Знаешь, бывает так: смотришь на родного сына, которого пеленала, которому зеленкой коленки мазала, а видишь перед собой совершенно чужого мужчину. С холодными, оценивающими глазами. Будто он не домой пришел, а квартиру покупать явился и теперь ищет, к чему бы придраться, чтобы цену сбить.
Они стояли в коридоре, даже не разуваясь. Сергей нервно крутил ключи от машины на пальце, а Алина, моя невестка, брезгливо морщила нос, разглядывая старый трюмо в прихожей.
— Мам, ну мы же говорили, — голос у Сережи был уставший, с той самой ноткой раздражения, которую я научилась различать еще в его переходном возрасте. — У тебя юбилей. Шестьдесят восемь, не круглая дата, но важная. Я позвал Павла Викторовича. Это мой босс, мам. От него зависит мое повышение.
— И что? — я прижала руки к груди, чувствуя, как предательски закололо сердце. — Пусть приходит. Я пирогов напеку, холодец сварю, как ты любишь.
Алина фыркнула. Громко, не стесняясь.
— Галина Ивановна, какой холодец? Вы посмотрите вокруг! — она обвела рукой пространство, которое я берегла тридцать лет. — Эти обои в цветочек клеили еще при царе Горохе. Паркет скрипит так, что уши закладывает. А люстра? Это же пылесборник! Нам стыдно звать приличных людей в твою... «хрущевку». Здесь пахнет старостью, Галина Ивановна. Нафталином и безнадегой.
Слова упали тяжело, как камни. «Нафталин и безнадега». А ведь здесь пахло ванилью. И нотами. И памятью.
— Короче, мам, — перебил Сергей, глядя в пол. — У нас условие. Мы нанимаем бригаду. Дешевую, но быструю. Зашиваем все эти кривые стены гипсокартоном, клеим нормальные серые обои, выкидываем эту рухлядь — стенку, диван, пианино твое расстроенное. Делаем современный лофт. Или так, или мы не придем. И никого не позовем. Отметишь одна, с телевизором.
Дверь хлопнула. Я осталась стоять в коридоре, и тишина моей квартиры вдруг показалась мне оглушительной.
Часть 1. Эхо в пустой комнате
Когда они ушли, я первым делом подошла к зеркалу. То самое трюмо, которое так не понравилось Алине. Трельяж. Полированный орех. Мы с Витей, моим покойным мужем, купили его с первой большой премии на заводе, в восемьдесят втором. Я провела ладонью по прохладной поверхности. В уголке зеркала была маленькая наклейка — утенок. Сережа прилепил ее, когда ему было три года. Я пыталась оттереть, но Витя засмеялся и сказал: «Оставь, Галчонок. Это история».
История. Теперь это называлось «рухлядь».
Я прошла в гостиную. Моя «хрущевка» — двухкомнатная, на третьем этаже. Да, потолки невысокие. Да, кухня маленькая — повернуться негде, если вдвоем. Но каждый сантиметр здесь был пропитан любовью.
Пианино «Лирика». Черное, лаковое. Алина сказала «выкинуть расстроенное». Оно не было расстроено! Я вызывала настройщика полгода назад. Я села на крутящийся стул, подняла крышку. Пальцы, узловатые, с проступающими венами, легли на клавиши. Аккорд до-мажор. Звук поплыл по комнате, чистый, глубокий.
Как можно выкинуть пианино? Это же всё равно, что выкинуть члена семьи. За этим инструментом Сережа учил «Собачий вальс». Здесь я разбирала партитуры Чайковского, когда работала в музыкальной школе. Если его вынесут, комната станет глухой. Немой.
«Серые стены», — сказала Алина. «Лофт». Я видела этот их лофт у них в новостройке. Белые стены, серый диван, огромный черный телевизор и ни одной книги. Чисто, стерильно, как в операционной. Там страшно уронить крошку. Там нет души, есть только дизайн-проект.
Я села на диван и заплакала. Не от обиды даже, а от бессилия. Я чувствовала себя такой маленькой, такой ненужной. Словно я сама — старый, вышедший из моды комод, который занимает слишком много места в их успешной, современной жизни.
Неужели они правы? Неужели я просто старая дура, которая цепляется за хлам, и действительно позорю сына?
Часть 2. Попытка предательства
На следующий день я проснулась с тяжелой головой, но с решимостью. Сережа сказал, что от этого зависит его карьера. Повышение. Кто я такая, чтобы стоять на пути у сына? Ну подумаешь, обои. Ну подумаешь, шкаф. Вещи — это всего лишь вещи. Главное — люди.
Я достала с антресолей коробку с документами, пересчитала свои «похоронные». Денег было немного, но на косметический ремонт хватило бы. Не хотела я брать у сына ни копейки. Если уж ломать себя, то за свой счет.
Позвонила по объявлению в газете. «Ремонт быстро, недорого, качественно».
Пришел мастер — коренастый мужичок с бегающими глазками, от которого пахло табаком и вчерашним пивом. Он прошелся по квартире, стуча костяшками пальцев по стенам, как врач, выстукивающий больного.
— Ну что, мать, — сказал он, сплевывая в сторону (слава богу, не на пол). — Тут работы непочатый край. Стены кривые, тут дранка сыплется. Надо всё сдирать до кирпича. Полы скрипят — вскрывать, лаги менять.
— А если просто... обои переклеить? — робко спросила я.
— Можно и переклеить, — хмыкнул он. — Только отвалятся через месяц. И мебель эту всю на помойку надо. Вывоз мусора — отдельная такта. Вот этот шкаф, — он пнул ногой мой буфет, в котором стоял парадный сервиз, — его только кувалдой ломать. Тяжелый, зараза.
Я представила, как он будет бить кувалдой по буфету. По стеклам, за которыми стояли бокалы с нашей свадьбы. По дереву, которое Витя лакировал собственноручно на балконе, чтобы мне было красиво.
— А пианино? — тихо спросила я.
— Пианино — это вообще гроб. Грузчики за него три цены возьмут. Проще тут распилить.
Распилить. Лирику. Распилить.
Меня замутило. Физически, до дурноты. Я представила визг пилы, летящие щепки, черные лакированные бока, превращающиеся в мусор.
— Спасибо, — сказала я твердо, сама удивившись своему голосу. — Не надо.
— Чего не надо? — не понял мастер.
— Ничего не надо. Уходите.
Часть 3. Телефонный террор
Вечером позвонила Алина.
— Галина Ивановна, ну что? Бригада приедет в четверг? Мы нашли ребят, они обещали за три дня управиться, если мы мебель вывезем завтра. Сергей договорился с контейнером.
Ее голос звенел энергией разрушения. Она уже все распланировала. В её голове моей квартиры больше не существовало. Был чистый лист.
— Алина, деточка, — начала я, подбирая слова. — Я тут подумала... Не нужно это всё. Зачем такая спешка? Приходите так. Я всё отмою, скатерть накрахмалю...
— Вы издеваетесь? — её тон мгновенно стал ледяным. — Мы же объяснили. Сергей пригласил Бориса Николаевича и его жену. Это уровень, понимаете? Уровень! Они не поймут ваши ковры на стенах. Это «совок», Галина Ивановна. Стыдоба. Если вы не хотите помочь сыну, так и скажите.
— Я хочу помочь, но...
— Никаких «но». Или ремонт, или мы празднуем в ресторане, но без вас. Скажем, что вы приболели. Давление скакнуло. Так будет лучше для всех. Чтобы не краснеть.
Она бросила трубку.
Я сидела в темноте, слушая гудки. «Без вас». Значит, я — позорное пятно. Грязная клякса на их сияющей репутации.
Я подошла к косяку двери в детскую. Там, на дереве, были насечки. «Сережа 1 год», «Сережа 5 лет», «Сережа 1 класс». Они хотели зашить это гипсокартоном. Зашпаклевать. Сделать ровным и гладким, как их жизнь, в которой нет места боли, но нет и места памяти.
Часть 4. Выбор
Всю ночь я не спала. Ходила по квартире, касалась вещей. Вот кресло, в котором Витя любил читать газеты. Оно потертое, да. Но оно хранит форму его тела. Вот торшер с оранжевым абажуром — он дает такой теплый, уютный свет, какого не дают их модные светодиодные ленты.
Я поняла одну простую вещь. Мой дом — это моя кожа. Если содрать её, я умру. Я стану просто биологической единицей, старушкой в «чистенькой» палате.
Моя квартира не грязная. Она старая, но чистая. Я каждый день протираю пыль. У меня ни соринки.
И тогда во мне проснулась злость. Та самая, здоровая злость, которая помогала мне держать класс из тридцати оболтусов на уроках музыки. Почему я должна оправдываться? За то, что прожила честную жизнь? За то, что не наворовала на особняки? За то, что берегу память о муже?
Я — хозяйка. Это моя крепость.
Я взяла телефон и написала смс Сергею. Одно слово: «Приходите».
Не стала уточнять про ремонт. Пусть думают, что хотят. Я решила: если они развернутся на пороге — значит, так тому и быть. Значит, я воспитала плохого сына. И никакими обоями это уже не исправить.
Часть 5. Генеральная репетиция
До юбилея оставалось два дня. Я затеяла такую уборку, какой не было, наверное, с пасхи девяносто пятого года.
Я перестирала все шторы. Белый тюль сиял, как фата невесты. Я натерла паркет мастикой до янтарного блеска. Запах воска смешался с запахом свежести.
Я достала тот самый сервиз. Кузнецовский фарфор, доставшийся мне еще от бабушки. Тончайший, просвечивающий на свету, с нежными незабудками. Никакой Икеи. Настоящее искусство.
Я достала мельхиоровые приборы, начистила их зубным порошком до серебряного огня.
А еда... Я решила не заказывать эти их модные суши или пиццу. Я поставила тесто. Свое, фирменное, дрожжевое, которое дышит под полотенцем, как живое существо.
Пироги с капустой и яйцом. Расстегаи с рыбой. Домашняя буженина, шпигованная чесноком. И, конечно, «Наполеон». Тот самый, коржи для которого нужно катать тонко-тонко, а крем варить на желтках, не отходя от плиты ни на секунду.
К утру субботы квартира сияла. Да, обои были старыми. Да, мебель была советской. Но это была благородная старость. Дом дышал достоинством. Я надела свое лучшее платье — темно-синее, бархатное, нитку жемчуга (искусственного, но хорошего) и туфли на небольшом каблуке.
Я посмотрела в зеркало.
— Ну, Галина Ивановна, — сказала я себе. — Держи спину. Ты не бедная родственница. Ты — королева в своем королевстве.
Часть 6. Судный час
Звонок в дверь прозвучал ровно в 14:00.
Сердце ухнуло куда-то в пятки, но я сделала глубокий вдох. Открыла дверь.
На пороге стоял Сергей с огромным букетом роз, Алина с натянутой улыбкой и маленький Ванечка. А за ними — двое незнакомых людей. Высокий седой мужчина с военной выправкой и полная, приятная дама в очках. Начальник Борис Николаевич и его жена.
— С днем рождения! — гаркнули они хором.
Сергей шагнул вперед, ожидая увидеть запах краски и серые стены. Он замер.
Я видела, как его взгляд метнулся к обоям. К старому трюмо. К паркету.
Его лицо пошло красными пятнами. Он сжал челюсти так, что заходили желваки. Алина за его спиной тихо, по-змеиному, выдохнула:
— Боже... Она ничего не сделала. Какой позор.
— Проходите, дорогие гости, — сказала я громко и радостно, игнорируя их перекошенные лица. — Добро пожаловать в мой дом. Не стойте в дверях!
Борис Николаевич вошел первым. Сергей попытался заслонить собой вид на гостиную, но начальник мягко отодвинул его.
Он вошел в комнату и остановился.
Тишина. Секунда, две, три. Алина уже открыла рот, чтобы начать извиняться за «убогую обстановку», что-то лепетать про «эксцентричную бабушку».
— Мать честная... — выдохнул Борис Николаевич.
Он подошел не к столу, а к книжному шкафу. Провел пальцем по корешкам собрания сочинений Чехова. Потом обернулся к пианино.
— Это «Лирика»? — спросил он, и голос его дрогнул. — У нас точно такое же было. В Ленинграде. В коммуналке на Петроградской.
Часть 7. Неожиданный союзник
Алина замерла с открытым ртом.
Жена начальника, Елена Петровна, всплеснула руками:
— Боря, смотри! Скатерть! Это же ришелье? Ручная вышивка?
Она подошла к столу и благоговейно коснулась ткани.
— Галина Ивановна, неужели сами вышивали?
— Сама, — улыбнулась я. — Еще в молодости.
— Боже мой, какая прелесть, — искренне восхитилась она. — А у нас дома всё пластик да салфетки бумажные. Вечно спешим куда-то...
Ванечка, мой внук, которого обычно не оторвать от планшета, вдруг увидел старый дисковый телефон на тумбочке.
— Ба! А это что? По нему звонят? — он подбежал и начал крутить диск. Дррр-жик, дррр-жик. Звук детства.
— Звонят, Ванечка. Это самый надежный телефон в мире.
Сергей и Алина стояли в углу, как побитые школьники. Их картина мира рушилась. Они привели «важных людей» в «сарай», а важные люди вели себя так, будто попали в музей или в сказку.
— А запах! — Борис Николаевич потянул носом воздух. — Пироги? С капустой?
— С капустой, — кивнула я. — И с яйцом. Прошу к столу.
Мы сели. Я разлила домашнюю наливку в хрустальные рюмки. Те самые, советские, с алмазной гранью, которые сейчас принято считать мещанством. Они сверкали в свете люстры, как бриллианты.
— За хозяйку, — встал Борис Николаевич. — Галина Ивановна, спасибо вам.
Он выпил, закусил пирожком и закрыл глаза от удовольствия.
— Знаете, Сережа, — обратился он к моему сыну, который сидел, уткнувшись в тарелку. — Тебе повезло. Сейчас таких домов не осталось. Всё одинаковое, безликое, евроремонт этот проклятый. Придешь в гости — не поймешь, в квартире ты или в лобби отеля. А здесь... Здесь душа живет. Тепло здесь. Как у мамы.
Его голос дрогнул. Оказалось, его мамы не стало год назад.
Часть 8. Прозрение
Вечер пролетел незаметно. Мы пели песни под пианино — Борис Николаевич оказался обладателем отличного баритона. Елена Петровна переписала рецепт моего «Наполеона». Ванечка уснул прямо в старом кресле, укрытый вязаным пледом, и даже во сне улыбался.
Когда гости ушли, рассыпаясь в благодарностях, Сергей остался помочь убрать со стола. Алина тихо сидела на кухне, перемывая посуду. Спеси в ней поубавилось.
Сергей взял полотенце и начал вытирать тарелки. Он молчал долго. Потом подошел к косяку двери, провел пальцем по тем самым насечкам, которые хотел зашпаклевать.
— «Сережа, 10 класс», — прочитал он вслух.
Повернулся ко мне. В глазах стояли слезы.
— Мам... Прости нас.
Я подошла и обняла его. Он был на голову выше меня, большой, сильный мужчина, но сейчас он снова был моим маленьким мальчиком.
— Дураки мы, мам, — глухо сказал он мне в макушку. — Гонимся за какой-то мишурой. Хотели перед боссом выпендриться, а оказалось... Оказалось, что самое ценное у нас уже есть.
Алина вышла из кухни. Вид у нее был виноватый.
— Галина Ивановна, — тихо сказала она. — Пирог у вас... правда вкусный. Я такой никогда не испеку.
— Научу, — просто сказала я. — Если захочешь.
Они уходили поздно вечером. Сергей на прощание крепко сжал мою руку.
— Ничего не меняй, мам. Пусть всё остается как есть. И... мы в следующие выходные приедем? Просто так. Без гостей. Ванька просил сказку с пластинки послушать.
Я закрыла за ними дверь. В квартире было тихо, но теперь это была не пустая тишина одиночества, а теплая тишина покоя.
Я посмотрела на старые обои. На одном цветочке был след от фломастера — Ванечка в прошлый раз накалякал. Я улыбнулась.
Пусть остается. Это ведь тоже история.
В этом доме нет евроремонта. Зато здесь есть жизнь. И теперь я точно знаю: стыдиться любви нельзя. Любовь не выходит из моды, в отличие от обоев.