Знаете, в процедурном кабинете, где я работаю уже тридцать лет, главное правило — не дергаться, когда игла входит в вену. Рука должна быть твердой, даже если пациент истерит, даже если тебе самой плохо. Но в тот вечер, на моей собственной кухне, у меня дрожали не руки. У меня дрожала душа.
Я смотрела на Марину, сестру моего мужа. Она сидела во главе моего стола, как императрица в изгнании, поджав губы, накрашенные слишком яркой для её возраста помадой. Вокруг пахло моей фирменной бужениной, мандаринами и детским шампунем — внуки только что вымыли руки. Было тепло, уютно, по-семейному… пока она не открыла рот.
— Твои дети слишком шумные, Оля, — процедила она, даже не глядя на меня, а стряхивая невидимую пылинку с рукава. — Пусть сидят в другой комнате! У меня от этого гвалта давление скачет.
В комнате повисла тишина. Такая густая, что слышно было, как тикают часы-ходики в коридоре. Мой внук Ванечка, который секунду назад заливисто смеялся, рассказывая про кота, замер с открытым ртом. Сонечка испуганно прижалась к матери. А я… Я вдруг увидела не властную родственницу, которую мы терпели годами ради «худого мира», а чужого, холодного человека, который пришел в мой дом, чтобы указывать, где место моим любимым людям.
И игла вошла. Только на этот раз — не в вену пациента. А в нарыв, который зрел в нашей семье десятилетиями.
ЧАСТЬ 1: Синдром терпеливой жены
День начинался как марафон. Вы же знаете, что такое день рождения женщины в России, когда ей за пятьдесят? Это не праздник, это вторая смена у мартена. Я встала в шесть, хотя ноги после вчерашнего дежурства гудели, как высоковольтные провода. Варикоз — профессиональная болезнь медсестер, мы же весь день на ногах: то капельница, то забор крови, то бабушку успокоить, то карту найти.
Но я не жаловалась. Я люблю, когда дом полон. Николай, мой муж, с утра ушел за тортом и шампанским. Он у меня человек хороший, но… как бы это сказать помягче? Бесконфликтный. «Олюшка, ну потерпи, это же Марина», — его любимая фраза за последние тридцать пять лет брака.
Марина Викторовна. Золовка. Старшая сестра, которая заменила Коле мать. Авторитет. Бывший завуч элитной гимназии. Человек, который всегда знает, как лучше: как лечить, как учить, как солить огурцы и как жить.
Я нарезала оливье, стараясь, чтобы кубики были идеальными — Марина обязательно проверит. Запекала мясо по-французски, выбирая сыр подороже. Достала парадный сервиз, который мы с Колей купили еще в девяностые. Я так хотела, чтобы все прошло гладко. Чтобы дочь Лена не сцепилась с теткой, чтобы зять Паша не ляпнул чего лишнего про политику. Я строила этот хрупкий мир на своей кухне, как карточный домик.
Звонок в дверь прозвучал ровно в 17:00. Марина не опаздывает. Она вошла, внеся с собой запах дорогих, тяжелых духов «Красная Москва» и осенней сырости.
— С днём рождения, Ольга, — она протянула мне пакет. Не обняла, не поцеловала. Просто вручила пакет.
Я заглянула внутрь. Там лежала коробка с набором полотенец. Все бы ничего, но я узнала эту коробку. Два года назад мы с Колей дарили этот же набор ей на юбилей. Она даже скотч не переклеила.
Меня кольнуло обидой, острой, как скарификатор. Но я улыбнулась.
— Спасибо, Марина Викторовна. Проходите, мойте руки.
— Надеюсь, полотенце в ванной свежее? — спросила она, не разуваясь, а ожидая, пока Коля подаст ей тапочки.
Я сглотнула ком в горле. «Терпи, Оля, — сказала я себе. — Всего один вечер».
Если бы я знала, что этот вечер изменит всё.
ЧАСТЬ 2: За столом с ревизором
Мы сели за стол. Стол ломился: салаты, нарезки, холодец (который я варила ночь), горячее. Леночка с Пашей приехали с детьми чуть позже, румяные, веселые. Внуки — Соня и Ваня — сразу бросились ко мне:
— Бабуля, с днём рождения! Мы тебе открытку нарисовали! Сами!
Они висели на мне, теплые, пахнущие морозом и шоколадом. Моё сердце таяло. Вот оно — счастье. Вот ради чего стоит стоять у плиты.
— Тише, тише, задушите бабушку, — проворчала Марина, занимая место во главе стола (место хозяйки или хозяина, но она всегда садилась там).
Первый тост сказал Коля. Сбивчиво, волнуясь, поглядывая на сестру, словно ища одобрения. Марина кивнула, разрешая выпить.
Дальше начался спектакль одного актера.
— Мясо суховато, Оля. Передержала в духовке. И сыр… Российский? Надо было брать Пармезан, он дает другую корочку.
— Это Гауда, Марина, — тихо сказала я.
— Ну, тем более. Гауда горчит.
Я видела, как Лена сжала вилку так, что побелели костяшки пальцев. Она у меня с характером, в меня пошла, только смелее.
— Тетя Марина, а вы сами давно готовили? — спросила дочь с невинным видом.
— У меня для этого есть доставка из ресторана, деточка. Я свое у плиты отстояла. И вам советую думать о карьере, а не о борщах. Кстати, Павел, — она повернулась к зятю, — ты все еще на своей стройке прорабом? Не нашел нормальную работу в офисе?
Паша, добрейшей души человек, поперхнулся морсом.
— Мне нравится моя работа, Марина Викторовна. И платят достойно.
— Достойно — это когда руки чистые, — отрезала она.
Атмосфера за столом накалялась. Я бегала на кухню за горячим, меняла тарелки, подливала чай. Я работала буфером, смягчая удары.
— А у нас Ваня букву «Р» научился выговаривать! — попыталась я перевести тему на позитив. — Ванечка, скажи «рыба»!
Ваня, рот которого был испачкан кремом, радостно заорал:
— Р-Р-РЫБА! Р-Р-РАКЕТА!
Соня подхватила, начала смеяться, стучать ложечкой по чашке. Обычный детский шум. Живой, радостный.
Марина поморщилась, будто укусила лимон. Она отложила вилку с громким звоном.
— Господи, какой базар… — выдохнула она демонстративно громко.
ЧАСТЬ 3: Игрушки как мусор
— Бабуля, смотри! — Соня, не замечая кислого лица двоюродной бабушки, полезла в свой рюкзачок. — Это тебе!
Она достала поделку. Это была ваза из пластиковой бутылки, обклеенная макаронами и покрашенная золотой краской. Для кого-то — мусор. Для меня — сокровище.
— Какая красота! — искренне восхитилась я.
— Боже мой, — раздался голос Марины. — В школе совсем перестали развивать эстетический вкус? Что это за уродство?
В комнате стало тихо. Соня замерла, её улыбка медленно сползала с лица.
— Это подарок… — прошептала внучка.
— Это пылесборник, милая. Бабушке Оле такое ставить некуда, у неё и так квартира захламлена, — Марина обвела рукой мой зал, где на полках стояли фото в рамках и сувениры из поездок. — Лучше бы стих выучили, чем мусор тащить.
— Марина! — вырвалось у меня.
— Что «Марина»? Я говорю правду. Вы их балуете, они растут дикарями. Посмотри, как он ест! — она указала наманикюренным пальцем на пятилетнего Ваню. — Весь в крошках. Никакого воспитания.
Лена начала вставать из-за стола. Я видела её глаза — там бушевала буря. Если она сейчас выскажет всё, будет скандал на годы. Коля вжался в стул, изучая скатерть.
— Мама, мы, наверное, поедем, — дрожащим голосом сказала Лена. — Детям, видимо, тут не рады.
— Сидеть! — рявкнула Марина. — Никто никуда не поедет, пока не подадут чай. Просто организуйте детей.
И тут Ваня, чувствуя напряжение, начал хныкать. Он устал, он хотел внимания. Он подошел к Коле:
— Деда, поиграй со мной в машинки!
— Ваня, не сейчас, — пробормотал Коля.
Ваня заплакал громче. Соня присоединилась, обиженная за свою вазу. Шум нарастал.
Марина закрыла глаза, массируя виски.
— Невыносимо. Просто невыносимо. Оля, сделай что-нибудь!
ЧАСТЬ 4: Ультиматум
И вот тогда она это сказала. Ту самую фразу.
— Твои дети слишком шумные, пусть сидят в другой комнате! У меня от них мигрень начинается. Закрой их в спальне, дай планшеты, и пусть не высовываются, пока взрослые разговаривают.
Я стояла с чайником в руках. Горячий пар обжигал запястье, но я не чувствовала боли. Я смотрела на своих внуков. Ваня плакал, уткнувшись в подол Лене. Соня сжимала свою «золотую» вазу так, что макаронины начали отваливаться.
Я посмотрела на мужа. Коля молчал. Он просто наливал себе водки, чтобы спрятаться в ней.
Во мне что-то щелкнуло. Как будто перегорел предохранитель, который держался тридцать лет. Вся эта вежливость, страх обидеть «старшую сестру», желание быть хорошей для всех — всё это вдруг показалось таким мелким, таким жалким.
Я медленно поставила чайник на подставку.
— Нет, — сказала я. Тихо, но отчетливо.
Марина открыла глаза.
— Что «нет»?
— Нет, они не пойдут в другую комнату.
Марина усмехнулась, поправляя жемчуг на шее.
— Оля, не начинай. У меня голова раскалывается. Я гость, и я прошу элементарного уважения.
— Ты гость, — повторила я, чувствуя, как голос наливается сталью — той самой, которой я усмиряю буйных пациентов в приемном покое. — Именно, Марина. Ты — гость. А они — мои внуки. Это их дом. Это дом моей дочери. И это мой дом.
Я подошла к столу вплотную.
— Здесь дети смеются, плачут, крошат хлеб и дарят подарки из макарон. И я люблю этот шум. Если для тебя это «гвалт» и «базар», то проблема не в детях. Проблема в том, что ты забыла, что такое семья.
ЧАСТЬ 5: Бунт на корабле
Лицо Марины пошло красными пятнами. Она не привыкла к отпору. Всю жизнь она давила: учеников, учителей, мужа (который сбежал от неё через пять лет), нас.
— Ты… ты выгоняешь меня? — она задохнулась от возмущения. — Коля! Ты слышишь, что несет твоя жена?
Все взгляды устремились на Николая. Это был момент истины. Момент, которого я боялась. Если он сейчас промолчит или, хуже того, начнет меня одергивать — я не знаю, как мы будем жить дальше. Я просто не смогу лечь с ним в одну постель.
Коля поднял глаза. Он посмотрел на заплаканного Ваню. На Лену, которая обнимала детей, готовая защищать их как львица. На меня — уставшую, в праздничном платье, которое стало тесным, но с прямой спиной. И на сестру — безупречную, холодную, чужую.
Он медленно отставил рюмку.
— Слышу, Марин, — сказал он. Его голос был хриплым, но спокойным.
— Ну так скажи ей! Объясни ей правила приличия!
Коля вздохнул, встал и подошел ко мне. Он положил свою тяжелую, шершавую ладонь на мою руку, которая все еще сжимала край стола.
— Оля права, — сказал он, глядя сестре прямо в глаза. — Не командуй у нас дома, Марина. Мы здесь живем, а не экзамен сдаем.
Я почувствовала, как у меня подкашиваются ноги от облегчения. Он выбрал нас. Впервые за всю жизнь он выбрал нас, а не её.
ЧАСТЬ 6: Хлопок дверью
Марина застыла с открытым ртом. Это было крушение её мира. Брат, её верный паж, её «младшенький», восстал.
— Ах так… — прошипела она, вставая. Стул с противным скрежетом проехал по паркету. — Значит, вы променяли родную кровь на этот… табор?
— Родная кровь, Марина, — тихо сказала Лена, — это те, кто любит. А не те, кто ядом брызжет.
Марина схватила свою сумочку.
— Ноги моей здесь больше не будет. Вы пожалеете. Вы еще приползете ко мне, когда вам помощь понадобится. Но я пальцем не пошевелю!
Она ждала. Ждала, что мы испугаемся, начнем извиняться, останавливать её.
Но мы молчали.
Она вылетела в коридор. Я слышала, как она нервно натягивает сапоги, как звякают ключи.
— Сервиз матери верните! — крикнула она напоследок из прихожей, имея в виду тот самый старый сервиз, который стоял у нас в серванте.
— Забирай, — крикнул Паша, вскакивая. — Сейчас вынесу!
— Не надо, Паша, — остановила я зятя. — Пусть идет.
Грохнула входная дверь. Штукатурка, кажется, даже немного посыпалась с потолка.
В квартире воцарилась тишина. Но это была совсем другая тишина, не та, что в начале вечера. Не липкая и страшная, а звенящая, очищающая. Как воздух после грозы.
ЧАСТЬ 7: Выдох
Первым рассмеялся Ваня.
— Баба ушла! Злая баба ушла!
Мы переглянулись и… расхохотались. Это был нервный смех, смех облегчения. Лена обняла меня так крепко, что хрустнули кости.
— Мам, ты… ты просто герой. Я думала, ты смолчишь. Как всегда. Прости.
— Я тоже так думала, дочка, — призналась я, вытирая выступившие слезы. — Видимо, старею. Терпелка сломалась.
Коля подошел к серванту, достал другую бутылку — наливку, которую мы делали сами на даче, сладкую, вишневую.
— Ну что, мои хорошие, — сказал он, и я увидела, что руки у него все-таки дрожат. Ему это далось нелегко. — Давайте торт резать? И Ваня, тащи свои машинки. Будем гонки устраивать прямо на столе.
— На столе? — округлила глаза Соня.
— На столе! — скомандовал дед. — Сегодня можно всё. Бабушка разрешила.
Мы сдвинули тарелки с недоеденным «суховатым» мясом. Паша включил музыку — что-то веселое, современное, а не Кобзона, которого требовала Марина.
Я смотрела на них и понимала: вот он, мой день рождения. Настоящий. Начался он только сейчас, в восемь вечера, когда ушла «императрица».
ЧАСТЬ 8: Свет в окне
Через час мы пили чай. Ваза из макарон стояла в центре стола, и я налила в неё воды (слава богу, пластик внутри держал) и поставила туда цветы, которые подарил Паша. Смотрелось это… авангардно. И прекрасно.
Коля вышел курить на балкон, я вышла за ним. Накинула его куртку на плечи. На улице шел первый снег, закрывая грязь и серость белым полотном.
— Ты как? — спросила я, прижавшись к его плечу.
Он выпустил струйку дыма.
— Нормально, Оль. Странно, но… легко. Будто мешок с цементом скинул, который всю жизнь тащил. Она же позвонит завтра, будет требовать извинений.
— Пусть требует, — спокойно ответила я. — Мы не извинимся.
— Не извинимся, — эхом повторил он и обнял меня. — Прости меня, что я раньше…
— Забыли, Коль. Главное, что сейчас.
Я посмотрела в окно кухни. Там, за стеклом, горел теплый желтый свет. Лена и Паша о чем-то спорили, смеясь. Ваня сидел на коленях у отца и рулил воображаемым рулем. Соня доедала самый большой кусок торта, перемазавшись кремом до ушей.
Никакой идеальной сервировки. Никаких умных бесед о высоком искусстве. Никакой «правильной» еды.
Там был хаос. Там был шум. Там была жизнь.
Я поняла, что предала себя много лет назад, когда позволила чужому мнению стать важнее счастья своих близких. Но сегодня я вернула себя.
— Пойдем внутрь, — сказала я мужу. — Там дети шумят.
— Пойдем, — улыбнулся он. — А то без нас весь торт съедят.
Мы вернулись в тепло. Дверь захлопнулась, отсекая холодную осеннюю ночь и холодное прошлое. Впереди была зима, но я знала: нам не будет холодно. Потому что мы научились греть друг друга, не боясь обжечь тех, кто привык только замораживать.
И знаете что? Полотенца, которые она подарила, я завтра отнесу в приют для животных. Там они нужнее. А ваза из макарон будет стоять на самом видном месте. Всегда.