— Не смей! Не смей выбрасывать этот диван, на нем еще твой прадед спал! — закричал отец, и лицо его пошло багровыми пятнами, страшными, неестественными на пергаментной старческой коже.
Он схватился за сердце так резко, будто в грудь ударила пуля. Я замерла в дверях, сжимая в руке акт приема-передачи от службы доставки. Двое крепких парней в синих комбинезонах, державших на весу новенький, упакованный в пленку ортопедический диван «Комфорт-Плюс», растерянно переглянулись.
— Отец, папа, успокойся! — я бросила бумаги на тумбочку и кинулась к нему. — Это же просто мебель! Просто старая, пыльная мебель!
— Вон! — хрипел он, оседая прямо на подлокотник того самого «чудовища», из-за которого мы воевали последние полгода. — Скажи им… пусть уходят! Не дам!
Виктор Петрович, мой несгибаемый отец, полковник в отставке, человек, который никогда не жаловался на боль, сейчас выглядел маленьким и сломленным. Его рука, покрытая старческой гречкой, судорожно сжимала потертый, местами лысый бархат обивки. Он вцепился в этот диван так, словно это был борт спасательной шлюпки посреди океана.
— Ребята, назад, — скомандовала я грузчикам, чувствуя, как липкий страх ползет по спине. — Выносите новый. Оформляем возврат. Быстро!
Отец закрыл глаза и тяжело, со свистом выдохнул. В квартире запахло корвалолом и поражением. Я еще не знала, что эта истерика — только начало, и что старый пыльный монстр, занимающий полкомнаты, хранит в своем брюхе тайну, способную перевернуть всё, что я знала о своей семье.
Часть 1. Анатомия рухляди
Когда за грузчиками захлопнулась тяжелая входная дверь, в квартире повисла звенящая тишина. Слышно было только, как тикают настенные часы — тоже старые, с боем, которые отец заводил каждый вечер с ритуальной точностью.
Я на кухне капала лекарство в стакан. Руки дрожали. Мне пятьдесят два года, я главный бухгалтер крупной строительной фирмы, я умею ставить на место налоговых инспекторов и разруливать кассовые разрывы. Но здесь, в квартире детства, я снова превращалась в бестолковую девчонку, которая ничего не понимает в «настоящих ценностях».
— Выпила? — спросил отец, когда я вошла в гостиную.
Он уже сидел ровно, спина прямая, как струна, руки на коленях. Царь на троне. Трон, правда, был позорный.
Этот диван я ненавидела всей душой. Он был громоздкий, с высокой резной спинкой, обитой когда-то темно-вишневым бархатом, который теперь стал грязно-бурым. Пружины в нем пели свои скрипучие песни при каждом движении. От него пахло пылью, старой бумагой и тем неистребимым запахом старости, который я так старалась выветрить из его квартиры.
— Пап, ну зачем? — я села напротив на стул, стараясь говорить мягко. — У тебя спина болит. Врач сказал — нужен жесткий матрас. Я же заказала лучший, с независимым пружинным блоком. Дорогой, красивый. А это… это же рассадник пылевого клеща.
Виктор Петрович посмотрел на меня с той снисходительной жалостью, с какой смотрят на неразумных детей.
— Ты, Ирка, всё меряешь комфортом. Удобно, мягко, чисто. А душа где?
— При чем тут душа, пап? Это дерево и тряпки. Ему место на свалке.
— На этом диване, — он погладил подлокотник, — твой прадед Иван Кузьмич спал, когда с фронта вернулся. Он его из Германии не вывез, нет, он его тут, в артели купил, на первые подъемные. На этом диване я уроки делал. На нем мать твоя… — голос его дрогнул, — уходила. Руку мою держала вот здесь.
Он ударил ладонью по засаленному пятну на обивке.
Я знала эту историю. Я слышала её тысячу раз. Но сегодня, после того приступа в прихожей, она звучала иначе. Это было не упрямство. Это был страх. Страх, что если исчезнет вещь, исчезнет и память о людях.
— Хорошо, — я выдохнула. — Хорошо, пап. Не выбросим. Но давай я хоть чехол на него закажу? Или перетянем? Ну нельзя же так, пружина скоро бок тебе пропорет.
Отец подозрительно прищурился.
— Перетянуть? Это можно. Только чтобы каркас не трогали. И мастера я сам буду контролировать.
— Договорились.
Я соврала. Я решила, что вызову мастера, который скажет, что реставрации это убожество не подлежит. Что дерево сгнило, и чинить там нечего. Тогда у отца не будет выбора. Это был мой план «Б» — прагматичный, жесткий, бухгалтерский.
Часть 2. Вскрытие покажет
Мастер пришел через два дня. Это был не модный дизайнер, а дядька старой закалки, которого я нашла по объявлению «Реставрация любой сложности». Звали его Семен Ильич. Он долго ходил вокруг дивана, цокал языком, нажимал на сиденье, слушая жалобные стоны пружин.
Отец стоял рядом, как часовой у Мавзолея.
— Ну что? — спросил он ревниво. — Дуб-то крепкий еще?
— Дуб мореный, ему сносу нет, — буркнул Семен Ильич, и я мысленно застонала. План «Б» трещал по швам. — А вот нутро всё менять надо. Набивка сгнила, конский волос в труху превратился. Ткань — само собой.
— А что там внутри? — спросила я, надеясь услышать про плесень или жучков, чтобы напугать отца.
— Сейчас глянем.
Мастер достал широкий нож-косяк и аккуратно поддел обивку снизу, там, где она крепилась ржавыми гвоздиками. Ткань поддалась с сухим треском.
В воздух поднялось облако пыли. Я закашлялась, махая рукой перед лицом.
— Вот видите! — воскликнула я. — Этим вы дышите!
Но отец не слушал. Он смотрел на обнажившееся нутро дивана. Под слоем серого ватина и мешковины проступали старые, перевязанные бечевки пружин.
— Стойте, — вдруг сказал Семен Ильич. — А это что за закладка?
Он просунул руку глубоко, между пружинным блоком и деревянной рамой спинки. Там, в нише, о которой никто не подозревал, что-то было.
Отец подался вперед.
— Не может быть… — прошептал он.
Мастер вытащил плоский, завернутый в промасленную бумагу сверток. Он был туго перевязан бечевкой, почерневшей от времени.
Мы с отцом переглянулись. В глазах Виктора Петровича я увидела не узнавание, а искреннее изумление.
— Я не прятал, — растерянно сказал он. — Это… это еще отцово, наверное.
Семен Ильич деликатно положил сверток на стол и отошел, вытирая руки тряпкой.
— Я пока перекурю на лестнице, — сказал он, понимая момент.
Я подошла к столу. Пальцы отца дрожали так сильно, что он не мог развязать узел.
— Давай я, — тихо сказала я.
Бечевка рассыпалась в прах. Я развернула бумагу. Внутри лежала стопка писем — тех самых, треугольных, без марок, с штампами полевой почты. А под ними — фотография. Черно-белая, наклеенная на картон.
На фото сидела семья. Молодой мужчина с лихими усами (мой прадед), женщина в строгом платье и двое детей. Мальчик лет пяти смотрел в камеру серьезно и насупленно.
— Боже мой, — выдохнул отец и осел на стул. — Витька… Это же я. А это брат мой, Колька.
Слезы покатились по его морщинистым щекам, застревая в щетине.
— Мы думали, этот снимок сгорел, когда барак в пятьдесят третьем полыхнул. Мать всю жизнь плакала, что ни одной карточки отца не осталось. А он, смотри-ка… Спрятал. Видимо, боялся чего-то. Или берег самое ценное.
Я взяла в руки одно из писем. Бумага была ломкой, чернила выцвели, но разобрать можно было:
«Дорогая моя Валюша, береги детей. Если не вернусь, диван не продавай, в спинке я…»
Дальше текст был размыт, будто на него капала вода. Или слезы.
— Он не успел ей сказать, — прошептал отец. — Он же умер через год после возвращения, от ран. А мы на этом диване спали, ели, жили… И не знали, что он нам весточку оставил.
Я смотрела на эти треугольники, на отца, прижимающего к груди фотографию, и чувствовала, как внутри меня рушится стена. Стена из моего прагматизма, моей уверенности, что я лучше знаю, как надо жить.
Я хотела выбросить не мебель. Я чуть не выбросила на помойку голос прадеда, который он пытался донести до нас через восемьдесят лет.
Часть 3. Цена памяти
Мастер вернулся через десять минут. Он увидел заплаканного отца, рассыпанные письма и всё понял без слов.
— Ну что, хозяйка? — спросил он меня тихо. — На мусорку несем?
Я посмотрела на «чудовище». Теперь я видела не рваный бархат, а благородное дерево, которое пережило войну, пожар, переезды и мою глупость.
— Нет, — твердо сказала я. — Семен Ильич, вы сможете его восстановить? Так, чтобы он еще сто лет простоял?
— Смогу. Но это работа тонкая. Пружины заменим на немецкие, независимые, чтобы отцу спать мягко было. Набивку — кокос и латекс, всё по науке. А дерево я отшлифую, лаком покрою, будет гореть как янтарь. И ткань подберем…
— Вишневую, — вдруг сказал отец, не поднимая головы от писем. — У него была вишневая ткань.
— Будет вишневая, — кивнул мастер. — Но это дорого встанет, Ирина Викторовна. Дороже нового.
Я вспомнила сумму на своем счету, отложенную на отпуск в Турции.
— Плевать, — сказала я. — Делайте. И срок не важен. Главное — качество.
Эпилог. Свет в конце
Прошел месяц.
В квартире отца пахло свежим лаком и новой тканью. Диван сиял. Темно-вишневый велюр (антивандальный, как я настояла, но на ощупь — чистый шелк) идеально сочетался с отреставрированным темным дубом подлокотников.
Отец сидел на нем, вытянув ноги, и читал газету. Он выглядел моложе лет на пять. Ушел тот вечный страх в глазах, то напряжение человека, у которого отбирают прошлое.
На стене над диваном теперь висела та самая фотография, в новой рамке под антибликовым стеклом.
— Ну как, пап? — спросила я, расставляя чашки к чаю. — Спина не болит?
— Как на перине, Ириша. Как на облаке. Спасибо тебе.
Он отложил газету и посмотрел на меня ясно и тепло.
— Знаешь, я ведь не из вредности тогда кричал. Я просто чувствовал… что он живой. А ты его услышала.
Я села рядом. Диван мягко принял меня, не скрипнув ни единой пружиной. Я положила голову отцу на плечо, как в детстве.
Мы сохранили не просто вещь. Мы построили мост. И теперь я точно знала: когда-нибудь, через много лет, я буду так же яростно защищать этот вишневый диван от своих детей, потому что в его спинке теперь зашита и моя любовь.
— Чай остынет, — сказал отец, но не пошевелился, чтобы меня не потревожить.
За окном падал снег, укрывая город, но дома было тепло. По-настоящему тепло.