— Ты что, собралась в отпуск? А кто будет грядки полоть? — Мать поджала губы так, что они превратились в тонкую бескровную нитку. В воздухе кухни, пропитанном запахом жареного лука и застарелой пыли, повисла тяжелая тишина.
Я замерла с чашкой в руке. Мне пятьдесят пять лет. Я вырастила двоих детей, выплатила ипотеку, похоронила отца и пережила три экономических кризиса. Но перед этой маленькой, сухой старушкой, сидящей на табурете как судья в мантии, я снова чувствовала себя нашкодившей пятиклассницей.
— Мам, это подарок Сережи. Турция. Две недели, — голос предательски дрогнул, хотя я репетировала эту фразу три дня. — У меня спина болит, мне врач рекомендовал плавание.
Галина Петровна медленно подняла на меня глаза. В них не было сочувствия. В них плескалась вековая, железобетонная уверенность советского человека в том, что удовольствие — это грех, а отдых нужно заслужить каторжным трудом.
— Турция... — протянула она, пробуя слово на вкус, как прокисшее молоко. — Значит, пока мать тут будет загибаться в парнике, ты будешь пузо греть? У меня давление скачет вторую неделю. А рассада переросла. Если мы её в эти выходные не высадим, всё пропадет. Ты понимаешь? Всё!
Она схватилась за сердце — жест, отработанный десятилетиями до мхатовской точности. Я знала, что в аптечке у неё полно лекарств, а давление утром было 120 на 80. Но чувство вины, липкое и горячее, уже привычно потекло по моим венам, вытесняя радость от подаренной путёвки.
Я посмотрела на свой чемодан, который ещё даже не начала собирать. Он стоял в коридоре, яркий, новенький, совершенно чужеродный в этой квартире, забитой банками с соленьями, которые никто не ест. Это была не просто поездка. Это была война. И я, кажется, снова собиралась сдаться без боя.
Часть 1. Синдром отложенной жизни
Мы ехали на дачу в моей машине. Сережа, мой муж, мудро самоустранился, сославшись на срочный ремонт в гараже. Он знал: в битве двух женщин мужчине лучше быть в окопе.
Мама сидела на пассажирском сиденье, вцепившись в ручку двери, и комментировала каждый мой маневр.
— Куда ты гонишь? Тут яма. Ира, ты не видишь знака? Господи, за что мне такие нервы...
Я молчала. Внутри меня крутилась пластинка обиды. Всю жизнь я слышала это «надо». Надо учиться на пятерки. Надо поступать на экономический, а не в театральный. Надо выходить замуж, пока не поздно. Надо рожать. Теперь — надо на дачу.
Дача для Галины Петровны была не местом отдыха. Это был алтарь. Священная земля, политая потом трёх поколений. Шесть соток суглинка, на которых мы выращивали картошку, стоившую нам дороже, чем авокадо в супермаркете, если посчитать бензин, лекарства для спины и нервы.
— Мам, — начала я осторожно, когда мы свернули на грунтовку. — Давай в этом году сократим посадки? Ну зачем нам три парника помидоров? Я куплю тебе самые лучшие, бакинские...
— Купишь? — она фыркнула. — Химию эту? Чтобы я отравилась? Ты смерти моей хочешь? Земля кормит. Земля не прощает лени. Вон, у Петровых бурьян по пояс, позор на всё товарищество. Ты хочешь, чтобы про нас так говорили?
«Мне плевать, что говорят Петровы», — хотела крикнуть я. Но вместо этого я сжала руль до побеления костяшек.
— Я улетаю четырнадцатого числа. Это решено.
— Посмотрим, — коротко бросила мать, глядя в окно.
Это «посмотрим» звучало страшнее проклятия. Оно означало: я найду способ тебя остановить. И я знала, что она найдёт. В прошлый раз, когда мы собрались в санаторий, у неё «отнялись ноги». Врачи ничего не нашли, но поездку мы отменили. Через два дня ноги чудесным образом прошли, как только я взяла лопату в руки.
Мы въехали в ворота. Старый дом смотрел на меня пыльными окнами с немым укором. Здесь пахло сыростью и старыми газетами. Я вышла из машины, вдохнула воздух, напоенный запахом цветущей вишни, и вдруг физически ощутила, как на плечи ложится бетонная плита.
Часть 2. Петля манипуляции
Выходные превратились в ад. Мы не просто сажали рассаду. Мы совершали ритуал жертвоприношения.
— Ира, копни здесь. Глубже! Почему ты так держишь лопату? Тебе пятьдесят лет, а ты как безрукая.
Я копала. Солнце пекло затылок, пот заливал глаза. Спина, ради которой я и хотела на море, начала ныть уже через час.
— Мам, давай передохнем.
— Отдыхать на том свете будем. Вон туча идёт, надо успеть до дождя.
В какой-то момент, выпрямившись, чтобы размять поясницу, я увидела соседку, Лену. Она сидела в шезлонге с книгой, а рядом работала автополивалка. Лена была моей ровесницей.
— Привет, труженицам! — махнула она. — Ир, заходи вечером на чай, я пирог испекла.
— Какой чай! — рявкнула мама из парника. — У нас ещё морковь не сеяна!
Я посмотрела на Лену с такой завистью, что стало стыдно. Почему она может позволить себе просто жить, а я обязана отрабатывать какой-то неоплатный долг?
Вечером, когда мы пили чай (крепкий, без сахара, как любит мама), она начала наступление.
— Я тут подумала... Если ты уедешь, я, наверное, здесь заночую одна. Сердце что-то щемит. Если что случится — хоть соседи тело найдут.
— Мам, не начинай. Я предлагала тебе нанять помощника.
— Чужого мужика? В дом? — её глаза округлились. — Чтобы он меня обворовал? Или убил? Ты в своём уме?
— Это сын Лены, Пашка. Студент. Ему деньги нужны. Он нормальный парень.
— Нет! Только через мой труп. Я сама. Умру на грядке, раз родной дочери наплевать.
Она достала тонометр. Манжета с шипением надулась.
— Сто шестьдесят. Вот, полюбуйся. Это твой отпуск мне боком выходит.
Я смотрела на цифры. Я знала, что это психосоматика. Но страх — липкий, детский страх потерять маму — сжал горло. Я почти сказала: «Хорошо, я сдам билеты». Слова уже были на языке. Но тут зазвонил мой телефон. Это был Сережа.
— Ириш, я тут купальник тебе присмотрел, скинул фото. Глянь?
Этот звонок был как трос, брошенный утопающему. Я вспомнила море. Шум волн. И поняла: если я сейчас сдамся, я не просто потеряю отпуск. Я потеряю себя. Окончательно.
Часть 3. Призраки прошлого
Ночью я не могла уснуть. Старый диван пружинами впивался в бока. Я встала и вышла на веранду. Лунный свет заливал огород, превращая парники в космические корабли.
Я нашла старый фотоальбом в тумбочке. Бархатная обложка, пожелтевшие страницы.
Вот я маленькая, с бантом, стою на фоне этого же дома. А вот мама.
Я поднесла фото ближе к глазам.
На снимке маме было чуть больше тридцати. Она стояла с тяпкой, красивая, статная, но с таким выражением лица... Смертельная усталость и глухая тоска.
Я вдруг вспомнила тот день. Отец тогда уехал в командировку, а мама одна перекапывала картошку. Она плакала. Я подошла к ней, а она оттолкнула меня: «Не мешай, иди играй, некогда мне нежности разводить».
Меня пронзила догадка. Она не просто хочет моей помощи. Она мстит.
Бессознательно, конечно. Но она прожила жизнь, полную лишений, где «надо» всегда перевешивало «хочу». Она никогда не была в Турции. Она никогда не лежала в шезлонге с книжкой. И теперь, видя, что я могу позволить себе другую жизнь, она чувствует не радость, а жгучую, невыносимую обиду. Почему ей было нельзя, а мне можно?
Ей нужно, чтобы я страдала так же, как она. Тогда её жертва обретет смысл. Если мы обе мучаемся на грядках — значит, так устроен мир, и её жизнь прошла не зря. А если я уеду и буду счастлива — значит, она зря гробила себя все эти годы.
Я закрыла альбом. Жалость к ней смешалась со злостью. Я люблю её. Но я не обязана повторять её судьбу. Я не хочу стать такой же старухой, которая будет жрать жизнь своих детей, требуя возмещения убытков за собственную несчастливую молодость.
Часть 4. Бунт на корабле
Утром я встала раньше мамы. Приготовила завтрак. Когда она вышла на кухню, шаркая тапками, я уже была одета по-городскому.
— Ты куда нарядилась? — подозрительно спросила она. — Нам ещё клубнику полоть.
— Мама, сядь, пожалуйста.
Голос мой прозвучал так твердо, что она послушно села.
— Я уезжаю в город через час. И четырнадцатого я улетаю в Турцию.
— Ты... ты меня бросаешь? — её губы задрожали, рука потянулась к тонометру. — Опять давление...
— Мам, послушай меня. Внимательно.
Я накрыла её руку своей. Её ладонь была шершавой и горячей.
— Я тебя очень люблю. Но я не буду отменять поездку. И я не буду полоть клубнику сегодня. У меня есть жизнь, мама. И она у меня одна. Как и у тебя.
Она смотрела на меня, не мигая. В глазах застыл шок. Впервые за 55 лет послушная Ирочка, отличница и главбух, сказала «нет» без оправданий.
— Вот помру я тут одна, — прошептала она, пуская в ход тяжёлую артиллерию. — Врач не успеет...
— Я наняла Пашку, — перебила я. — Он будет приходить каждый день, поливать, полоть и носить тебе продукты. Я заплатила ему вперед. У него есть машина, если что — отвезет в больницу быстрее скорой. И я буду на связи.
— Чужой человек... — начала она по инерции, но осеклась.
— Мам, помидоры можно купить на рынке. А здоровье не купишь. Если я сейчас не отдохну, я лягу рядом с тобой. В прямом смысле. У меня прединсультное состояние было месяц назад. Я тебе не говорила.
Это была полуправда (было просто переутомление), но это сработало. Слово «инсульт» она уважала.
— Ты... почему молчала? — в её голосе промелькнула настоящая тревога, не наигранная.
— Потому что не хотела тебя расстраивать. А теперь я спасаю себя. Ты хочешь здоровую дочь или дочь-инвалида?
Галина Петровна замолчала. Она смотрела в окно, на свои грядки. Механизм манипуляции дал сбой. Жертва отказалась быть жертвой.
— Езжай, — буркнула она, не глядя на меня. — Раз такая барыня стала. Только Пашке скажи, чтобы к огурцам не лез, он их потопчет, медведь.
Часть 5. Побег
Я уезжала с тяжёлым сердцем. Мама не вышла меня провожать. Я видела, как она стоит за занавеской и смотрит вслед машине.
Встреча с Пашкой прошла скомкано. Я привела долговязого студента к калитке.
— Вот, Галина Петровна, это Павел. Он в вашем распоряжении.
Мама оглядела его как генералиссимус новобранца.
— Обувь сними на крыльце, — скомандовала она. — И руки помой. Мылом!
Пашка, добрый малый, улыбнулся:
— Не боись, баб Галь, всё сделаем в лучшем виде.
Я села в машину. Руки дрожали. Мне казалось, я совершила преступление. Предала старого больного человека. В голове звучал её голос: «А кто грядки полоть будет?».
Я включила музыку погромче, чтобы заглушить этот голос. Но он звучал внутри.
До самого аэропорта, через две недели, я жила на автопилоте. Звонила маме каждый день. Она отвечала односложно: «Жива пока», «Твой Пашка — олух, но старается», «Дождь был».
В самолёте, когда шасси оторвались от земли, меня накрыла паника. Я лечу. Я бросила её. А вдруг правда давление? А вдруг сердце?
Серёжа взял меня за руку.
— Ир, выдохни. Она не одна. Она под присмотром. А ты — здесь. Со мной.
Я посмотрела в иллюминатор на уменьшающийся город. Где-то там, среди зелёных пятен дачных массивов, осталась моя вина. Я должна оставить её там.
Часть 6. Ломка
Первые три дня в Турции я не отдыхала. Я проверяла телефон каждые пять минут.
Море было бирюзовым, песок — тёплым, еда — вкусной. Но я всего этого не чувствовала.
Я лежала на шезлонге и думала: «Сейчас там шесть вечера. Надо поливать теплицу. Пашка наверняка забыл открыть форточки».
На третий день я не выдержала и позвонила соседке Лене.
— Лен, как там моя? Жива?
— Господи, Ира, да расслабься ты! — рассмеялась Лена. — Твоя Галина Петровна расцвела!
— В смысле? — опешила я.
— Ну как же! У неё теперь есть "ученик". Она Пашку учит жизни. Ходит за ним с палочкой и руководит: тут копай, тут не копай. Он парень терпеливый, слушает, кивает. Она ему про свою молодость рассказывает, про деда, про то, как Сталина видела. Ир, ей же не грядки нужны были. Ей свободные уши нужны были и власть! А ты вечно занята, вечно споришь. А Пашка — идеальная аудитория. Она его вчера пирожками кормила!
Я стояла на балконе отеля, слушая шум прибоя, и чувствовала, как с плеч падает та самая бетонная плита.
Она не страдает. Она развлекается.
Я все эти годы думала, что без меня мир рухнет. Что без моей жертвы мама погибнет. А оказалось, что моя жертва только мешала нам обеим. Ей нужен был не мой рабский труд, а общение и ощущение собственной значимости. И Пашка дал ей это даже лучше меня, потому что у него не было груза наших старых обид.
В тот вечер я впервые пошла на ужин без телефона. Я надела новое платье, которое купила год назад и ни разу не надевала. Я выпила бокал вина и танцевала с мужем под живую музыку.
Часть 7. Соленая вода
Оставшиеся дни пролетели как один миг. Я плавала. Я плавала до изнеможения, чувствуя, как соленая вода вымывает из пор усталость, токсичное чувство вины, страх старости.
Я смотрела на других женщин моего возраста. Немки, англичанки. Они смеялись, читали книги, носили яркие купальники, не стесняясь вен на ногах. Они жили.
«Почему я решила, что моя жизнь закончилась? — думала я. — Почему я поставила на себе крест?»
Я поняла, что люблю маму. Но я больше не позволю этой любви душить меня.
Я написала маме в Вотсап (я научила её пользоваться мессенджером год назад, хотя она сопротивлялась). Отправила фото красивого экзотического цветка из сада отеля.
Ответ пришёл через час.
«Красиво. У нас пионы тоже распустились. Пашка, дурак, чуть один не сломал шлангом. Но я уследила. Купи мне мазь для суставов турецкую, говорят, хорошая».
Я расплакалась. Не от обиды, а от облегчения. Она не написала «как тебе не стыдно». Она попросила мазь. Это был прогресс. Это был мирный договор.
Финал. Право на жизнь
Я вернулась загорелая, отдохнувшая, с новой стрижкой. Мы сразу поехали на дачу.
Мама встретила нас на крыльце. Она выглядела... бодрее. В глазах появился какой-то живой огонёк.
— Ну, явилась, курортница, — проворчала она, но в голосе не было привычного яда.
— Явилась, мам. Вот твоя мазь. И лукум. И платок шелковый.
Она приняла подарки, покрутила платок в руках.
— Ладно, идите чай пить. Пашка воды натаскал.
Огород был в идеальном порядке. Даже лучше, чем когда я там корячилась.
— Знаешь, Ира, — сказала мама, когда мы сели за стол. — Этот твой студент... толковый парень. Я думаю, на осень его тоже надо позвать. Картошку копать. Нечего тебе спину рвать, тебе ещё работать.
Я чуть не поперхнулась чаем.
— Ты серьезно, мам?
— Ну а что? Он берет недорого. А я за ним присмотрю. Ты же вечно занята, то отчеты, то Турция...
Она отвернулась к окну, скрывая улыбку.
Я посмотрела на неё и поняла: это победа. Не громкая, не пафосная. Тихая, семейная победа. Я отстояла свои границы, и небо не рухнуло. Мама нашла новый смысл — управлять "персоналом", а не мучить дочь.
— Договорились, мам. На осень зовём Пашку.
Я вышла на крыльцо. Солнце садилось за лес, заливая огород мягким золотым светом. Грядки больше не казались мне тюрьмой. Теперь это был просто огород. Просто земля. А я была просто Ирой, которая имеет право на море, на отдых и на свою собственную, отдельную жизнь.
Я достала телефон и открыла сайт турагентства.
«Египет. Октябрь».
— Мам! — крикнула я в открытую дверь. — А Пашка в октябре свободен?
В ответ донеслось ворчание, похожее на смех:
— Свободен, куда он денется. Я уже договорилась.
Я улыбнулась и вдохнула полной грудью. Воздух пах свободой и, совсем чуть-чуть, мамиными пирожками. Свет в конце тоннеля оказался не встречным поездом, а теплым закатным солнцем.