— Она переписала на тебя дачу! А мне не оставила даже старого ковра, — голос брата дрожал, срываясь на визг, который я помнила с детства, когда он выпрашивал у мамы лишнюю конфету.
Виктор стоял у окна моей хрущевки, нервно теребя пуговицу на пиджаке, который был ему слегка маловат. За окном серый ноябрьский дождь смывал остатки осени, а здесь, в комнате, пахло корвалолом, остывшими пирогами и сырой землей. Поминки закончились час назад. Соседки разошлись, унеся с собой жалостливые взгляды и пару конфет «на помин души», а мы остались вдвоем. Я — с гудящими после бессонных ночей ногами и руками, въевшимися в кожу запахом хлорки и лекарств, и он — мой младший брат, прилетевший только вчера, прямо к выносу тела.
Я смотрела на его спину, на редеющие волосы, зачесанные так, чтобы скрыть лысину, и чувствовала, как внутри закипает что-то тяжелое, темное. Не злость, нет. Обида. Глухая, как зубная боль.
— Витя, — тихо сказала я, собирая со стола грязные тарелки. — Какой ковер? О чем ты говоришь? Мама угасала три года. Ты хоть раз спросил, есть ли у нас деньги на памперсы? На сиделку, когда я на смене?
Он резко развернулся. В глазах стояли слезы, но я, старая больничная стреляная птица, видела: это слезы не по маме. Это слезы жалости к себе.
— Ты мне зубы не заговаривай, Танька! — выпалил он. — Я знаю, как ты умеешь. Тихой сапой, «мамочка, выпей водички», «мамочка, подпиши бумажку». Ты всегда была ее любимицей, потому что рядом сидела, как привязанная. А я крутился! Я жизнь строил! А теперь что? Я — единственный сын, а наследство — тебе? Это несправедливо. Это подло, Таня.
Слово «подло» повисло в воздухе, как запах гари. Я поставила стопку тарелок на стол. Дзинькнуло стекло.
— Ты хочешь справедливости, Витя? — спросила я, глядя ему прямо в переносицу. — Хорошо. Давай поговорим о справедливости.
Часть 1. Груз тишины
Виктор ушел, хлопнув дверью так, что с косяка посыпалась штукатурка. Я осталась одна в квартире, где каждый угол кричал о мамином отсутствии. Пустое кресло, пульт от телевизора, завернутый в целлофан, стопка сканвордов. Я села на диван и закрыла глаза.
В голове крутилась его фраза про «старый ковер». Это было смешно и страшно одновременно. Наша дача — это шесть соток под городом, щитовой домик, построенный отцом в восьмидесятых, и бесконечные грядки, которые мама любила до фанатизма. Для Виктора, который последние десять лет жил в Москве, пытаясь запустить то один, то другой «гениальный бизнес», эта дача должна была быть просто обузой. Старым хламом. Но сейчас, когда стало известно, что мама оформила дарственную на меня еще год назад, этот домик вдруг превратился в Эдемский сад.
Я работала медсестрой тридцать пять лет. Я знаю цену жизни и смерти. И я знаю цену ухода. Последние годы мамы были адом и раем в одном флаконе. Деменция подкрадывалась мягко, как кошка, а потом вцепилась в рассудок когтями. Я меняла графики, брала ночные дежурства, чтобы днем быть с ней, колола витамины, мыла, кормила с ложечки.
Виктор звонил раз в месяц. «Ну как вы там? Держитесь? Денег пока нет, самому бы выплыть, но скоро проект выстрелит, и я вас на курорт отправлю».
Я не просила денег. Я просила приехать. «Мама забывает имена, Витя. Приедь, пока она тебя помнит».
— Не могу, Тань. Дела.
И вот теперь — «Дела» закончились. Началась дележка. Я чувствовала себя воровкой, хотя не взяла ничего чужого. Совесть, эта проклятая советская привычка быть хорошей девочкой, начала грызть меня. Может, он прав? Он мужчина, ему нужнее? У меня есть квартира, пенсия, зарплата в поликлинике. А он все мыкается. Может, продать дачу, отдать ему половину? Чтобы не было этой войны, чтобы осталась хоть одна родная душа на свете?
Часть 2. Осада
Телефон начал разрываться на следующее утро, когда я была на смене.
— Татьяна Ивановна, у вас в третьем боксе капельница заканчивается! — крикнула мне молоденькая практикантка Леночка.
Я побежала, на ходу сбрасывая вызов. На экране высветилось: «Брат».
Он звонил пять раз за час. Потом пошли сообщения. Не угрозы, нет. Виктор действовал тоньше. Он бил на жалость.
«Тань, я банкрот. Если я не отдам долг до конца месяца, у меня заберут машину. Ты же знаешь, я без колес — не человек».
«Помнишь, как мы в детстве на даче в индейцев играли? Это же наше общее детство. Почему ты хочешь меня его лишить?»
«Мама, наверное, не понимала, что подписывает. Ты же медик, ты могла ей что угодно дать вместо таблетки».
Последнее сообщение заставило меня замереть посреди коридора с лотком шприцев в руках. Коллега, старая санитарка Петровна, глянула на меня исподлобья:
— Чего бледная такая, Иванова? Случилось чего?
— Брат, — выдохнула я. — Говорит, что я маму обманула. С наследством.
Петровна хмыкнула, выжимая тряпку в ведро:
— Ой, девка... Наследство — это лакмусовая бумажка. Сразу видно, кто человек, а кто гниль. Ты держись. Не вздумай уступать. Ты за этой дачей горбатилась, пока он по столицам хвостом вертел.
Но вечером Виктор пришел ко мне домой. С тортом. И с бутылкой коньяка. Он сидел на кухне, такой домашний, такой постаревший, и плакал. По-настоящему.
— Тань, мне край. Правда. Я думал, мама оставит пополам. Я бы свою долю продал, долги закрыл, и начал бы с чистого листа. А теперь... Хоть в петлю лезь.
Мое сердце дрогнуло. Это был мой маленький Витька, которому я завязывала шнурки. Дача стоит миллиона три, не больше. Если продать... Полтора миллиона спасут его?
— Я подумаю, Витя, — сказала я тихо. — Дай мне время.
Часть 3. Возвращение к истокам
В выходной я поехала на дачу. Нужно было проверить трубы перед зимой, слить воду, да и просто... попрощаться? Если я решу продавать, это будет мой последний визит сюда как хозяйки.
Автобус трясся по разбитой дороге. За окном мелькали голые осины и серые поля. В дачном поселке было тихо, только вороны каркали да где-то далеко лаяла собака. Я открыла калитку, которая скрипнула знакомым до боли звуком.
Дом стоял холодный, нахохлившийся. Внутри пахло старой бумагой и сушеными яблоками. Я провела рукой по клеенчатой скатерти. Здесь мама раскладывала пасьянсы. Здесь отец чинил приемник. Здесь Виктор, будучи подростком, прятал сигареты за буфетом.
Я растопила печку-буржуйку. Огонь загудел, и мне стало немного теплее. Я ходила по комнатам, трогая вещи. Старый сервант, продавленный диван, стопки журнала «Здоровье». Это не просто вещи. Это слепки нашей жизни.
В углу стоял тот самый ковер, свернутый в рулон. Старый, шерстяной, советский, с красными узорами. Тяжелый, как грехи. Мама хотела его выбросить лет десять назад, но я не дала — он теплый, на полу зимой хорошо. Неужели Виктору и правда нужен этот пылесборник? Или это просто метафора его обиды?
Я вышла на крыльцо. Посмотрела на запущенный сад. Яблони нужно подрезать. Смородину — проредить. Если я продам это чужим людям, они всё здесь снесут. Построят коттедж, закатают землю в плитку. Мамин дух исчезнет.
Но если я не продам — я потеряю брата. Он проклянет меня.
— Господи, как же поступить? — спросила я у серого неба. Небо молчало, сыпля мелкой ледяной крупой.
Часть 4. Инспекция
На следующий день Виктор напросился поехать со мной. «Оценить фронт работ», как он выразился. Я согласилась, надеясь, что вид старого дома охладит его пыл, и он поймет, что миллионов тут нет.
Он приехал на такси, в дорогих, но грязных ботинках. Ходил по участку, брезгливо морщился.
— Ну, забор — дрова, — комментировал он. — Дом... фундамент повело. Тань, тут только земля ценность имеет. Сносить надо эту халупу. Под бульдозер.
Меня передернуло.
— Это дом, который строил папа, — тихо сказала я.
— Папа строил из того, что с завода утащил, — отмахнулся Виктор. — Не будь сентиментальной дурой. Рынок сейчас жесткий. Если быстро скинуть, может, два с половиной дадут.
Он зашел в дом, не разуваясь. Грязь с его ботинок осталась на чистом полу, который я мыла вчера.
— Мебель — на свалку. Тряпки эти — сжечь. О, ковер! — он пнул свернутый рулон. — Тот самый? Реально, Тань, ты плюшкин. Зачем тебе этот хлам?
В этот момент я увидела его глазами не брата, а оценщика. Чужого, холодного, расчетливого человека. Ему было плевать на память. Ему нужны были деньги. Прямо сейчас.
— Ты не получишь половину, Витя, — вдруг сказала я. Сама от себя не ожидала.
Он замер. Медленно повернулся. Лицо его исказилось.
— Что? Ты передумала? Решила кинуть меня?
— Мама не просто так переписала дачу на меня. Она знала, что ты всё продашь и проешь за месяц. А это — родовое гнездо.
— Родовое гнездо?! — заорал он. — Это сарай! А у меня долги! Меня коллекторы на счетчик ставят! Ты понимаешь, что меня убить могут?!
Он схватил стул и швырнул его в стену. Стул с треском развалился. Я отшатнулась, прижав руки к груди.
— Убирайся, — прошептала я. — Уходи отсюда.
Часть 5. Поиск
Виктор ушел, проклиная меня на чем свет стоит. Он кричал, что подаст в суд, что докажет невменяемость мамы, что я подделала подпись. Я знала, что это блеф — нотариус все оформил чисто, да и справки о психическом здоровье мамы на момент сделки у меня были. Я, как медик, подстраховалась.
Но его слова про долги и коллекторов засели в голове. А вдруг правда? Вдруг убьют? Смогу ли я жить с этим?
Я осталась на даче с ночевкой. Мне нужно было успокоиться. Чтобы занять руки, я решила разобрать старый дубовый комод в спальне, до которого у мамы не доходили руки лет двадцать. Там, в нижних ящиках, хранилось постельное белье, изъеденное молью, и какие-то бумаги.
Я вытаскивала стопки желтых простыней, старые наволочки. Сортировала: на тряпки, на выброс, постирать. На самом дне, под стопкой газет 90-х годов, я нащупала что-то твердое.
Это была старая канцелярская папка с тесемками. На обложке маминым каллиграфическим почерком (она была учительницей русского языка) было выведено одно слово: «ВИТЯ».
Руки задрожали. Я думала, там детские рисунки, грамоты, школьные дневники. Я развязала тесемки.
Папка была туго набита. Но не рисунками.
Сверху лежал листок из тетради, исписанный цифрами. Столбики цифр и даты.
А под ним — квитанции. Банковские переводы. Расписки. Чеки.
Часть 6. Открытие
Я села на пол, прямо на тот самый «старый ковер», который развернула, чтобы не дуло по ногам. Включила торшер. Свет упал на пожелтевшие бумаги.
Я начала читать. И с каждым листом мои глаза округлялись всё больше.
2010 год. Перевод на 300 000 рублей. Получатель: ООО «БыстроЗайм». Назначение: погашение кредита В.П. Смирнова (моего брата).
2012 год. Расписка. «Я, Смирнов Виктор Петрович, получил от матери 500 000 рублей на открытие магазина автозапчастей». Магазин закрылся через полгода.
2015 год. Договор купли-продажи однокомнатной квартиры бабушки (маминой мамы). Деньги — 2 миллиона — переведены на счет Виктора. Я помню, мама сказала мне тогда: «Я продала квартиру, чтобы сделать ремонт и зубы вставить». Ремонта не было. Зубы она вставила самые дешевые, съемные.
2019 год. Квитанции об оплате лечения в частной клинике. Наркология. Суммы астрономические.
Я перебирала эти бумажки, как горячие угли. Тут были штрафы ГИБДД, алименты его первой жене, погашения потребительских кредитов на айфоны и поездки в Турцию. Мама платила за всё. Молча. Она откладывала свою пенсию, она продавала всё, что можно было продать, она экономила на еде и лекарствах.
Я взяла калькулятор в телефоне. Пальцы не слушались. Я начала складывать цифры из сводного листа.
Миллион... три... пять... семь...
Сумма, которую мама потратила на «спасение» Виктора за последние 15 лет, превышала стоимость этой дачи в три раза. Она не просто помогала ему. Она содержала его амбиции и ошибки.
А мне она говорила: «Танечка, потерпи, пенсии не принесли еще». А я покупала ей продукты на свои, думая, что почта задерживает.
Меня накрыло. Сначала меня душили слезы обиды за себя. А потом пришло понимание. Мама не обделила Виктора. Она отдала ему всё при жизни. А дачу она спасла. Спрятала от него, переписав на меня. Потому что знала: дача — это единственное, что он не успел прожрать. Это был её последний подарок мне. И урок ему.
Часть 7. Очная ставка
Я не спала всю ночь. Утром я позвонила Виктору.
— Приезжай. Срочно. На дачу.
— Ты надумала? — голос его мгновенно стал бодрым, заискивающим. — Продаем? Я уже риелтора нашел!
— Приезжай один. Разговор есть.
Он примчался через час. Глаза горели лихорадочным блеском.
— Ну что, Танюша? Подписываем? Где документы?
Я сидела за столом. Перед мной лежала открытая папка «ВИТЯ».
— Садись, — сказала я жестко.
Он сел, косясь на папку. Улыбка сползла с его лица.
— Что это? Мемуары?
— Это твое наследство, Витя. То, которое ты уже получил.
Я пододвинула ему папку.
— Читай.
Он открыл. Взял первый лист. Увидел расписку за 2012 год. Его лицо пошло красными пятнами. Он перевернул страницу. Еще одну.
— Откуда это... Зачем она это хранила? — пробормотал он.
— Чтобы я знала, — ответила я. — Чтобы ты не смог сказать мне в лицо про несправедливость.
— Витя, — мой голос звенел в тишине деревянного дома. — Я посчитала. Здесь почти восемь миллионов рублей. По ценам тех лет. Мама продала бабушкину квартиру ради тебя. Мама ходила в штопаном пальто ради тебя. Мама не лечила зубы нормально ради тебя.
Он молчал, вжав голову в плечи.
— Ты говоришь, она не оставила тебе даже старого ковра? — я встала. — Она оставила тебе жизнь, Витя. Без долгов, без тюрьмы, куда ты мог попасть за свои махинации. Она выкупала тебя раз за разом.
Я хлопнула ладонью по столу.
— Дача стоит два с половиной миллиона. Ты получил восемь. Ты еще смеешь открывать рот про справедливость? Ты смеешь обвинять меня в воровстве?
Виктор побледнел. Он выглядел сейчас не как наглый бизнесмен, а как побитая собака. Он понял. Крыть было нечем. Документы — вещь упрямая.
— Я... я не знал, что она всё записывает, — выдавил он.
— Она любила тебя, дурака, — сказала я. — Но она была умной женщиной. Она знала, что ты придешь ко мне и будешь требовать. И она оставила мне защиту.
Финал. Свет в конце
Виктор сидел долго, глядя в одну точку. Потом встал. Медленно, как старик.
— Прости, Тань, — сказал он глухо, не глядя мне в глаза. — Я, правда... я запутался. Денег нет, вот и...
— Денег нет, потому что ты привык, что они падают с неба, — отрезала я. — Мамы больше нет, Витя. Банкомат закрыт. Учись жить сам.
— А что мне делать? — в его голосе прозвучало детское отчаяние.
— Иди работать. Руками. Таксистом, грузчиком, сторожем. Как все живут. И не смей больше приходить сюда и требовать. Придешь в гости, как брат — налью чаю. Заикнешься про деньги — выставлю.
Он ушел. Я видела в окно, как он бредет к калитке, ссутулившись. Он не стал врагом, но и прежним братом уже не будет. Между нами теперь правда. Горькая, но чистая.
Я осталась одна. В доме было тихо. Я взяла веник и начала мести тот самый старый ковер. Пыль поднималась в лучах скупого осеннего солнца. Я выбила его, вычистила до яркости узоров.
Постелила на пол.
Стало уютно.
Я заварила чай с мятой, которую сама сушила летом. Села в мамино кресло. Я не чувствовала больше вины. Я чувствовала покой.
Дача останется. Я сохраню её. Для себя, для внуков, если они будут. Для памяти.
Мама была права. Справедливость — это не всегда поровну. Справедливость — это каждому по заслугам и каждому по силам.
Я посмотрела на фото мамы в черной рамке на комоде. Она смотрела на меня чуть лукаво, уголками губ улыбаясь.
— Спасибо, мам, — шепнула я. — Я справлюсь. И он... может быть, теперь тоже справится.
В печке трещали дрова, и мне казалось, что дом наконец-то вздохнул свободно. Вместе со мной.