Знаете, что самое страшное после похорон? Не кладбище. Там всё по ритуалу: комья мёрзлой земли, гвоздики, дежурные слёзы дальних родственниц. Там ты держишь спину, потому что на тебя смотрят. Ты — вдова Виктора Петровича, ты должна быть гранитной, как тот памятник, который мы выберем через год.
Самое страшное наступает потом. Когда закрывается дверь за последним гостем. Когда в прихожей остаётся запах чужих мокрых пальто, дешёвого табака и приторной сладости кутьи. Тишина в квартире становится такой плотной, что звенит в ушах. Я сидела на кухне, глядя на недопитую бутылку водки, которую так и не убрали со стола, и думала: «Вот и всё, Лена. Сорок лет жизни уместились в три часа поминок».
Я гордилась нами. Мы были той самой парой, на которую равнялись. Виктор — начальник цеха, уважаемый человек, я — заведующая архивом. Дом — полная чаша, сын в Канаде, дача в сосновом бору. Ни скандалов, ни битой посуды. Я знала каждую его рубашку, каждую привычку, каждую морщинку. Я думала, что мы были единым целым.
В тот вечер я просто хотела снять туфли, которые немилосердно жли, и выпить чаю. Просто горячего чаю, чтобы смыть привкус кладбищенского ветра. Но в прихожей раздался звонок. Резкий, требовательный. Я подумала: соседка забыла зонт. Или кто-то из сослуживцев Виктора вернулся досказать тост.
Я открыла дверь, не спрашивая «кто там». И моя идеальная жизнь, которую я строила по кирпичику сорок лет, рухнула быстрее, чем карточный домик на сквозняке.
ЧАСТЬ 1. Чужие глаза
(День похорон. Вечер)
На пороге стояла девчонка. Совсем молодая, лет двадцати пяти, не больше. На ней был дутый пуховик не по размеру, какой-то нелепый, китайский, ядовито-синего цвета, и вязаная шапка, из-под которой выбивались светлые пряди. Лицо у неё было красным — то ли от мороза, то ли от слёз. Но главное — она прижимала к груди сверток. Ребенка.
— Вам кого? — спросила я. Голос у меня был чужой, скрипучий. Я всё ещё держалась за ручку двери, как за спасательный круг.
Девушка шмыгнула носом. В подъезде пахло кошками и сыростью. Лампочка на площадке мигала, отбрасывая на её лицо нервные тени.
— Елена Петровна? — спросила она. Голос дрожал, но в нём была какая-то отчаянная решимость, которую я узнала бы из тысячи. Так говорят люди, которым уже нечего терять.
— Я. Если вы по поводу похорон, то всё закончилось. Приходите завтра... или лучше никогда.
Я начала закрывать дверь. Мне физически было больно видеть кого-то живого, молодого, дышащего морозом, когда мой Витя лежал там, в мерзлоте.
— Подождите! — Она выставила ногу в дешёвом ботинке, блокируя дверь. — Я Марина. Я... я от Виктора Петровича.
Моё сердце пропустило удар. В мозгу мелькнула глупая мысль: документы. Наверное, он забыл какие-то бумаги на работе, или это медсестра из кардиологии, где он лежал два года назад.
— Какие еще дела? Виктора Петровича больше нет. Вы не в курсе?
— Я знаю, — тихо сказала она. Ребенок в её руках завозился и захныкал. Звук был тонким, жалобным, как у котенка. — Мы были на кладбище. Стояли за оградой.
Меня обдало жаром. Кто «мы»? Я помнила толпу. Черные зонты, коллеги, соседи. Я не видела там никакой девчонки в синем пуховике.
— Девушка, у меня нет сил на загадки. Что вам нужно? Денег? Виктор вам задолжал?
Она подняла на меня глаза. И в этот момент меня кольнуло странное, липкое предчувствие. Взгляд у неё был не просящий. Он был виноватый, но твердый.
— Он не задолжал, — выдохнула она, поудобнее перехватывая сверток. — Он помогал нам. Пока был жив. А теперь... Мне некуда идти, Елена Петровна. Меня хозяйка выгнала, узнав, что платить некому.
— Причем тут мой муж? — Я уже почти кричала, чувствуя, как в груди нарастает паника.
Марина расстегнула верх пуховика, потом откинула угол шерстяного одеяла. На меня смотрел мальчик. Года полтора, не больше. Круглые щеки, светлый пушок на голове.
— Это Ванечка, — сказала она, глядя мне прямо в переносицу. — Сын Виктора. Ваш внук.
Тишина в подъезде стала оглушительной. Я слышала, как гудит лифт где-то на седьмом этаже. Слышала, как капает вода с её ботинка на мой коврик.
— Ты пьяная? — прошептала я. Гнев, горячий и спасительный, начал подниматься со дна души. — Или сумасшедшая? Моему мужу было шестьдесят пять лет! Мы прожили сорок лет вместе! Убирайся.
— Это правда, — она полезла в карман свободной рукой и достала смятый конверт. — Вот. Он сам дал. На прошлый день рождения Вани. Посмотрите.
Я не хотела брать. Мне казалось, что эта бумага заразная. Но рука сама дернулась. Это был обычный белый конверт, на котором знакомым, размашистым почерком Вити — тем самым, которым он подписывал мне открытки на 8 Марта — было написано: «Малышу на зимний комбенизон. В.П.».
Земля качнулась. Я ухватилась за косяк.
— Убирайся, — прохрипела я. — Чтобы духу твоего здесь не было. Аферистка. Я полицию вызову.
— Елена Петровна, посмотрите на него! У него же его глаза! — крикнула она, когда я с силой захлопнула дверь.
Щелкнул замок. Я прислонилась спиной к холодному металлу двери, тяжело дыша. Сердце колотилось где-то в горле. За дверью было тихо. Потом послышался плач ребенка, шарканье ног и звук вызываемого лифта.
Я сползла по двери на пол, прямо на коврик, в своём дорогом черном платье. В руках я всё ещё сжимала смятый конверт.
«В.П.» Виктор Петрович.
Он никогда не подписывался инициалами для меня. Только для чужих.
В гостиной тикали часы. Те самые, с боем, которыми он так гордился. Сейчас их звук казался ударами молотка по крышке гроба. Не моего мужа. Моей жизни.
ЧАСТЬ 2. Бумажный след
(Вечер того же дня и ночь)
Я не знаю, сколько я просидела на полу в прихожей. Час? Два? Ноги затекли, но вставать не хотелось. Казалось, если я встану и войду в квартиру, то признаю, что это всё — реальность. Что за дверью моей крепости действительно была эта девица с ребенком, а не призрак, рожденный горем и усталостью.
Наконец, я поднялась. Колени хрустнули. Зеркало в прихожей отразило бледную старуху с потекшей тушью. «Ну что, Лена, — сказала я своему отражению. — Вот тебе и спокойная старость».
Я прошла на кухню. Там всё было так же: недоеденные бутерброды с шпротами, пустые рюмки. Я смела всё в мусорное ведро. Резко, зло. Тарелка с золотой каймой выскользнула и разбилась. Я даже не вздрогнула. Осколки. Вся моя жизнь теперь — осколки.
— Не может этого быть, — сказала я вслух. — Витя, скажи мне, что это бред.
Но портрет Виктора с чёрной лентой в углу молчал. Он смотрел на меня со своей фирменной полуулыбкой — доброй, но чуть ироничной. Раньше я видела в ней мудрость. Теперь мне мерещилась насмешка. «Дура ты, Ленка, — казалось, говорил он. — Ничего-то ты не видела».
Я заведующая архивом. Бывшая, но бывших архивистов не бывает. Я привыкла верить документам, а не словам. Эмоции врут, память подводит, люди лгут. Бумаги — никогда.
Я взяла конверт, который оставила Марина. «Малышу на зимний комбенизон». Почерк его. Характерная «д», хвостик которой загибается вверх. Я знала этот почерк лучше своего. Я достала из серванта лупу — Витя использовал её, когда чинил свои радиоприёмники.
Чернила шариковые, синие. Бумага дешевая. Но это ничего не доказывает. Может, она украла его записку? Может, заставила написать?
Я пошла в его кабинет. Это была его территория. При жизни я заходила туда только протереть пыль и полить фикус. Он не любил, когда я трогала его бумаги на столе. «Ленуся, у меня там творческий беспорядок, не нарушай энтропию», — шутил он.
Теперь энтропия нарушена необратимо.
Я включила настольную лампу. Зеленый абажур высветил стол красного дерева. Ежедневник. Стопка газет. Очки в роговой оправе. Я надела перчатки — старая привычка, чтобы не пачкать руки пылью, а может, чтобы не оставлять отпечатков на месте преступления.
Я начала обыск.
В верхнем ящике — счета за квартиру, гарантийные талоны. Ничего.
В среднем — лекарства. Нитроглицерин, валидол.
В нижнем — старые письма от нашего сына Кольки, открытки.
Всё чисто. Слишком чисто. Виктор был педантом. Если у него была вторая жизнь, он должен был где-то наследить. Но где?
Я села в его кресло. Оно всё еще пахло его одеколоном «Шипр» и табаком, хотя он бросил курить пять лет назад. Я закрыла глаза, пытаясь думать как он. Если бы я прятала что-то от мужа, куда бы я это положила? В книги? В тайник за картиной? Нет, это пошлость из детективов. Витя был прагматиком.
Мой взгляд упал на старый системный блок компьютера под столом. Витя редко им пользовался, предпочитал планшет. Но рядом стояла коробка с инструментами и... старый, потрепанный кожаный портфель. Он ходил с ним на завод в девяностые. Потом портфель перекочевал в шкаф, а полгода назад я видела, как Витя доставал его, якобы чтобы найти старые чертежи для дачи.
Я вытащила портфель. Он был тяжелым. Замки заело, пришлось поддеть их пилкой для ногтей. Щелчок прозвучал как выстрел.
Внутри не было чертежей.
Там лежали выписки. Банковские квитанции. Сбербанк. Переводы на карту.
Марина Сергеевна К.
Суммы разные. 15 тысяч. 20 тысяч. 50 тысяч — полгода назад.
Я перебирала бумажки дрожащими руками. Даты...
25 мая. Мы были на даче, сажали картошку. Витя уезжал в город «за запчастями для насоса». Вернулся веселый, привез мне торт.
14 сентября. Годовщина нашей свадьбы. Перевод на 10 тысяч рублей. В этот день он подарил мне жемчужные бусы. А ей... перевел деньги на еду?
Под стопкой квитанций лежал маленький фотоальбом. Самый дешевый, в мягкой обложке. Я открыла его, надеясь, что там фото с рыбалки.
Но там была она. Марина. В белом халате медсестры. Она смеялась, сидя на кушетке в больничной палате. И Витя... Мой Витя, в больничной пижаме (тот самый раз, когда у него прихватило сердце два года назад), сидел рядом и держал её за руку.
На следующей странице — фото из роддома. Марина с конвертом. Витя стоит рядом, неловко улыбаясь, в том самом пальто, в котором я его хоронила.
Меня затошнило. Я отшвырнула альбом. Он ударился о стену и раскрылся на последнем развороте. Оттуда выпала фотография покрупнее. Мальчик. Ванечка. Он сидел в детском стульчике, перепачканный кашей. А на обороте фото рукой Вити было написано: «Моя последняя радость. Прости меня, Господи».
Я сидела в полумраке кабинета, окруженная доказательствами предательства. Каждая квитанция была как пощечина. Каждое фото — как нож в спину.
Значит, два года. Два года он жил двойной жизнью. Приходил домой, ел мой борщ, спрашивал, как прошел мой день, смотрел со мной сериалы... а мыслями был там? С этой девочкой, которая годится ему во внучки?
Гнев сменился холодной, ледяной ясностью.
— Хорошо, Виктор, — сказала я в пустоту. — Ты хотел тайну? Ты её получил. Но разгребать это дерьмо придется мне.
Я посмотрела на часы. Было три часа ночи. Спать я не могла.
Я взяла одну из квитанций. Там не было адреса, только номер счета и ФИО. Но я знала, как найти человека. У меня остались связи в городе. Завтра утром я узнаю, где живет эта Марина Сергеевна К.
Я не собиралась её жалеть. Я собиралась уничтожить её. Или хотя бы убедиться, что она не получит ни копейки из того, что мы с Витей наживали сорок лет.
Я встала, аккуратно сложила все бумаги обратно в портфель, застегнула замки и убрала его в шкаф. Порядок должен быть во всём. Даже в войне.
За окном начиналась метель. Ветер выл, как брошенная собака. Я подошла к окну и увидела своё отражение. Глаза сухие. Губы сжаты в нитку.
— Ну что ж, Ванечка, — прошептала я. — Давай познакомимся поближе.
Утро началось не с кофе, а с корвалола. Голова гудела, будто я вчера пила наравне с грузчиками, хотя во рту не было ни капли спиртного. Я посмотрела на телефон. Девять утра. Пора действовать.
В архиве я научилась главному: информация — это валюта. У меня осталась подруга в паспортном столе, Зиночка. Мы с ней сорок лет назад вместе начинали машинистками. Зина — женщина простая, лишних вопросов не задает, если ей привезти коробку хороших конфет и не забыть спросить про внуков.
— Ленка, ты? Соболезную, дорогая, — защебетала она в трубку. — Такой мужик был, скала!
— Спасибо, Зин. Слушай, мне тут Витя кое-какие документы оставил, надо человека найти. Долг вернуть хочу. Фамилия Кузнецова, Марина Сергеевна, 1999 года рождения.
Через полчаса у меня был адрес. Улица Заводская, дом 14.
Я знала этот район. «Шанхай», как его называли в городе. Промзона, окруженная серыми панельными пятиэтажками, которые строили как временное жилье еще при Хрущеве. Туда не ходит метро, а маршрутки набиваются так, что двери не закрываются.
Я оделась подчеркнуто строго. Норковая шуба — подарок Вити на юбилей, кожаные перчатки, высокие сапоги. Я хотела выглядеть не как мстительница, а как сама Судьба. Недоступная, богатая, карающая.
Я села в свой кроссовер. Витя научил меня водить в пятьдесят, и я водила аккуратно, но жестко. Машина плавно скользила по проспектам, но чем дальше я уезжала от центра, тем хуже становилась дорога. Снег тут не чистили — его просто раскатывали колесами в грязную ледяную кашу.
Улица Заводская встретила меня унынием. Облезлые фасады, белье на балконах, застекленных разномастными рамами, стаи бродячих собак у мусорных баков. Дом 14 был угловым, с темными потеками на стенах.
Я припарковалась в соседнем дворе, чтобы не привлекать внимания дорогой машиной. Местные мужики, курившие у подъезда в трениках и шлепанцах на босу ногу, проводили меня тяжелыми взглядами. Мне стало неуютно, но я сжала в кармане газовый баллончик. Я не боялась шпаны. Я боялась того, что увижу.
Я не пошла сразу в квартиру. Я решила наблюдать. Архивариус сначала изучает опись, а потом открывает дело.
Я села на лавочку у детской площадки, смахнув снег перчаткой. Площадка была убогая: ржавая ракета, перекошенная песочница и качели без сиденья.
Минут через сорок из подъезда вышла она. Марина.
Днем она выглядела еще хуже, чем вчера. Без косметики, лицо серое, под глазами круги. Тот же синий пуховик. Она толкала перед собой старую коляску-трансформер, у которой одно колесо предательски вихляло.
Я смотрела, как она пытается перетащить коляску через ледяной бруствер у дороги. Колесо застряло. Она дернула, поскользнулась, чуть не упала.
— Да что ж ты будешь делать! — услышала я её голос. В нём были слезы.
Никто не помог. Прохожие спешили мимо, уткнувшись в воротники.
Она вытащила коляску, поправила одеяло. Из коляски высунулась ручка в варежке и что-то требовательно закричала. Марина наклонилась, поцеловала этот комок и покатила дальше, в сторону дешевого супермаркета «Скидочка».
Я пошла следом, держа дистанцию.
Я видела, что она покупает. Я стояла в соседней очереди на кассе и смотрела в её корзину. Пачка памперсов (самая маленькая), молоко, хлеб, десяток яиц и одна пачка макарон. Никаких деликатесов. Никакого шоколада. Она пересчитывала мелочь на ладони, прежде чем расплатиться.
В моей голове не укладывалось. Витя переводил ей по пятьдесят тысяч. Куда делись деньги? На что она их тратила? На наркотики? На любовника? Или он врал мне даже в суммах?
Она вышла из магазина, нагрузив корзину коляски так, что та скрипела. Я подождала, пока она отойдет, и пошла к своей машине. Гнев во мне боролся с брезгливостью. Это была жизнь на дне. И мой муж, мой элегантный, чистоплотный Виктор, приходил сюда? В этот подъезд, где пахнет мочой? К этой женщине с обветренными руками?
Я вернулась к её дому раньше неё. Встала у подъезда. Когда она подошла, запыхавшись, я преградила ей путь.
Марина подняла голову. Узнала. Коляска дернулась и остановилась.
— Елена Петровна? — она испуганно оглянулась, словно я привела с собой расстрельную команду.
— Нам надо поговорить, — сказала я холодно. — И не на морозе. Приглашай в гости, раз уж ты претендуешь на родство.
Она замешкалась, покраснела пятнами.
— Там... не убрано. И хозяйка...
— Мне плевать на хозяйку. Открывай.
Она молча набрала код. Домофон пискнул. Мы вошли в темноту подъезда.
ЧАСТЬ 4. Копия
(Квартира Марины)
Лифта не было. Мы поднимались на четвертый этаж пешком. Я слышала, как тяжело она дышит, таща коляску и пакеты. Я не помогла. Принципиально. Я хотела видеть, на что она способна. Я шла сзади, как надзиратель.
Квартира оказалась «однушкой», и, судя по всему, съемной. Запах старых обоев, жареного лука и детской присыпки ударил в нос. В прихожей было тесно: коляска заняла почти всё место.
— Проходите, не разувайтесь, пол холодный, — пробормотала Марина, суетливо снимая с себя куртку.
Я прошла в комнату. Обстановка — «бабушкин вариант». Сервант с хрусталем, ковер на стене, продавленный диван. Но было чисто. Бедно, но чисто. Ни пылинки, детские вещи сложены стопочкой на гладильной доске.
Марина расстегнула комбинезон ребенка.
— Ну вот мы и дома, Ванечка. Смотри, кто к нам пришел.
Я впервые посмотрела на мальчика при свете дня, без кладбищенской истерики.
Ему было года полтора. Он выпутался из одежды, встал на ножки, держась за бортик дивана, и посмотрел на меня.
У меня перехватило дыхание.
Это был не просто ребенок. Это был маленький клон. Тот же высокий лоб. Тот же упрямый подбородок. И взгляд — исподлобья, внимательный, изучающий. Но самое страшное — когда он попытался сделать шаг и пошатнулся, он смешно нахмурил брови. Только один человек в мире так хмурился, когда у него что-то не получалось. Виктор.
— Похож? — тихо спросила Марина. Она стояла у двери, не смея пройти в комнату.
Я села на стул, потому что ноги меня не держали.
— Тест ДНК я всё равно сделаю, — соврала я. Я уже знала ответ. Никакой тест не нужен, когда природа ставит такой четкий штамп. — Рассказывай. Как это случилось? И не смей мне врать про великую любовь. Виктор любил меня.
Марина опустила глаза.
— Я знаю. Он всегда говорил о вас. «Леночка». Он даже во сне вас иногда звал.
Это был удар под дых. Лучше бы она сказала, что он меня ненавидел.
— Я работала в кардиологии. Он лежал после инфаркта, помните? Вы приходили днем, приносили бульон. А ночью ему было плохо. Страшно. Он боялся умереть, Елена Петровна. Мужики ведь трусы, когда дело касается сердца. Я сидела с ним. Держала за руку, чтобы он мог уснуть. Он говорил, что у меня руки теплые...
— Хватит лирики, — оборвала я. — Как ты затащила его в постель?
— Я не затаскивала. — Она вдруг подняла голову, и в её глазах сверкнула злость. — Я не хищница. Я просто... мне было одиноко. Я детдомовская. У меня никого нет. А он был добрый. Отцовская фигура, понимаете? Всё случилось один раз. Один, Елена Петровна! Перед выпиской. Мы оба понимали, что это ошибка. А через месяц я узнала, что беременна.
— И побежала шантажировать?
— Я хотела сделать аборт, — тихо сказала она. Ванечка в это время подошел ко мне и потрогал мех на моей шубе. Я замерла, боясь шевельнуться. — Я позвонила ему попрощаться. Сказала. А он... он приехал через полчаса. Бледный, руки трясутся. Сказал: «Не смей убивать. Это мой шанс исправить то, что я упустил с Колей».
Я вспомнила нашего сына, Николая. Витя вечно пропадал на заводе, когда Колька рос. Карьера, партии, собрания. Коля вырос сам по себе и уехал в Канаду, как только получил диплом. Витя страдал от этого, я знала. Но я не думала, что настолько.
— Он снял мне эту квартиру, — продолжала Марина. — Платил за всё. Но поставил условие: вы никогда не должны узнать. Он боялся потерять вас больше всего на свете. Он говорил: «Лена не переживет, она святая».
— Не святая, а слепая, — горько усмехнулась я.
Ванечка вдруг потерял интерес к шубе, схватил с пола пластиковую машинку и с размаху ударил ей по ножке стула. Бам! И снова нахмурился.
Точно так же Витя стучал пультом по столу, когда телевизор барахлил.
Мистика. Генетика — страшная вещь.
— А деньги? — спросила я. — Я видела переводы. Сотни тысяч за два года. Где они? Почему ты живешь в этой дыре?
Марина замялась.
— Ванечка... он родился сложным. Гипоксия. Нужны были массажи, лекарства, специальные врачи. Всё уходило на него. Витя оплачивал лучших неврологов. Сейчас всё хорошо, нас сняли с учета. Но запасов у меня нет.
В этот момент в дверь позвонили. Не просто позвонили — начали колотить кулаком. Грубо, по-хозяйски.
Марина побледнела так, что стала сливаться со стеной.
— Это она. Хозяйка.
— Не открывай, — сказала я.
— У нее свои ключи.
Замок лязгнул. Дверь распахнулась. На пороге стояла грузная тетка в цветастом халате поверх куртки, с лицом, не обезображенным интеллектом, но перекошенным от злобы.
— Ну что, шалава? — гаркнула она с порога, даже не глядя на меня. — Неделя прошла! Где деньги? Твой «папик» сдох, мне соседка сказала, некролог в газете видела. Думаешь, я буду благотворительностью заниматься? Выметайся! Сейчас же!
Ванечка испугался крика, прижался к моей ноге и заплакал.
Марина бросилась к ней:
— Тетя Люба, подождите! Я найду, я устроюсь на вторую работу, дайте еще пару дней!
— Никаких дней! У меня люди есть, которые заплатят сразу. Собирай манатки. Щенка под мышку — и на вокзал!
Тетка сделала шаг в квартиру, наступая грязными сапогами на чистый коврик.
Я медленно встала. Ванечка продолжал цепляться за мою ногу, его слезы капали на мои итальянские сапоги. Я положила руку ему на голову. Машинально. Просто чтобы успокоить. Волосы у него были мягкие, как у Вити в молодости.
Я посмотрела на эту хабалку. В архиве мне приходилось ставить на место чиновников министерства, которые пытались украсть редкие рукописи. Я умела смотреть на людей как на пустое место.
— Рот закрой, — сказала я. Не громко, но так, что в комнате стало тихо.
Тетка осеклась, наконец заметив меня. Заметила шубу. Золотые серьги. Властный взгляд.
— А вы кто еще такая?
Я сделала шаг вперед, закрывая собой Марину и ребенка.
— Я жена того самого «папика». И я здесь, чтобы разобраться с его долгами. Сколько она вам должна?
Марина ахнула за моей спиной. Тетка прищурилась, оценивая меня. В её глазах защелкал калькулятор.
— За два месяца. И за коммуналку. Тридцать тысяч.
Я достала кошелек. Наличных у меня было немного, но на такое хватит.
— Вот, — я бросила купюры на тумбочку. — Здесь тридцать пять. Пять тысяч — за моральный ущерб от вашего крика. А теперь — вон отсюда.
Тетка сгребла деньги с кошачьей скоростью.
— Ну... раз уплачено... Пусть живет. До конца месяца.
— Вон! — рявкнула я так, что зазвенел хрусталь в серванте.
Дверь захлопнулась.
В комнате повисла тишина, нарушаемая только всхлипываниями Вани.
Марина смотрела на меня с ужасом и надеждой.
— Елена Петровна... спасибо. Я отдам. Я правда отдам.
Я повернулась к ней. Злость не прошла. Обида жгла внутренности кислотой. Но я чувствовала теплую детскую ладошку на своем колене.
— Собирайся, — сказала я сухо.
— Куда? — прошептала она.
— Собирай вещи. Самое необходимое. Документы, одежду ребенка. Отсюда вы уезжаете.
— На улицу?
— Нет. Не на улицу.
Я еще не знала, куда я их повезу. К себе? Невозможно. В гостиницу? Глупо.
Но я знала одно: внук Виктора Петровича не будет жить в квартире, где на него орет какая-то базарная баба. Это вопрос чести семьи. А честь семьи теперь — это я.
Всю дорогу мы ехали молча. Только Ванечка, утомленный скандалом, сопел на заднем сиденье в своем автокресле, которое мы кое-как переставили из такси, на котором они приехали на кладбище. Марина сидела сзади, рядом с сыном, и боялась дышать. Я видела в зеркало заднего вида её испуганные глаза, бегающие по кожаному салону моего «Ниссана».
Я везла их к себе. В наш с Витей дом.
Это было безумием. Я понимала это каждой клеткой тела. Я предавала память мужа, привозя его любовницу в нашу спальню? Или, наоборот, исполняла его последнюю волю? В голове был шум, как в неисправном радиоприемнике.
Подъехали к дому. Сталинский ампир, высокие потолки, консьержка внизу.
— Добрый день, Елена Петровна! — расплылась в улыбке Людмила Ивановна, наша бессменная вахтерша. — А это кто с вами? Гости?
— Родственники, — буркнула я, протаскивая коляску через вертушку. — Из деревни. Поживут пару дней. Не болтай, Люда, у меня траур.
Квартира встретила нас тишиной и запахом полироли. Мой идеальный музей.
Когда Марина вокатила грязную коляску на мой дубовый паркет, у меня внутри всё сжалось. Колеса оставили влажный, серый след. Грязь с улицы Заводской на полу в центре города. Символично.
— Разувайтесь, — скомандовала я. — Коляску — на коврик. Колеса помыть. Ванная справа.
Марина суетилась, путалась в шнурках. Ванечка проснулся и начал капризничать. Его голос, звонкий и требовательный, отражался от высоких потолков, разрушая ту самую звенящую тишину, которую я так берегла последние дни.
— Я постелю вам в кабинете, — сказала я. — На диване. В спальню — ни ногой. В гостиную — только с моего разрешения. На кухне ничего не трогать. Ясно?
— Да, Елена Петровна. Спасибо вам... я не знаю, как благодарить...
— Не надо меня благодарить. Я делаю это не для тебя.
Я выдала ей чистое белье. То самое, из запасов, которое «на особый случай». Ирония судьбы: особый случай настал, но совсем не тот, о котором я мечтала.
Вечер прошел в аду.
Я сидела на кухне, пила чай и слушала. Слышала, как за стеной, в святая святых Виктора, в его кабинете, ходит чужая женщина. Как она поет колыбельную его сыну.
«Баю-баюшки-баю, не ложись на краю...»
Я закрыла уши руками. Это было невыносимо. Казалось, стены пропитались изменой. Я хотела выгнать их. Прямо сейчас. Выставить за дверь в ночь.
Но потом я вспомнила глаза Ванечки. Этот викторовский взгляд исподлобья. И осталась сидеть.
Около десяти вечера, когда ребенок уснул, Марина вышла на кухню.
— Я воды попить, — робко сказала она.
— Пей.
Она налила воды из фильтра, села на краешек табуретки.
— Елена Петровна, вы не думайте... Я не собираюсь у вас задерживаться. Я найду работу, сниму угол...
— Кем ты найдешь работу? Медсестрой с графиком сутки через трое? А ребенка куда? В детдом?
Она промолчала.
— Скажи мне одно, — я посмотрела ей в глаза. — О чем вы говорили? О чем можно говорить с девчонкой, которая младше на сорок лет? Он жаловался на меня? Говорил, что жена — мегера?
— Нет! — она всплеснула руками. — Никогда. Он восхищался вами. Говорил, что вы — его тыл. Что без вас он бы ничего не добился.
— Тогда зачем? — этот вопрос мучил меня больше всего. — Чего ему не хватало?
Марина покрутила чашку в руках.
— Он говорил... что со мной он чувствует себя молодым. Не начальником, не дедушкой, не «уважаемым человеком». А просто Витей. Что он может быть слабым. Он боялся старости, Елена Петровна. Боялся стать немощным у вас на глазах. А со мной... он будто играл в другую жизнь. Где всё еще впереди.
Я усмехнулась. Горько. Значит, я была памятником при жизни, а она — живой водой.
— Иди спать, — сказала я. — Завтра решим, что с вами делать.
Ночью я проснулась от странного звука. Шлеп-шлеп-шлеп. Босые ножки по паркету.
Я вышла в коридор. В полумраке стоял Ванечка. Он выбрался из кабинета и бродил по квартире. Он стоял у двери в нашу спальню и тянул ручку к дверной ручке.
— Нельзя, — шепнула я.
Он обернулся. В свете уличного фонаря его лицо было белым, глаза — темными провалами.
Он подошел к тумбочке в прихожей, где лежали ключи Виктора. Те самые, с брелоком в виде медведя. Витя всегда бросал их там.
Мальчик схватил ключи, прижал к груди и сказал одно слово. Четко, внятно. Первое слово, которое я от него услышала.
— Папа.
Меня словно током ударило. Я отшатнулась, задела вешалку. Пальто упало с шумом.
Марина выскочила из кабинета, схватила ребенка.
— Простите! Он лунатит иногда... Ванечка, пойдем...
Она утащила его.
Я осталась стоять в темном коридоре, глядя на ключи, которые снова лежали на тумбочке. Но теперь они лежали криво.
Этот ребенок знал его. Он помнил его. Для него Виктор был не предателем, не мужем, а папой, который дарил ключи с медведем.
Я поняла, что ненавижу этого мальчика. И эта ненависть испугала меня больше, чем само предательство.
ЧАСТЬ 6. Звонок с того берега
(Через два дня)
Жизнь превратилась в странную коммуналку. Мы существовали в режиме холодного перемирия.
Марина старалась быть невидимкой. Она драила полы (лучше, чем я, надо признать), готовила простые супы, гуляла с ребенком по три часа, чтобы не мозолить мне глаза.
Я наблюдала.
Ванечка был... сложным. Он не был тем ангелочком с открыток. Он был упрямым, громким, разбрасывал игрушки. Он лез везде. Однажды я поймала его, когда он пытался разрисовать фломастером коллекционное издание энциклопедии.
Я схватила его за руку.
— Не сметь!
Он не заплакал. Он насупился, сжал губы и посмотрел на меня с таким вызовом, что я отпустила руку.
— Характер, — выдохнула я. — Весь в отца. Тот тоже, если упрется, танком не сдвинешь.
Вечером зазвонил телефон. Видеосвязь. Коля. Сын.
Канада. У них там утро, у нас вечер.
— Привет, мам. Как ты там? Держишься?
Лицо Коли на экране было сытым, спокойным. Хорошая стрижка, на заднем плане — светлая кухня его дома в Торонто. Его жена, Эмили, махала мне рукой, нарезая салат.
— Держусь, сынок. А что делать?
— Мам, я тут подумал... Может, продадим квартиру? Ну зачем тебе эти хоромы одной? Переберешься к нам. Эмили не против. Будешь нянчить внуков... когда они появятся.
— Внуков, — эхом повторила я.
В этот момент в коридоре раздался грохот. Ванечка уронил лыжи, которые стояли в кладовке.
Коля насторожился.
— Что это? Ты не одна?
— Это... телевизор, — соврала я, не моргнув глазом. — Соседи ремонт делают. Слышимость ужасная.
— А, ну понятно. Так что думаешь? Одиночество — это плохо, мам.
Я смотрела на своего успешного, правильного сына. Он был моим, родным. Но таким далеким. Мы не виделись три года. Он прислал венок на похороны отца, но не приехал — «работа, контракт, виза».
А за стеной, в кабинете, сопел чужой, незаконный ребенок, который каждый день трогал вещи Виктора.
— Я подумаю, Коля. Не время сейчас.
Я отключилась. Сердце колотилось.
Вдруг я поняла страшную вещь: я не хочу в Канаду. Я не хочу быть там приживалкой, «русской бабушкой», которая лепит пельмени. Здесь мой дом. Моя боль. И... этот мальчишка.
Ночью всё изменилось.
Я проснулась от крика. Не капризного плача, а хриплого, лающего кашля и воя.
Я вскочила, накинула халат.
Влетела в кабинет. Свет горел. Марина металась по комнате с ребенком на руках. Ванечка был пунцовый, он задыхался. Он хватал ртом воздух, а выходил только свист.
— Что с ним?! — крикнула я.
— Стеноз! — закричала Марина. — Ложный круп! У него уже было такое! Он задыхается! Скорую, срочно!
Я схватила телефон. Но пальцы не слушались.
— Пока они доедут, он посинеет! — рявкнула я, вспомнив, как однажды у Коли было то же самое в три года. Включай мозги, Лена!
— В ванную! — скомандовала я. — Включай горячую воду, на полную! Нужен пар!
Мы вбежали в ванную. Я заткнула слив, открыла кипяток. Зеркало мгновенно запотело. Марина села на бортик ванны, держа бьющегося в судорогах ребенка.
— Дыши, Ваня, дыши! — рыдала она.
Пар наполнил комнату. Дышать стало тяжело даже нам.
Я стояла рядом, глядя на посиневшее личико мальчика. Он смотрел на меня. В его глазах был панический ужас. Он тянул ко мне ручку.
— Ба... — прохрипел он.
В этот момент во мне что-то сломалось. Вся моя гордость, вся обида, вся брезгливость исчезли. Остался только животный страх за жизнь этого маленького человечка.
Я перехватила его у Марины. Он был горячий, как печка. Я прижала его к себе, к своей груди, чувствуя, как колотится его маленькое сердце.
— Тише, маленький, тише, — зашептала я, качая его, не обращая внимания на то, что мое шелковое кимоно намокло от пара. — Мы здесь. Мы дышим. Дедушка бы не дал тебе уйти. Дыши.
Минут через десять дыхание стало ровнее. Хрип ушел, сменившись влажным всхлипыванием. Он обмяк у меня на руках, положив мокрую голову мне на плечо.
Марина сидела на полу, прислонившись к стиральной машинке, и беззвучно плакала, размазывая тушь по лицу.
Я посмотрела на неё. Потом на себя в зеркало — растрепанную, мокрую, с чужим ребенком на руках.
Мы были похожи на потерпевших кораблекрушение, которых выбросило на один плот.
Дверной звонок прорезал тишину. Скорая.
Я передала ребенка матери.
— Иди открывай, — сказала я. Голос был твердым. — Я переоденусь. Не хочу, чтобы врачи видели вдову Виктора Петровича в таком виде.
Когда врачи сделали укол и уехали, сказав, что кризис миновал, мы снова остались одни.
На кухне горел ночник. Ванечка спал. Марина сидела за столом, держась за голову.
— Спасибо, — сказала она, не поднимая глаз. — Вы спасли его.
— Я просто знала, что делать.
Я подошла к окну. Метель кончилась. Город спал под белым одеялом.
— Знаешь, Марина, — сказала я, глядя в темноту. — Завтра мы поедем в магазин. Ему нужна нормальная кровать. И ингалятор. Не дай бог опять начнется.
Марина подняла голову. В её глазах стоял немой вопрос.
— Ты остаешься, — отрезала я. — Пока. До весны. А там посмотрим. Но у меня есть условия. Жесткие условия.
Она кивнула, готовая на всё.
Но я не успела их озвучить. Мой взгляд упал на стол, где врачи оставили свои бумаги. Под ними лежал телефон Марины. Экран загорелся от входящего сообщения.
Я не хотела читать. Но буквы были крупными.
«Ну что, ты уже обработала старуху? Когда ждать перевода? Долг растет, крошка».
И подпись: «Артем».
Мир, который только что начал склеиваться, снова треснул.
Я медленно повернулась к Марине.
— Кто такой Артем? — спросила я голосом, от которого замер бы даже Виктор.
Я стояла над столом, глядя на светящийся экран телефона, как на бомбу с часовым механизмом. Внутри меня всё заледенело. Только что я качала этого ребенка, отпаивала его, чувствовала, как тает мое сердце... А это была просто «обработка»? Спектакль для «старухи»?
Марина подняла голову. Увидела, куда я смотрю. Увидела мое лицо. И поняла, что это конец.
Она не стала оправдываться. Она сползла со стула на колени. Прямо на холодный кафель.
— Елена Петровна, не выгоняйте... Умоляю. Я всё объясню. Это не то, что вы думаете.
— Не то? — мой голос был тихим, но страшным. Я сама себя боялась в этот момент. — «Долг растет», «обработала старуху». Что здесь непонятного? Ты и твой дружок решили подоить богатую вдову? Витя умер, кормушка закрылась, и вы придумали план «Б»?
— Нет! — она схватила меня за край халата. Я брезгливо отдернула его. — Артем — не мой дружок! Он... он мой кошмар.
Она заговорила быстро, глотая слова, захлебываясь слезами.
Это была грязная, банальная история, от которой хотелось вымыть руки с хлоркой. Артем был её бывшим сожителем. Игроман, мелкий бандит, «решала» районного масштаба. Когда она забеременела от Виктора, Артем избил её и выгнал. Виктор тогда помог — снял квартиру, дал денег, нанял охрану на первое время. Артем исчез, испугавшись связей моего мужа.
— Но как только он узнал, что Виктора Петровича не стало... Он вернулся, — шептала Марина. — Он сказал, что теперь меня некому защищать. Он повесил на меня какой-то выдуманный долг за «простой». Сказал: иди к вдове, у неё денег куры не клюют. Дави на жалость. Если не принесешь полмиллиона через неделю — он заберет Ваню. Продаст бездетным или в детдом сдат. Он отморозок, Елена Петровна! Я боялась идти в полицию, у него там всё схвачено...
Я слушала её и анализировала. Врала ли она?
Я взяла её телефон.
— Разблокируй.
Она послушно приложила палец.
Я открыла переписку.
«Ты зашла? Что она сказала?» — сообщение от Артема три дня назад.
«Она меня выгнала. Я не знаю, что делать» — ответ Марины.
«Возвращайся и ной под дверью. Или я приду сам и спалю твою халупу вместе с щенком».
Я листала вверх. Угрозы. Фотографии её подъезда. Фото Ванечки на прогулке, снятое издалека.
Это был не сговор. Это была травля.
Я посмотрела на Марину. Жалкая, раздавленная девчонка в растянутой футболке. Она не была хищницей. Она была дичью, загнанной в угол.
И мой муж был её единственным щитом. Теперь этот щит — я.
— Встань, — сказала я. — Хватит ползать. В моем доме на коленях не стоят.
Она поднялась, размазывая тушь.
— Вы мне верите?
— Я верю документам, — я кивнула на телефон. — И фактам. Ты дура, Марина. Слабая, запуганная дура. Но ты мать.
Я подошла к окну. Ночной город сверкал огнями. Где-то там, в темноте, сидел этот Артем и ждал денег. Моих денег. Денег нашей семьи.
Во мне поднялась волна холодной ярости. Не той истеричной злобы, что была на кладбище. А тяжелой, уверенной злости человека, который сорок лет хранил тысячи архивных дел и знает, что у каждого преступления есть срок давности, но нет срока прощения.
— Значит так, — я повернулась к ней. — Завтра мы решим вопрос с Артемом.
— Вы дадите ему денег? — с надеждой спросила она.
Я усмехнулась. Так, как усмехался Виктор, когда подписывал сложные контракты.
— Я не даю деньги террористам, деточка. Я их уничтожаю. Законными методами. Иди спать. Завтра будет трудный день.
ЧАСТЬ 8. Наследство
(Финал)
На следующий день я сделала один звонок.
Николай Степанович, старый друг Виктора. Полковник юстиции в отставке, ныне — глава службы безопасности крупного холдинга. Мы не общались лет пять, но такие люди не забывают старую дружбу.
— Леночка? — его бас в трубке звучал как раскат грома. — Слышал о горе. Царствие небесное Вите. Чем могу?
Я объяснила ситуацию. Сухо, без эмоций. Сказала, что есть «неувязка» с наследством, некий субъект угрожает безопасности семьи. Я не стала говорить, что ребенок — внебрачный. Сказала: «Дальний родственник, которого мы опекаем». Николай Степанович был умным мужиком, он всё понял и лишних вопросов не задал.
— Назначь ему встречу, — сказал он. — Где-нибудь в людном месте. В кафе. Передай деньги. Остальное — наша забота.
Встреча состоялась в обед. Марина тряслась как осиновый лист, поэтому я оставила её дома с Ваней. Пошла сама.
Кафе в центре. Я заказала чай с жасмином.
Артем пришел вовремя. Щуплый, дерганый, в кожаной куртке, с бегающими глазками. Типичный шакал. Он ожидал увидеть забитую молодую мамашу, а увидел меня.
Он нагло сел напротив.
— А где Маринка? Испугалась? Или вы за неё кассу держите, бабуля?
— Елена Петровна, — поправила я. — Для вас — гражданка Потапова.
Я положила на стол конверт. Он толстый, внушительный. Там была «кукла» — нарезанная бумага.
— Здесь всё, что вы просили. Но у меня условие. Вы исчезаете. Навсегда.
Он жадно потянулся к конверту.
— Ну, это мы посмотрим. Аппетит, знаете ли, приходит во время...
Он не договорил.
Двое крепких мужчин в штатском подошли к нашему столику. Один мягко положил руку ему на плечо.
— Гражданин Сидоров? Артем Викторович? Пройдемте. Есть разговор касательно вымогательства и угроз жизни.
Артем побелел.
— Вы что? Я ничего... Это долг!
— В отделении разберемся, чей долг.
Николай Степанович вышел из-за соседнего столика, подмигнул мне и подошел к парню.
— Советую сотрудничать, — сказал он тихо. — Эта женщина — под моей личной защитой. Еще раз приблизишься к ней или её подопечным — сядешь за терроризм. Усек?
Артема вывели. Тихо, без шума. Посетители кафе даже не оторвались от своих телефонов.
Я выпила остывший чай. Руки не дрожали. Я чувствовала странное опустошение и одновременно — легкость.
Я защитила семью. Свою странную, поломанную, неправильную, но семью.
(Эпилог. Полгода спустя)
Май выдался теплым. Сирень в парке цвела так буйно, что запах перебивал выхлопные газы проспекта.
Я сидела на скамейке, щурясь от солнца. Рядом стояла коляска — новая, хорошая, которую я выбрала сама.
Ванечка, которому уже исполнилось два, копался в песочнице. Он был в джинсовом комбинезоне и кепке, которую я привезла ему из командировки в Питер.
Марина подошла с двумя стаканчиками мороженого. Она изменилась. Постриглась, в глазах появился покой. Она работала в процедурном кабинете частной клиники — я помогла устроиться. Жила она не у меня, конечно. Это было бы слишком. Я купила им «однушку» в хорошем спальном районе. Оформила на себя, естественно. Дарственную на Ваню напишу, когда ему исполнится восемнадцать. Доверяй, но проверяй.
— Елена Петровна, вам пломбир или крем-брюле?
— Давай пломбир.
Мы сидели молча, наблюдая, как Ваня пытается построить кулич.
Я так и не полюбила Марину как дочь. Мы были слишком разными. Но мы стали союзниками. Партнерами по проекту «Ваня».
А вот мальчика...
Ваня вдруг бросил лопатку, побежал к нам, споткнулся, упал на траву. Я дернулась, но он не заплакал. Встал, отряхнул коленки, нахмурился — точь-в-точь как Виктор — и побежал дальше.
— Весь в деда, — сказала я с улыбкой.
— В деда, — эхом отозвалась Марина.
Я посмотрела на небо. Оно было пронзительно синим.
Я простила Виктора. Не сразу. Это было долгое, мучительное лечение, как восстановление после перелома. Сначала я злилась, потом торговалась с его портретом, потом плакала.
Но теперь я поняла.
Он не предал меня. Он просто был слабым человеком, который хотел оставить после себя больше жизни. Он боялся уйти в небытие.
И он не ушел.
Вон он, бежит по дорожке, топая маленькими сандалиями, и смеется.
Наследство, которого я не ждала, оказалось самым ценным. Оно не в счетах и не в квартирах. Оно в том, что мне снова есть кому передать ключи. Те самые, с брелоком-медведем.
— Ваня! — позвала я. — Иди сюда, у бабушки есть салфетка, нос вытрем.
Он подбежал, обнял меня за колени испачканными в песке руками.
— Баба!
Я прижала его к себе. Теплый. Живой. Родной.
Жизнь продолжается. И она, черт возьми, прекрасна, даже если идет не по плану.