— Почему я должен оплачивать твой маникюр? Мы же договаривались делить расходы пополам, — спросил он, глядя на чек, будто это была повестка в суд, а не клочок бумаги из салона красоты «Элегия».
Я замерла с туркой в руке. Кофе вот-вот должен был убежать, подняться шапкой и залить плиту, но я смотрела только на затылок мужа. Тридцать пять лет я смотрела на этот затылок. Раньше там были густые каштановые вихры, теперь просвечивала седина, стриженная под машинку. Но голос… Голос был чужой. Скрипучий, как несмазанная петля.
— Витя, это тысяча двести рублей, — тихо сказала я, выключая газ. — Я делаю маникюр раз в месяц. Ты вчера купил себе набор воблеров для рыбалки за четыре тысячи. Я слова не сказала.
— Воблеры — это хобби, это для души, — он не повернулся, продолжая что-то вбивать в таблицу на ноутбуке. — А маникюр — это гигиена и эстетика. Личная. Ты же не просишь меня оплачивать мою стрижку? С этого месяца у нас новая система, Лена. Я вышел на пенсию. Доходы упали. Я не намерен спонсировать твои прихоти. Семья — это партнерство, а не благотворительность.
В кухне повисла тишина. Такая плотная, что, казалось, её можно резать тем самым ножом, которым я собиралась делать бутерброды. Я посмотрела на свои руки. Аккуратный бежевый шеллак. Руки медсестры. Руки, которые каждый день ставят капельницы, берут кровь, утешают стариков. Руки, которые тридцать пять лет стирали его носки и гладили его рубашки.
— Спонсировать? — переспросила я.
Он наконец обернулся. В его глазах не было злобы, только сухой, бухгалтерский расчёт. И это было страшнее всего.
— Да. С сегодняшнего дня — всё строго пополам. Чеки сохраняй. В конце месяца — сверка.
Я молча поставила перед ним чашку кофе. Бесплатно. Пока что.
Часть 1: Новая экономическая политика
Первую неделю я жила как в тумане. Знаете, это чувство, когда ты просыпаешься в родной квартире, а стены вдруг стали чужими, и запах другой — не уюта, а казёнщины. Виктор подошел к делу с пугающей педантичностью бывшего логиста.
На холодильнике появился магнитный планер. Не со списком покупок, как раньше, а с графами: «Виктор» и «Елена».
— Я купил молоко, хлеб и десяток яиц, — сообщил он мне во вторник вечером, встречая меня с работы. — Половину суммы я записал в твой долг. Чек на магните.
Я уставилась на него, не разуваясь. Ноги гудели после смены — сегодня был день диспансеризации, поток бабушек не иссякал.
— Вить, у нас всегда был общий бюджет. Твоя зарплата, моя зарплата — всё в одну кубышку. Что случилось? Ты боишься, что нам не хватит на еду? У нас есть накопления.
— Дело не в еде, — отрезал он, поправляя очки. — Дело в принципе. Я больше не работаю. Я не хочу чувствовать, что мои ресурсы утекают в никуда. Я хочу контроля. Справедливости.
«Справедливость». В его устах это слово звучало как лязг затвора. В тот вечер он демонстративно отсчитал ровно пять пельменей из пачки для себя, а остальное убрал в морозилку.
— Твои я не трогал. Купишь — сваришь.
Я легла спать спиной к нему. Между нами на двуспальной кровати словно выросла ледяная стена. Я слышала, как он дышит — ровно, спокойно. Он был уверен в своей правоте. А я лежала и думала: сколько стоит моя жизнь рядом с ним? Если мы делим молоко, то как поделить тридцать пять лет памяти?
Утром я обнаружила, что он спрятал туалетную бумагу.
— Я купил упаковку. Твоя закончилась, — бросил он, проходя мимо ванной. — Купи свою.
Внутри меня что-то щёлкнуло. Не громко, не истерично. Просто перегорел предохранитель, отвечавший за терпение и всепрощение.
Часть 2: Полки раздора
В больнице я работала на автомате.
— Елена Петровна, вы сегодня какая-то бледная, — заметила старшая медсестра, Людочка, молодая, звонкая. — Случилось что?
— Нет, Люда. Просто… переоценка ценностей.
В обед я пошла не в столовую, а в магазин канцтоваров. Купила яркие неоновые стикеры и толстый черный маркер. Вечером, придя домой, я застала Виктора за телевизором. Он смотрел новости.
Я молча прошла на кухню. Открыла холодильник. Его йогурты, его колбаса, его сыр аккуратно лежали на верхней полке. Мои продукты, купленные наскоро, ютились внизу.
Я достала маркер. На каждом своём йогурте, на каждом яблоке, на пакете кефира я вывела жирную букву «Е».
Виктор зашел на кухню, привлеченный шуршанием.
— Что ты делаешь?
— Маркировку, — спокойно ответила я. — Чтобы не было путаницы. Нижняя полка моя. Верхняя твоя. Отделение для овощей — зона демаркации. Аренду холодильника делим пополам? Или по объему занимаемой площади?
Он хмыкнул, приняв это за покорность.
— Разумно. Свет и воду по счётчикам разделим в конце месяца. Я уже рассчитал среднее потребление. Ты моешься чаще, так что коэффициент у тебя будет 1.2.
Я посмотрела на его руки. Он держал пульт от телевизора.
— Хорошо, Витя. Коэффициент так коэффициент.
Я не стала говорить ему, что стираю его рубашки, его постельное белье и полотенца именно я. И что вода тратится на его комфорт. Я просто улыбнулась. Это была улыбка хирурга перед ампутацией. Больно, но необходимо.
Часть 3: Совет подруги и план "Б"
Через неделю такой жизни я сидела на кухне у своей подруги, Тани. Она работала бухгалтером и знала цену цифрам.
— Ленка, ты дура? — спросила она, разливая коньяк. — Какой коэффициент? Какой маникюр?
— Он боится, Тань. Он всю жизнь был начальником, а теперь пенсионер. Ему кажется, что он теряет власть. Вот и строит из себя домашнего тирана.
— Власть? — Таня стукнула рюмкой по столу. — Власть в доме у того, кто держит в руках половник и ёршик для унитаза. Он хочет рынок? Устрой ему рынок. Только настоящий, жёсткий капитализм.
Она достала лист бумаги.
— Смотри. Сколько стоит час работы домработницы? А повара? А прачки?
— Ну, уборка тысячи две за выход…
— Пиши! — скомандовала Таня. — Он выставил тебе счёт за лак на ногтях? Выставь ему счёт за чистые трусы. Пусть поймёт, что такое «накладные расходы».
Я смотрела на список, который мы составили. Он выглядел абсурдно. Цинично. Ужасно.
«Стирка (1 загрузка) — 500 руб. Глажка (1 рубашка) — 200 руб. Приготовление ужина (комплексный) — 1500 руб. Уборка санузла — 1000 руб.».
— Я не смогу, Тань. Это как-то… мелочно.
— А делить туалетную бумагу не мелочно? — Таня посмотрела мне в глаза. — Лен, это не месть. Это терапия. Шоковая. Либо он очнется, либо… либо тебе нечего терять.
Я вернулась домой с распечатанным на принтере прайс-листом. Руки дрожали, но я вспомнила его холодный взгляд, когда он говорил про «благотворительность».
Часть 4: Прайс-лист на любовь
Вечер пятницы. Традиционный день, когда я готовила борщ и пекла пирог с капустой. Виктор любил этот ритуал.
Он пришел с прогулки, румяный, довольный. Втянул носом воздух.
— А чем это пахнет? Ничем? Где ужин?
Я сидела в кресле с книгой. На мне был выходной халат, волосы уложены.
— Ужина нет, Витя.
— В смысле? — он застыл в дверях. — Ты же дома была. Продукты я видел, ты покупала свеклу.
— Свекла моя. Капуста моя. Мясо тоже моё.
— Лена, прекрати этот детский сад. Я есть хочу. Давай я заплачу тебе за половину продуктов, раз ты так принципиальна.
Я медленно отложила книгу и достала из кармана сложенный лист.
— Продукты — это сырье, Виктор. А есть ещё амортизация оборудования, трудозатраты и налоги.
Я протянула ему «Прайс-лист на бытовые услуги ООО "Жена"».
Он взял листок. Сначала его брови поползли вверх, потом лицо налилось краской.
— Что это за бред? «Глажка — 200»? «Борщ — порция 450 рублей»? Ты с ума сошла? Мы семья!
— Семья? — я встала. — Неделю назад ты сказал, что семья — это партнерство, а не благотворительность. Я согласна. Мой труд стоит денег. Я профессиональная медсестра, мой час работы стоит дорого. Я трачу его на кухне. Плати. Или готовь сам.
Он смял листок и швырнул его на стол.
— Я не буду платить тебе за то, что бабы делают испокон веков! Я сам себе приготовлю. Тоже мне, бином Ньютона — суп сварить.
Он ринулся к холодильнику. Я спокойно села обратно в кресло.
— Удачи, дорогой. Плиту за собой, кстати, помой. По тарифу «Клининг» это 300 рублей.
Часть 5: Кулинарная катастрофа
Из кухни доносился грохот. Виктор гремел кастрюлями так, будто воевал с ними врукопашную. Запахло горелым маслом, потом чем-то кислым. Я не вмешивалась. Сердце колотилось, мне хотелось вскочить, отнять у него нож, всё исправить. Но я заставила себя сидеть.
Через сорок минут он вышел из кухни. Вид у него был потрёпанный. На футболке пятно от томата.
— Я поел, — буркнул он. — Яичницу. С колбасой.
— Отлично.
— Твой борщ всё равно пересолен обычно.
Он ушел в спальню. Я заглянула на кухню. Гора грязной посуды. Скорлупа на полу. Забрызганная жиром плита.
Я стиснула зубы. Если я сейчас уберу — я проиграла.
Я повесила на кран стикер: «Мойка посуды — 500 рублей. Штраф за антисанитарию — 1000 рублей». И ушла спать в гостиную на диван.
Следующие три дня превратились в ад.
Виктор принципиально не платил. Он пытался стирать свои вещи. Закинул шерстяной свитер на 60 градусов — достал валенок размером на куклу. Его белые рубашки приобрели сероватый оттенок, потому что он постирал их с черными носками.
Он ходил злой, голодный (питался бутербродами и дошираком) и помятый.
Я держалась. Готовила себе маленькие порции, ела в своей комнате. Квартира зарастала пылью. Уют умирал. Мы стали двумя чужаками, ведущими партизанскую войну на сорока квадратных метрах.
— Ты довольна? — спросил он на четвертый день, глядя на гору своего неглаженого белья. — Ты разрушила наш дом из-за маникюра.
— Не я начала считать копейки, Витя. Ты хотел сэкономить. Ну как, выгодно получается?
Часть 6: Холодная война
В доме стало тихо. Зловеще тихо. Мы перестали разговаривать даже о погоде. Виктор демонстративно перестал здороваться. Он приходил, закрывался в комнате и сидел там.
Я видела, как он сдал. Пенсия и так ударила по его самооценке, а бытовая беспомощность добивала его. Он привык быть «добытчиком», вокруг которого вертится быт. Теперь он был просто стареющим мужчиной в мятой одежде, который не может найти чистую вилку.
Мне было его жалко? Безумно.
Хотела ли я сдаться? Каждую минуту.
Но я понимала: если я уступлю сейчас, он до конца дней будет попрекать меня каждым куском хлеба. Это была битва не за деньги. Это была битва за уважение.
В пятницу вечером я вернулась с работы и увидела, что дверь в его комнату приоткрыта. Там было темно.
— Витя?
Тишина.
Я вошла. Он лежал на кровати, свернувшись калачиком. Лицо серое, на лбу испарина.
— Витя, что с тобой? — профессиональный рефлекс сработал мгновенно. Я коснулась его лба. Горячий.
— Спина... — прохрипел он. — И знобит. Не могу встать.
Радикулит. Старая его беда. Плюс, видимо, простуда — окно было открыто настежь, проветривал свои «ароматы» кухни.
Часть 7: Момент истины
Он смотрел на меня снизу вверх. В его глазах я увидела настоящий страх. Не боли, нет. Он боялся меня.
Он боялся, что я сейчас достану калькулятор.
— Лен... воды...
В его голосе не было приказа. Только мольба.
Я стояла над ним. В голове пронеслась мысль: «Услуги сиделки — 300 рублей в час. Укол — 200 рублей. Подача воды — 50 рублей».
Это был идеальный момент для триумфа. Я могла уничтожить его одной фразой.
Виктор попытался пошевелиться и застонал.
— Лена, сколько... сколько я тебе должен? У меня на карте есть деньги. Переведу. Только сделай укол.
Меня словно током ударило. Он действительно поверил. Он поверил, что я превратилась в такого же сухаря, как он. Что мы прошли точку невозврата.
Эта мысль обожгла мне сердце сильнее, чем любая обида. Мы прожили жизнь, родили детей, а теперь он торгуется со мной за стакан воды, как на базаре.
Я молча развернулась и вышла.
Слышала, как он судорожно вздохнул. Наверное, решил, что я ушла за терминалом для оплаты.
Я вернулась через минуту. С аптечкой, тонометром и кружкой теплой воды с лимоном.
Села на край кровати.
— Повернись. Будет больно, но потом отпустит.
Часть 8: Бесценное
Я сделала укол. Профессионально, быстро. Потом растерла ему поясницу мазью. Поправила подушку. Подносила кружку к его губам, придерживая голову, пока он пил жадными глотками.
Он лежал, глядя в потолок. Мазь начала действовать, лицо расслабилось.
— Чек... пришлешь в вотсап? — тихо спросил он, не глядя на меня.
Я взяла его руку. Шершавую, знакомую до каждой морщинки руку.
— Первый раз — бесплатно, — сказала я. — Как пробник.
Он дернулся, будто от удара. Повернул голову и посмотрел на меня. В уголках глаз собрались слезы. Мужчины не плачут, я знаю. Это просто воспаление.
— Лена...
— Молчи. Спи.
Я просидела с ним всю ночь. Меняла мокрое полотенце на лбу. Слушала его дыхание.
Утром ему стало лучше. Он смог сесть.
Я была на кухне, варила овсянку. На двоих.
Виктор вошел в кухню, держась за поясницу. Он был в той самой мятой футболке, но выглядел иначе.
Он сел за стол. Я поставила перед ним тарелку.
— Я удалила таблицу, Вить, — сказала я, не оборачиваясь к плите. — И прайс-лист выкинула. Я не могу так жить. Если тебе жалко денег на меня — давай разводиться и делить имущество. Но жить в одной квартире и считать куски я не буду.
Сзади зашуршал стул. Я почувствовала, как он подошел. Он обнял меня со спины. Неуклюже, уткнувшись носом в плечо.
— Прости меня, — прошептал он. — Я дурак. Старый дурак. Я просто... испугался. Что я теперь никто. Что деньги закончатся. А ты... ты оказалась дороже всего.
Телефон звякнул. Сообщение от банка.
Я посмотрела на экран.
Поступление: 50 000 рублей.
Сообщение от отправителя: «На красоту. И на амортизацию нервов».
— Это всё, что скопил за три месяца, — буркнул он, отстраняясь и пряча глаза. — Маникюр, педикюр... что там ещё? Делай всё. Только, пожалуйста, свари мне завтра тот суп. С фрикадельками. Бесплатно.
Я улыбнулась. Впервые за две недели искренне.
— Суп — по бартеру, — ответила я, ставя перед ним чай. — Ты чинишь кран в ванной, я варю суп. Договор?
— Договор, — выдохнул он и потянулся за ложкой.
В холодильнике больше не было полок с буквами «Е» и «В». Там просто стояла еда. Наша еда.
И иногда, знаете, хорошая ссора, как гроза — пугает до дрожи, зато потом воздухом так легко дышится. И маникюр я сделала. Самый яркий. Красный. Чтобы он помнил: я не приложение к плите. Я — женщина. Бесценная.