Жизнь как на ладони

Первое, что поразило Павла, когда он вышел из старенького автобуса «райцентр-Омутово» — это тишина. Не городская, где тишина лишь фон для гула машин, а абсолютная, густая, давящая. Воздух был тяжелым и влажным, пахло прелой листвой, сырым деревом и чем-то ещё, сладковато-кислым, что он потом узнал как запах Глухого болота. Деревня Омутово состояла из трёх десятков изб, растянувшихся вдоль единственной улицы, упиравшейся в тёмную, неподвижную стену леса. За лесом, как объяснил ему председатель, находилось то самое болото...

Скрип грузовой «Газели» затих, оставив после себя оглушительную, звенящую тишину. Перед Катей и её родителями высился их новый дом. Не ухоженный дачный теремок, как мечталось маме, а старый, почерневший от времени и дождей сруб, с покосившимся крыльцом и единственным, словно подмигивающим, мутным стеклом на чердаке. Купили его за бесценок, с торга. «Характер!» — восхищался папа, Алексей, оглядывая владения. «Трудовой энтузиазм», — вздыхала мама, Светлана, с тоской глядя на заросший бурьяном огород...

Не для всякого сна назначено своё время. Иной привидится под утро, пустой и бесследный, и расплывается в памяти, как туман над рекой на восходе. А иной, тяжёлый и густой, как мёд, нисходит в самую глухую полночь, когда и луна-то смотрит на землю мутным, мёртвым оком. Такой сон и пришёл к деду Онисиму, старому, как сама деревня, что притулилась на отшибе, у края бескрайнего болота. Лёг Онисим на свою жесткую постель, в избе, пропитанной запахом сушёных трав и старого дерева. Тело ныло, кости стонали, предвещая ненастье, но душа была неспокойна, словно ожидала чего-то...

Была в деревне Омут, затерянной средь болот и чащоб непролазных, девочка Малашка. Сирота, приживалка в доме дьячка, прозванная так за малый рост и неказистость. Лицо её, бледное, как лунный серп, редко кто видел, ибо прятала она его, а очи, большие, зелёные, как у кошки, всегда глядели исподлобья, словно видели они не мир сей, а нечто иное, по ту сторону бытия. И шептались старухи, крестясь, что родилась-то она в Велесову ночь, когда, как известно, и волки мыслят по-человечьи, и травы обретают пагубную силу...

А октябрь уж к концу клонился, отступая последним багровым, болезненным заревом, что цепко цеплялось за остроконечные ели, словно грешная душа за грехи земные. День окаменел и вымер, и в деревушке, затерянной меж лесов болотистых и низких холмов, воцарилась тишина, столь глубокая, что, казалось, слышно было, как время само себе шепчет на ухо. Воздух же, густой и студеный, обволакивал всё и вся: и покривившиеся избы, и пожелтевшие травы, и пахнул не просто дымом, а чем-то древним, печальным, словно памятью о тысячелетиях, уснувших в сырой земле...