– Ты что, продала фамильное кольцо? – голос у меня дрожал, срывался на визг, которого я сама испугалась.
Я смотрела на пустую шкатулку. Синий бархат внутри был примят ровно по форме того самого золотого ободка с рубином, который Витя надел мне на палец тридцать пять лет назад. В комнате пахло корвалолом и жареным луком — этот запах въелся в обои нашей «трешки» так же глубоко, как въедается бедность, когда живешь на одну пенсию и зарплату кассира.
Лена стояла у окна, спиной ко мне. Ее плечи под старой растянутой кофтой окаменели. Она не поворачивалась. И это молчание было страшнее любого крика. Если бы она начала оправдываться, кричать, что я его сама куда-то засунула — была бы надежда. Но она молчала.
– Отвечай! – я шагнула к ней, чувствуя, как в висках стучит кровь. – Ты его в ломбард отнесла? Чтобы заткнуть дыры своего бывшего? Опять кредиторы звонили? Лена! Это же отцова память! Он же... он же на заводе в две смены пахал, чтобы мне его на юбилей подарить!
Дочь медленно повернулась. Лицо серое, под глазами тени, губы сжаты в тонкую линию. Взгляд не виноватый, нет. Взгляд — стеклянный. Такой бывает у людей, которые уже перешагнули черту и назад не смотрят.
– Нет кольца, мам, – тихо сказала она. – И не будет.
Меня словно ударили под дых. Я оперлась рукой о старый полированный сервант, чувствуя, как уходит земля из-под ног. В этой квартире, где каждый гвоздь забит руками покойного мужа, произошло предательство. И вор — не чужой человек с улицы. Вор — моя единственная дочь.
Часть 1. Холодная война
Я опустилась на диван, не сводя глаз с дочери. В голове не укладывалось. Лена всегда была... сложной, но честной. Да, жизнь у нее не сложилась: муж оказался игроком, оставил долги и сбежал, бросив ее с Пашкой на руках. Мы тянули лямку вдвоем. Я считала каждую копейку, откладывала с пенсии, штопала колготки, лишь бы у Пашки были нормальные кроссовки. Но воровство? У родной матери?
– Куда ты дела деньги? – спросила я ледяным тоном. Гнев начинал вытеснять шок. – Опять ему перевела? Этому подонку?
– Мама, прекрати, – Лена устало потерла лоб. – Никому я не переводила. Деньги ушли на дело.
– На какое дело?! – я вскочила. – На какое дело можно спустить вещь, которая стоит как три мои пенсии? Ты хоть понимаешь, что ты наделала? Это было мое приданое для твоей старости! Я же берегла его, не носила почти, чтобы тебе потом...
– Мне не нужно кольцо, когда жить не на что! – вдруг рявкнула она, и в ее голосе прорезались истеричные нотки. – Ты живешь в своем мире, мама! В мире сервантов, хрусталя и памяти! А у нас реальность другая!
Она схватила сумку и рванула в прихожую.
– Стоять! – я перегородила ей путь. Мое бухгалтерское прошлое взяло верх над эмоциями. – Квитанция где?
– Какая квитанция?
– Из ломбарда. Ты же не дура продавать его с рук барыгам. Ты его заложила. Где билет?
Лена отвела глаза.
– Я его выбросила.
– Врешь. Ты надеешься выкупить. Давай сюда.
Она молчала минуту, потом полезла в карман джинсов и швырнула мне смятую бумажку.
– На. Полюбуйся. Только денег у нас нет, чтобы его забрать. Срок — до сегодняшнего вечера. Завтра оно уйдет на торги.
Я разгладила бумажку. Сумма займа была смехотворной по сравнению с реальной ценой кольца, но огромной для нас. Срок истекал сегодня в 19:00. На часах было 16:30.
Часть 2. Цена прошлого
Лена ушла на кухню, хлопнув дверью. Я осталась одна в зале, сжимая в руке залоговый билет. "ООО Ломбард-Люкс, ул. Ленина, 45".
Я подошла к серванту. Там, среди хрустальных рюмок, которые мы доставали только на Новый год, стояла фотография Вити с черной ленточкой в углу. Он улыбался широко, открыто. В тот день, когда он дарил кольцо, он сказал: «Галчонок, это наш золотой запас. Если совсем край придет — продашь. Но только если вопрос жизни и смерти».
Разве сейчас вопрос жизни и смерти?
Я огляделась. Обои старые, но чистые. Холодильник работает. Пашка одет, обут. Мы не голодаем. Мы просто бедно живем, как полстраны. Зачем она это сделала? Какая такая нужда заставила ее предать память отца?
Внутри росла обида. Горькая, как полынь. Я ведь все для нее. Я отказалась от поездки в санаторий, чтобы купить Пашке новый пуховик. Я сижу с ним, когда она на сменах. Я готовлю, убираю, стираю. И вот благодарность?
Я начала перебирать в уме варианты. У соседки, Вальки, занять? Не даст, сама на мели. Кредит? Мне, пенсионерке, за час не одобрят.
Взгляд упал на нижний ящик комода. Там, под стопками постельного белья, лежал мой «узелок».
Гробовые.
Двести тысяч рублей. Я копила их пять лет. По тысяче, по две, с каждой пенсии. Чтобы, когда придет мой час, Лене не пришлось бегать по знакомым и унижаться, выпрашивая на гроб и поминки. Это были неприкосновенные деньги. Священные.
Нет. Нельзя. Примета плохая — гробовые при жизни тратить. Да и с какой стати? Я должна спасать кольцо своими похоронными деньгами, потому что моя дочь решила поиграть в самостоятельность? Пусть сама выкручивается. Пусть ей будет стыдно.
Я села в кресло, решив: пальцем не пошевелю. Пусть кольцо пропадет. Это будет ей уроком на всю жизнь.
Часть 3. Тишина громче крика
Время тянулось, как густая патока. Стрелки часов на стене тикали с оглушительным звуком: так-так-так. Каждая секунда приближала момент, когда кольцо Вити расплавят или продадут какой-нибудь надутой фифе, которая даже не поймет, что это ручная работа советского ювелира.
Из кухни не доносилось ни звука. Лена не гремела посудой, не включала телевизор. Эта тишина давила на уши.
В 17:15 я не выдержала. Накинула шаль и вышла на кухню.
Лена сидела за столом, уронив голову на руки. Перед ней стояла чашка с давно остывшим чаем. Плечи ее мелко вздрагивали.
Я хотела сказать что-то язвительное. Спросить, стоит ли ее «дело» потери семейной реликвии. Но вид ее беззащитной, сгорбленной спины, торчащих позвонков на шее... Она так похудела за последний год. Работает на ногах по двенадцать часов. Приходит серая, падает и спит.
– Лен, – начала я, стараясь говорить твердо, но без злости. – Скажи правду. Тебя шантажируют? Это коллекторы?
Она подняла голову. Лицо было красным от слез.
– Мам, никто меня не шантажирует. Просто... ты не поймешь.
– Я не пойму? Я жизнь прожила! Я девяностые пережила, когда мы с отцом картошку на балконе выращивали, чтобы вас прокормить! Чего я не пойму?
– Того, что сейчас другое время! – она вдруг стукнула ладонью по столу. – Сейчас если ты не успел — ты опоздал навсегда. Сейчас нельзя ждать!
– Чего ждать?
– Шанса!
Дверной замок щелкнул. Мы обе вздрогнули.
– Пашка пришел, – прошептала Лена и быстро начала вытирать лицо рукавом, пытаясь изобразить спокойствие. – Мам, пожалуйста. Не при нем. Умоляю. Я... я все решу. Как-нибудь.
В коридоре загрохотал рюкзак, упавший на пол, и раздался топот ног, обутых в тяжелые ботинки.
Часть 4. Чемпион
Пашка влетел в кухню, как ураган. Щеки красные с мороза, шапка сбита набок, а глаза... Глаза горели так, как я не видела уже года два. Обычно он приходил с тренировок уставший, угрюмый, бурчал «привет» и уходил в свою комнату.
А сегодня он сиял.
– Мама! Ба! – он даже не разулся, прошел в кухню прямо в уличной обуви, но я впервые не стала ругаться за грязь. – Вы не представляете! Тренер сказал... он сказал, что я в основном составе!
Он подскочил к Лене и обнял ее так, что стул скрипнул.
– Мам, спасибо! Ты лучшая! Пацаны не верили, что мы потянем взнос, там же сумма космос, плюс форма новая нужна была, вратарская... Тренер сказал, если бы сегодня не оплатили, взяли бы Соколова. А Соколов — дырка, он на воротах стоять не умеет!
Я замерла у плиты. Взнос? Форма?
Я перевела взгляд на Лену. Она вжалась в стул, обнимая сына, и смотрела на меня с мольбой и ужасом.
– Подожди, Паша, – голос мой стал хриплым. – Какой взнос?
– Ну на турнир в Москву! – Пашка отпустил мать и начал размахивать руками, изображая сейв. – Это же просмотровый турнир, ба! Там скауты будут из молодежки. Если я там себя покажу — это всё, это путевка в жизнь! Можно в академию попасть, там стипендия, там общежитие... Мама же говорила, что нашла деньги!
В кухне повисла пауза. Пашка перестал махать руками, почувствовав напряжение. Он переводил взгляд с меня на мать.
– Вы чего? Что случилось?
Лена закрыла глаза.
– Ничего, сынок. Все хорошо. Иди мой руки, ужинать будем.
Пашка неуверенно потоптался, но радость перевешивала.
– Я сейчас! Только тренеру напишу, что дома! – и убежал в комнату.
Мы остались одни.
Я смотрела на дочь. Теперь пазл сложился. Хоккей — дорогой спорт. Вратарская амуниция стоит как подержанный автомобиль. А поездка в Москву на турнир, проживание, взносы...
Она не проиграла эти деньги. Не отдала мужику. Она поставила всё на карту ради сына. Ради того, чтобы вырвать его из нашего болота.
– Сколько? – спросила я тихо.
– Пятьдесят тысяч взнос. И тридцать на щитки. Старые совсем развалились, тренер сказал, в таких на лед не выпустит.
– И кольцо...
– Кольцо оценили в семьдесят. Я еще десятку у девчонок на кассе заняла.
Она подняла на меня глаза. В них больше не было страха. Была только усталая решимость.
– Мам, он талантливый. Ты же видишь. Ему нельзя здесь оставаться. Он сгниет в этом районе, как мы. Это его шанс. Отец... папа бы понял. Он бы сам последние штаны продал, лишь бы внук в люди выбился.
Часть 5. Моральная арифметика
Я вышла из кухни, не сказав ни слова. Ноги сами принесли меня в мою спальню. Я села на кровать, на то самое покрывало, которое мы с Витей покупали в 89-м году.
«Папа бы понял».
Эти слова жгли сердце. Витя любил хоккей. Он сам в юности гонял шайбу во дворе, мечтал стать спортсменом, но пришлось идти на завод, помогать родителям.
Я посмотрела на свои руки. Пальцы уже не те, узловатые, с пигментными пятнами. Кольцо на них смотрелось красиво, богато. Оно грело мне душу. Это была моя связь с мужем. Мой статус. Моя память.
А за стеной, в комнате внука, слышался возбужденный голос. Пашка кому-то звонил, хвастался. Он был счастлив. Впервые за долгое время он верил, что мир открыт для него.
Если я сейчас начну скандал, если заставлю Лену вернуть деньги, забрать взнос... Мы вернем кольцо. Оно ляжет в шкатулку. А Пашка?
Он не поедет. Он сломается. Он поймет, что бедность — это приговор. Что мечтать бесполезно. Что память о мертвом дедушке важнее, чем будущее живого внука.
Разве этого хотел бы Витя? Чтобы его подарок стал цепью на ногах внука?
Я взглянула на часы. 18:10. Ломбард закрывается через пятьдесят минут. На автобусе — полчаса.
Мое сердце колотилось как бешеное. Я встала, подошла к комоду. Руки дрожали, когда я вытаскивала белье. Вот он, пакет, перевязанный бечевкой. «На похороны».
Там лежали деньги на гроб, на место на кладбище, на поминки в кафе. Я копила их, чтобы умереть достойно. Чтобы не быть обузой.
Если я их возьму сейчас... Я останусь ни с чем перед лицом смерти. А если я умру завтра? На что меня хоронить? Государство выделит копейки, закопают в социальном секторе... Страх липким холодом пополз по спине. Стариковский, эгоистичный страх.
Но потом я вспомнила глаза Пашки. «Мама чудо сотворила!»
А мама не чудо сотворила. Мама душу дьяволу продала от отчаяния.
Я развязала бечевку.
Часть 6. Гонка со временем
Я вылетела в коридор, уже в пальто и с сумкой.
– Лена! Одевайся! Быстро!
Дочь выглянула из кухни, испуганная:
– Мам, ты куда? Что случилось? Тебе плохо?
– Одевайся, говорю! Паспорт бери! И билет этот чертов!
– Зачем? Денег же нет...
– Есть деньги! Не задавай вопросов! Бегом!
Мы бежали до остановки под мелким, противным дождем. Лена пыталась что-то спросить, но я отмахивалась. Дыхания не хватало. В боку кололо. Старость не радость, чтоб ее.
Автобуса не было.
– Такси вызывай! – скомандовала я.
– Мам, это дорого...
– Вызывай! Я плачу!
В такси мы ехали молча. Я крепко сжимала сумку, в которой лежал мой «смертный узелок». Я чувствовала себя странно. Будто я отменила собственную смерть. Или, по крайней мере, перестала ее ждать.
Город мелькал за окном серыми пятнами. Пробки. Везде пробки.
– Успеем? – спросила я водителя.
– До центра-то? В час пик? Постараемся, бабуля, но не обещаю.
18:45. Мы стояли на светофоре.
– Выходи, – сказала я Лене. – Тут дворами быстрее пешком.
Мы выскочили из машины и побежали. Я не бегала так, наверное, со времен молодости. Лена поддерживала меня под локоть, практически тащила.
– Мам, может не надо? – задыхаясь, кричала она. – Откуда у тебя деньги? Это же твои накопления!
– Заткнись и беги!
Мы ворвались в «Ломбард-Люкс» в 18:56.
Охранник уже начал закрывать жалюзи.
– Закрыто, дамочки!
– Стоять! – рявкнула я так, что он поперхнулся. – У нас еще четыре минуты!
Часть 7. Возвращение
Оценщик, молодой парень с равнодушным лицом, долго проверял купюры. Каждая бумажка, которую он просвечивал ультрафиолетом, была моим отказом от лишнего куска мяса, от новых сапог, от лекарств получше.
Но я не чувствовала жалости. Я чувствовала злость. На бедность, на эту жизнь, на то, что приходится выбирать между памятью и будущим.
– Все верно, – он швырнул кольцо на лоток. – Забирайте.
Когда я взяла кольцо в руки, оно показалось мне ледяным. Рубин тускло блеснул в свете дешевых ламп. Я сжала его в кулаке, чтобы согреть.
Мы вышли на улицу. Дождь усилился. Мы стояли под козырьком магазина, мокрые, запыхавшиеся. У Лены тряслись губы.
– Мам... это же были твои гробовые, да?
Я молчала, надевая кольцо на палец. Оно село привычно, как влитое.
– Мам, я все верну. Клянусь. Я возьму подработки. Пашка вырастет, он станет чемпионом, он все отдаст...
Она заплакала. Не тихо, как на кухне, а навзрыд, по-детски, размазывая тушь по щекам. Напряжение последних дней прорвалось.
Я посмотрела на нее. Моя девочка. Уставшая, загнанная, постаревшая раньше времени. Она боролась за своего ребенка как львица. Разве я могу ее судить? Витя бы гордился ею. Он бы сказал: «Молодец, дочка. Своих не бросаем».
Я обняла ее. Она уткнулась мне в мокрое пальто, пахнущее нафталином и дождем.
– Перестань реветь, – сказала я, гладя ее по мокрым волосам. – Живые мы. А помирать я передумала. Рано мне еще. Мне еще на Пашкины игры в Москву ехать, кто за него болеть будет?
Финал: Новая ценность
Домой мы возвращались медленно. Шли пешком, хотя моросило.
Дома Пашка уже перемерил старую форму, разложил щитки по всей комнате.
– О, вернулись! – крикнул он из коридора. – А я чайник поставил!
Мы разделись. Я прошла в комнату, сняла кольцо и положила его обратно в шкатулку. Но теперь я смотрела на него иначе.
Это больше не был идол. Не священная корова. Это была просто вещь. Дорогая, красивая, памятная, но вещь.
В кухне Лена разливала чай. Руки у нее все еще дрожали, но на лице появилась робкая улыбка.
– Мам, садись. С вареньем будешь?
– Буду.
Я села за стол. Пашка рассказывал про тактику игры, про то, как они порвут московских «мажоров». В его глазах горел огонь жизни.
Я сделала глоток горячего чая. Денег на похороны больше не было. Значит, придется жить долго. Придется помогать Лене. Придется верить в Пашку.
Я посмотрела на свои пустые руки. Без кольца, без денег. Но почему-то именно сейчас я чувствовала себя самой богатой бабушкой на свете.
– Лен, – сказала я, откусывая печенье. – А ведь Витя тоже вратарем хотел быть. Знала?
– Нет, – удивилась Лена.
– Вот и я говорю. Гены. Так что пусть только попробует пропустить шайбу. Дед ему с того света покажет.
Мы рассмеялись. Впервые за много лет в этой кухне звучал настоящий, легкий смех, разгоняя запах корвалола и безнадежности. А кольцо... Кольцо лежало в шкатулке. Пусть полежит. До следующего «черного дня». Который, я надеюсь, наступит нескоро. А если и наступит — мы знаем, что делать. Ведь семья важнее золота.