Сколько живёт слово? Очевидно, что это напрямую зависит от его оборота в языковой среде, от функциональности и востребованности тех объектов и явлений, которое это самое слово обозначает. Вывод предмета за пределы повседневного практического использования приводит к очень быстрой потери соответствующей лексемы. Совершенно недавно автор столкнулся с утерей слова «слюда» в балкарском языке. Последний способ использования слюды в быту – наблюдательные окошечки в стенках керогазов. На этих гениальных приборах перестали готовить совершенно недавно – лет тридцать назад. Но слово «слюда» этого срока не пережило – несколько сотен опрошенных стариков-балкарцев напрочь забыли, как называются прозрачные гибкие пластинки.
Потеря лексемы в языках больших народов, вероятно, происходит несколько медленнее, но, вряд ли – в значительной степени. К слову, полная замена масляного и газового освещения на электрическое на периферии СССР произошла лишь в 30-х годах. Но слово «фотоген», обозначавшее продукт сухой перегонки угля, использовавшийся в уличных фонарях, уже в 50-х годах исчезло из обихода, вытесненное привычным для нас «керосином». Сегодня оно присутствует только в иноязычных средах, как безальтернативная номинация – например, карачаево-балкарский «патаген» обозначает практически все продукты ректификации нефти.
Однако сказанное касается только изолированных лексем, связанных с уникальными объектами, не имеющими типологических родственников. Это, прежде всего, варваризмы, термины, адаптированные заимствования и жаргонные слова. В тех же случаях, когда мы наблюдаем глоссариальные семантические гнёзда, жизнь слова может длиться очень долго – даже при условии полного выпадения объекта номинации из сферы жизненных интересов общества. Так, прошло без малого сто лет, с тех пор, как реестр воинских рангов Российской Империи канул в небытие. Тем не менее, и в наши дни трудно найти человека-гражданина РФ, который бы не знал специфических званий дореволюционного периода.
Яркий пример из карачаево-балкарского. В первой половине XVIII века ислам окончательно утвердился в народе, при том, что представители высших сословий, приняли мусульманство намного раньше – ещё в ордынское время. Реликты язычества, христианства, тенгрианства, сохранявшиеся у населения, основных запретов веры не касались. Во всяком случае, табу на употребление в пищу свинины соблюдалось очень жестко – в одной из фамильных песен того же XVIII столетия, герой, вынужденный бежать из Сванетии в Балкарию, утверждает, что терять ему нечего, кроме «жаренных рёбер кабана». Иначе говоря, свиньи вот уже двести пятьдесят лет никоим образом не входят в сферу жизненных интересов балкарского народа, их не разводят, на них не охотятся, ими не питаются. Однако, как выясняется, видовые и типологические обозначения этих животных, сформировавшись за века активного оборота в устойчивые семантические гнёзда, за этот длительный период сохранились полностью (или почти полностью): «гёзе» – маленький детёныш дикой свиньи, не утерявший полоски на шкуре; «къобан» – секач, предводитель собственного стада; «къоблух» – молодой кабан в возрасте до двух лет, «къобулха» – молодая свинья в возрасте до двух лет, «къобур» – кабан, склонный к поеданию мяса; «къомулжукъ» – годовалый подсвинок; «мегежин» – взрослая свиноматка; «чочха» – молодая свиноматка до полугода; «чохчух» – молодой кабан до полугода»;
Надо сказать, что по части детализированности семантическое гнездо «свинья» балкарского языка немногим уступает гнезду «овца», хотя и по сей день овцеводство является одним из самых важных направлений жизнедеятельности балкарцев.
