поговорить.
Интересно, как архаичное, вроде бы чисто этнографическое явление нашло свое отражение в литературных текстах, использовалось для развития индивидуальной авторской философии и в композиционных целях.
Что такое строительная жертва?
«Строительная жертва» (нем. Bauopfer) - это этнографическая универсалия - ритуал при строительстве жилища, который встречается у всех известных этносов планеты. Великий антрополог Дж. Фрэзер в своей «Золотой ветви» объясняет этот ритуал, как умилостивление «лесных духов». Деревья в архаичной культуре имели тотемное значение и населялись различными духами. Если срубить дерево - дух разгневается и будет приносить несчастья. Чтобы его задобрить, следует принести жертву.
У восточнославянских народов в сакральном центре будущего жилища устанавливалось молодое деревце, а у его подножья закапывалась жертва. Набор жертвенных животных был не слишком разнообразен - конь, курица, овца. Есть все основания полагать, что самый ранний вариант ритуала - человеческое жертвоприношение. Строительство дома - это акт структурирования пространства. В ритуально-мифологическом плане оно имело отчетливый космогонический подтекст.
Сегодня мы поговорим лишь о двух текстах - «Братья Карамазовы» и «Котлован». Это не означает, что мифологема строительной жертвы больше нигде не проявлялась: её потенциал ощутили А.П. Чехов («В овраге»), И.А. Бунин («Жертва») и другие авторы. Однако, обо всём в формате небольшого текста рассказать не получится.
Причём тут Достоевский?
А при том, что в его «Братьях Карамазовых» мифологема строительной жертвы:
а) возникла впервые в русской литературе;
б) возникла как способ заострить философско-этическую проблематику и использована очень ярко с точки зрения художественного текста.
Речь идет о главе «Бунт» из книги Pro и contra. Иван рассказывает брату Алёше свою коллекцию «фактиков», среди которых жестокая история о растерзанном мальчике. Достоевский использует мифологему строительной жертвы, чтобы поставить важнейший этический вопрос, высказанный Иваном:
«Представь, что ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотмщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!»
Оба героя дают отрицательный ответ на этот вопрос. По мнению Ивана, если в основе счастья и благополучия человечества лежит хотя бы один замученный ребенок, то счастья этого даром не надо - оно априори ложное. Кроме того, как можно себя простить, принеся чужую жизнь в жертву? Алёша Карамазов парирует, мол есть на свете существо, способное простить всех и каждого - Иисус Христос.
В контексте повествования сложно сказать, на чьей стороне остается автор. Но сама дискуссия очень важна в преддверии XX века - века тоталитарных идеологий, основанных на стремлении к счастью через кровь.
А причём тогда Платонов?
Здесь символика строительной жертвы более очевидна. С одной стороны, она отсылает к Достоевскому. С другой стороны, архаическая ритуальная модель представлена пронзительнее, нагляднее - не просто в притче рассказанной персонажем.
Рабочие из «Котлована» строят как раз то здание, о котором говорил персонаж Достоевского. Счастье, правда, подразумевается не для всего человечества, а только для пролетариата. Богатая система символов включает в себя мотив поиска истины, смысла жизни - излюбленные темы Платонова. Вместе с девочкой Настей в повести появляется мотив детства, причем дети представляются как новое поколение, живущее в уже измененном, коммунистическом обществе.
Достоевский, вольно или невольно,напророчил то, что происходило как раз во времена Платонова. Платонов, развивая предшественника, смотрит на ситуацию уже изнутри. Отсюда и более твердый, уверенный ответ на дилеммы, мучавшие Карамазовых. Девочка Настя оказывается нежизнеспособна в этом новом, строящемся мире и счастья на её костях уже не построишь. В финале автор фактически выносит приговор существующему строю:
«Вощев стоял в недоумении над этим утихшим ребенком, он уже не знал, где же теперь будет коммунизм на свете, если его нет сначала в детском чувстве и в убежденном впечатлении?»
Денис Олейник, 15.06.2019
