Вы когда-нибудь чувствовали, как земля уходит из-под ног? Не фигурально, а буквально. Будто паркет, по которому вы ходили тридцать лет, вдруг превращается в болотную жижу.
Я почувствовала это в прошлый вторник.
В нашем подъезде поселилась новая соседка. Марина. Сороковой, наверное, квартире — прямо подо мной. Женщина лет сорока, тихая, с какими-то виноватыми, влажными глазами. Мы сталкивались у почтовых ящиков. Она всегда здоровалась первой, держала мне тяжелую входную дверь, а однажды, когда у нас отключили воду, принесла мне две пятилитровые канистры из магазина.
— Елена Сергеевна, ну что вы, мне не тяжело, — улыбалась она, отряхивая снег с дешевого пуховика.
Мне было приятно. После смерти Вити, моего мужа, квартира стала слишком большой и гулкой. Тишина звенела в ушах. А тут — живая душа.
В тот вечер она позвала меня на чай. «Просто по-соседски, пирог испекла, шарлотку». Я согласилась. Мне хотелось тепла.
Квартира у неё была почти пустая, коробки ещё не разобраны. Но на стене в гостиной, над стареньким диваном, висела одна-единственная фотография в простой деревянной рамке. Я села в кресло, взяла чашку с чаем... и подняла глаза.
Фарфор звякнул о блюдце так громко, что Марина вздрогнула.
С черно-белого снимка на меня смотрел мой Витя. Молодой, лет двадцати пяти. Он смеялся, щурясь от солнца, и держал руку козырьком. Но ударило меня не лицо. Ударил свитер.
Серый, крупной вязки, с нелепым узором из кривых оленей на груди. Я помню каждую петлю этого свитера. Я вязала его три месяца, когда мы только начали встречаться, в семьдесят девятом году. Я тогда ещё путала лицевые и изнаночные, и у одного оленя рога получились разной длины.
Я знала этот свитер лучше, чем свои собственные руки.
— Откуда... — голос у меня сел, стал скрипучим, чужим. — Откуда у вас это фото?
Марина проследила за моим взглядом. Её лицо мгновенно побледнело, улыбка сползла, обнажив что-то детское и испуганное.
— Это папа, — тихо сказала она. — Он умер два года назад.
Мой Витя умер два года назад.
ЧАСТЬ 1: Чужая память
Я не помню, как вышла от неё. Кажется, я что-то пробормотала про забытый утюг или таблетки. Ноги были ватными, сердце колотилось где-то в горле, мешая дышать. Я буквально ввалилась в свою квартиру, захлопнула дверь и прислонилась к ней спиной, сползая на пол.
В прихожей пахло его одеколоном. Я специально не выбрасывала флакон «Тет-а-тет», иногда брызгала им в воздух, чтобы казалось, что он просто вышел за хлебом. Сейчас этот запах душил.
«Папа».
Это слово эхом билось в висках. Марина сказала «папа». Не «муж», не «любовник». Папа.
Я поднялась, не снимая пальто, прошла в зал и включила верхний свет. Люстра безжалостно осветила наш с Витей мир. Вот стенка с книгами, которые мы собирали всю жизнь. Вот кресло, где он любил читать газеты. Вот наши фотографии на комоде. Свадьба, поездка в Гагры, юбилей школы, его пятидесятилетие.
Мы прожили тридцать пять лет. Тридцать пять лет абсолютного, кристального доверия. Я знала о нем всё: как он любит чай с тремя ложками сахара, как у него ноет колено перед дождем, как он ненавидит, когда перекладывают его инструменты. Мы не могли иметь детей — врачи разводили руками, мы плакали, потом смирились и решили жить друг для друга.
Неужели всё это было ложью?
Я подошла к серванту и достала нашу коробку с документами. Руки дрожали так сильно, что я выронила свидетельство о браке. Оно упало печатью вниз, словно стыдясь.
Я начала лихорадочно считать. Марине на вид лет сорок. Значит, она родилась в начале восьмидесятых. Мы поженились в восьмидесятом.
— Господи, Витя... — прошептала я в пустоту. — Когда?
Если это правда, то это случилось, когда мы уже были женаты. Или перед самой свадьбой. Тот свитер... Я подарила его ему на Новый год, семьдесят девятый. Он носил его не снимая ту зиму.
Я метнулась в спальню, открыла шкаф. Я искала доказательства обратного. Я хотела найти что-то, что скажет мне: «Лена, ты сошла с ума, это просто похожий мужчина, просто похожий свитер».
Но свитера в шкафу не было.
Я перерыла все полки. Старые рубашки, которые он просил не выбрасывать для дачи, его выходной костюм, растянутые трико... Свитера с оленями не было. Я точно помнила, что он лежал на верхней полке антресоли. Витя говорил, что моль его поела, и он отвез его в гараж на ветошь лет двадцать назад.
«На ветошь».
Меня замутило. Я села на край кровати, глядя на свое отражение в трюмо. Седая женщина с безумными глазами. Учительница литературы, которая всю жизнь учила детей чести и достоинству, а сама жила в театре абсурда.
Вдруг меня пронзила мысль, острая, как игла. Гараж.
Витя проводил в гараже много времени. «Мужской клуб», говорил он. «С Петровичем карбюратор перебираем». Я никогда туда не ходила — там было холодно, пахло бензином и мужским потом. Ключи от гаража до сих пор висели на крючке в прихожей. После похорон я так и не решилась его продать.
Я посмотрела на часы. Семь вечера. За окном темно и метель. Но я не могла ждать утра. Я должна была знать.
Я схватила ключи, натянула шапку, даже не взглянув в зеркало, и выбежала из квартиры. Спускаясь по лестнице, я старалась не шуметь, проходя мимо двери Марины. Там было тихо. Ни звука телевизора, ни музыки. Только тонкая полоска света под дверью.
Гаражный кооператив находился в пятнадцати минутах ходьбы. Ветер швырял в лицо колючий снег, фонари мигали, выхватывая из темноты сугробы. Я шла быстро, поскальзываясь на льду, и вела мысленный диалог с покойником.
«Как ты мог? Ты же смотрел мне в глаза и клялся, что мы — единое целое. Ты держал меня за руку, когда мне вырезали аппендицит. Ты плакал со мной, когда нам сказали, что детей не будет. А у тебя, оказывается, был ребенок? Где-то росла твоя дочь, пока я проверяла тетрадки и ждала тебя с ужином?»
Железные ворота гаража скрипнули, поддаваясь с трудом. Замок замерз, и мне пришлось дышать на ключ, отогревая его в ладонях. Наконец, механизм щелкнул.
Внутри пахло застоявшимся холодом, маслом и... Витей. Это был его законсервированный мир. Старый «Москвич», накрытый брезентом, полки с банками гвоздей, инструменты, разложенные по росту.
Я включила тусклую лампочку под потолком.
— Ну, давай, — сказала я вслух. — Показывай.
Я начала методично обыскивать верстак. Ящики выдвигались с трудом. В первом — отвертки и плоскогубцы. Во втором — старые свечи зажигания. В третьем — какие-то квитанции за электричество.
Всё чисто. Просто гараж пожилого мужчины.
Я выдохнула, чувствуя, как напряжение немного отпускает. Может, мне показалось? Может, фото — монтаж? Может, Марина — сумасшедшая сталкерша?
Мой взгляд упал на старый металлический ящик из-под печенья, задвинутый в самый угол нижней полки, за канистры с маслом. Я знала эту коробку. Витя хранил там всякую мелочь — винтики, гаечки.
Я потянулась к ней, отодвинула тяжелую канистру. Коробка была на удивление легкой. Крышка открылась без звука.
Внутри не было винтиков.
Там лежала пачка писем, перевязанная бечевкой, и старая сберегательная книжка. Синяя, советская, а под ней — выписки из современного банка за последние пять лет.
Я открыла сберкнижку.
1985 год. Перевод: 25 рублей. Получатель: Ковалева Анна Петровна.
1985 год. Перевод: 30 рублей.
1986 год...
Каждый месяц. Каждый, черт возьми, месяц на протяжении тридцати лет. Даже в девяностые, когда нам самим нечего было есть, когда я штопала колготки и мы ели макароны с маргарином, он переводил деньги.
А потом выписки. Суммы стали больше. Пять тысяч. Десять тысяч.
Получатель: Ковалева Марина Викторовна.
Викторовна.
Я развязала пачку писем. Почерк был женский, незнакомый.
«Витя, спасибо за помощь. Маринке нужны зимние сапоги...»
«Витя, она пошла в первый класс. Вот фото...»
«Витя, я не прошу тебя приезжать, я знаю про твою Лену. Но если ты сможешь...»
Мою Лену.
Он знал. Она знала. Все знали, кроме меня.
Последнее письмо было датировано тремя годами назад. Оно было от самой Марины.
«Здравствуй... папа. Мама умерла. Я нашла твои письма. Я не хочу ничего разрушать. Но мне бы хотелось просто увидеть тебя. Один раз».
Бумага выпала из моих рук на бетонный пол.
В тишине гаража вдруг раздался звук. Стук в железную дверь. Громкий, настойчивый.
Я замерла. Кто мог знать, что я здесь?
— Елена Сергеевна? — голос Марины звучал приглушенно из-за металла. — Откройте, пожалуйста. Я видела, как вы побежали сюда. Нам надо поговорить.
Я стояла над вскрытым архивом предательства моего мужа, сжимая в руке холодную сберкнижку, и понимала: прежней жизни больше нет. За этой дверью стояло прошлое моего мужа, которое пришло забрать мое настоящее.
Вы когда-нибудь пробовали дышать под водой? Первые секунды — паника, легкие горят, тело бьется в конвульсиях, требуя воздуха. А потом наступает странное, ледяное спокойствие. Ты понимаешь: воздуха нет. И не будет.
В тот момент, стоя в гараже с коробкой чужих тайн в руках, я сделала этот самый вдох под водой.
Стук в железную дверь повторился.
— Елена Сергеевна, я знаю, что вы там. Пожалуйста. Я не хочу войны.
Голос Марины дрожал. Она мерзла там, снаружи. Мой Витя — ее папа — наверняка бы сейчас бросился открывать, накинул бы ей на плечи свой бушлат, напоил горячим чаем из термоса. Эта мысль обожгла меня злостью такой силы, что в глазах потемнело.
Я расстегнула сумку и сгребла туда всё: письма, сберкнижку, выписки. Ящик из-под печенья полетел на пол, грохнув так, словно выстрелила пушка.
Я рванула засов. Дверь со скрежетом отворилась, впуская внутрь вихрь снега и запах морозной улицы.
Марина стояла на пороге, вжав голову в плечи. Без шапки. Ветер трепал её темные волосы — густые, жесткие. Такие же были у Вити в молодости, пока не появилась лысина. Она сделала шаг навстречу, протягивая руку, словно хотела меня коснуться.
— Не смей, — сказала я.
Не крикнула. Просто выдохнула это слово вместе с облачком пара. Но она отшатнулась, будто я ударила её хлыстом.
— Елена Сергеевна, вы всё не так поняли...
— Я всё поняла, — отрезала я, проходя мимо неё. Я шла напролом, как ледокол. Она была вынуждена отступить в сугроб, чтобы я её не сбила. — Тридцать пять лет лжи. Тут сложно что-то «не так» понять.
— Он любил вас! — крикнула она мне в спину. Голос сорвался на визг. — Он больше всего на свете боялся вас потерять!
Я остановилась. Снег бил в лицо, таял на ресницах, смешиваясь со слезами, которые я даже не заметила. Я медленно повернулась.
— Если бы он боялся меня потерять, — сказала я четко, перекрывая вой ветра, — он бы не завел вторую семью. А если уж завел — имел бы мужество признаться. А он был трусом. И ты... ты — живое доказательство его трусости.
Я видела, как эти слова попали в цель. Марина закрыла лицо руками. Я не стала ждать. Я развернулась и пошла домой, скользя по обледенелой колее.
Дорога до дома, обычно занимавшая пятнадцать минут, показалась мне вечностью. Меня тошнило. Физически мутило от каждого знакомого угла. Вот скамейка, где мы с Витей сидели летом, когда у него прихватило сердце. Он тогда сказал: «Леночка, что бы я без тебя делал? Ты мой ангел».
Ангел. Удобный, слепой, бездетный ангел, который обстирывает, кормит и не задает лишних вопросов, пока деньги уходят на «запчасти для машины».
Я вошла в квартиру и заперла дверь на все замки: верхний, нижний, ночную задвижку. Словно это могло спасти от правды, которая уже просочилась внутрь.
Квартира встретила меня тишиной. Теперь эта тишина казалась не пустой, а насмешливой. Вещи, казалось, перешептывались. Шкаф знал. Диван знал. Старый ковер на полу наверняка слышал его телефонные разговоры, когда я уходила на педсоветы.
Я прошла на кухню, не раздеваясь, и вывалила содержимое сумки на стол. Включила яркий свет. Мне нужна была хирургическая точность. Я должна была вскрыть этот нарыв до самого дна.
Я достала бутылку коньяка из буфета. Витя берег её для особого случая. «На наше сорокалетие откроем, Ленусь». Что ж, сорокалетия не будет. Я налила себе полный стакан, выпила залпом, не чувствуя вкуса, и взяла первое письмо.
Оно было датировано маем 1980 года. Мы тогда только подали заявление в ЗАГС.
«Витя, я не буду делать аборт. Врачи говорят, поздно и опасно. Я уеду к тетке в Рязань. Тебя не потревожу. Живи со своей учительницей, раз она такая правильная. Только знай — у тебя будет сын. Или дочь. Анна».
Руки тряслись так, что строчки плясали. Значит, он знал. Он стоял со мной в ЗАГСе, надевал мне кольцо на палец, клялся в вечной любви, а в голове у него крутилось: «Где-то в Рязани носят моего ребенка».
Я брала следующее письмо, и следующее. Это была хроника параллельной жизни.
1991 год. Мы голодаем. Я продала мамины сережки, чтобы купить нам зимнюю обувь. Витя ходит мрачный, говорит, на заводе задерживают зарплату.
Письмо от Анны: «Витя, спасибо за перевод. Маришке купили куртку и ранец. Она передает тебе рисунок».
Он крал у нас. Он крал не просто деньги — он крал наше благополучие, моё спокойствие. В те дни, когда я плакала от бессилия, пересчитывая копейки до получки, он отсылал деньги туда.
1998 год. Дефолт. У нас срывается поездка на море, о которой я мечтала пять лет. «Машина сломалась, Лена, капитальный ремонт двигателя», — сказал он тогда, пряча глаза. Я утешала его. Гладила по плечу.
Выписка: Перевод 5000 рублей. Назначение: Стоматология.
Я читала до утра. Коньяк кончился. Голова гудела, но спать я не могла. Перед глазами, как в калейдоскопе, менялись картинки нашего прошлого. Каждое теплое воспоминание теперь было запятнано. Каждый его «внеурочный вызов на работу», каждая «командировка на два дня» — теперь всё это имело двойное дно.
Я вдруг поняла, что не знаю человека, с которым спала в одной постели тридцать пять лет. Я жила с фантомом. С образом, который сама себе придумала.
Утро наступило серое, тяжелое. Я позвонила ученикам, отменила репетиторство. Сказала, что заболела. Я действительно была больна — отравлена правдой.
Весь день я провела как маньяк. Я выключила свет в прихожей, приставила табуретку к двери и смотрела в глазок. Я слушала.
Дом в сталинке имеет хорошую звукоизоляцию стен, но перекрытия... Шаги сверху слышны плохо, а вот снизу, если прислушаться, доносятся звуки жизни.
Я знала, что Марина живет прямо под моей спальней. Я легла на пол, приложив ухо к лакированному паркету. Холод тянул по ребрам, но мне было всё равно.
Я слышала, как она ходит. Цок-цок — домашние тапочки на твердой подошве. Слышала, как закипел чайник. Как зазвонил телефон.
— Да, я попыталась... — её голос был глухим бубнением, слова едва различимы. — Нет, она всё узнала... Хуже... Она нашла архив... Да, тот самый... Я не знаю, что делать... Мне страшно... Нет, я не уеду. Я обещала ему.
Кому? Кому она обещала? Ему? Вите?
Я поднялась с пола, отряхивая халат. Колени болели. Я чувствовала себя униженной. Я, Елена Сергеевна Воронова, заслуженный педагог, ползаю по полу, подслушивая любовницу... нет, дочь мужа.
К вечеру я не выдержала. Мне нужно было увидеть её лицо. Не мельком, не в темноте гаража, а при свете. Мне нужно было понять, есть ли в ней хоть что-то от него, кроме той проклятой фотографии.
Я оделась. Строго, как на урок: черная юбка, блузка, кардиган. Собрала волосы в пучок. Я должна была выглядеть достойно. Я не жертва. Я — законная жена.
Я спустилась на этаж ниже. Подошла к двери сороковой квартиры. Поднесла палец к звонку.
И тут дверь распахнулась сама.
Марина стояла на пороге, одетая в пальто, с мусорным пакетом в руках. Мы замерли. Лицом к лицу.
При свете подъездной лампы я разглядела её по-настоящему. У неё был его подбородок. Эта чуть раздвоенная ямка, которую я так любила целовать. И его манера хмурить левую бровь, когда страшно.
— Елена Сергеевна... — выдохнула она.
— Я хочу знать всё, — мой голос звучал сухо, как треск сухой ветки. — Не из писем. От тебя. Как часто он к вам ездил? Когда вы переехали сюда? Чего вы хотите от меня? Квартиру? Долю в наследстве?
Марина опустила пакет на пол. Её глаза наполнились слезами, но она не отвела взгляд. В этом было какое-то упрямство. Витино упрямство.
— Мне ничего от вас не нужно, — тихо сказала она. — Квартиру эту папа купил мне за месяц до смерти. Он продал дачу своего брата, дяди Коли, помните? Наследство, которое он получил.
Меня качнуло. Брат Коля умер за три года до Вити. Витя сказал мне, что деньги от продажи дачи пошли на погашение какого-то старого долга и «в банк под проценты, на старость». Я никогда не видела этих денег. Я думала, они лежат на счету.
— Он купил тебе квартиру... здесь? Под нами? — прошептала я.
— Он хотел, чтобы мы были рядом, — Марина сделала шаг назад, вглубь прихожей, приглашая меня войти. — Он знал, что умирает, Елена Сергеевна. Врачи дали ему полгода. Он хотел успеть нас познакомить. Но не нашел слов.
— Он не болел! — крикнула я, теряя самообладание. — У него был инфаркт! Внезапный! Он пошел в магазин за хлебом и упал!
Марина посмотрела на меня с такой жалостью, что мне захотелось её ударить.
— Он не пошел за хлебом, — произнесла она едва слышно. — Он шел ко мне. Мы должны были ехать в клинику. У него была онкология, Елена Сергеевна. Четвертая стадия. Он скрывал это от вас год. Он «лечил зубы», «чинил машину», «ездил на рыбалку» — он ездил на химию. Он не хотел, чтобы вы видели его слабым. Он хотел остаться для вас... тем самым Витей. Сильным. Идеальным.
Мир накренился. Стены подъезда поехали в сторону.
Онкология? Год?
Я вспоминала прошедший год. Да, он похудел. Да, он стал бледным. Но он отшучивался: «Старость не радость, Ленусь, на диету сел». Я верила. Я слепая дура, я верила!
— Это ложь, — прошептала я. — Ты врешь, чтобы оправдать его.
— Зайдите, — просто сказала Марина. — У меня есть видео. Он записал его для вас. За день до... того, как упал.
Она отступила вглубь квартиры.
Я стояла на пороге, вцепившись в перила. Там, в глубине её квартиры, на столе лежал ноутбук. Черный глаз экрана смотрел на меня. Там был мой Витя. Живой. И он хотел сказать мне то, что не решился сказать в лицо.
Но больше всего меня пугало не видео. Меня пугала мысль, которая пронзила мозг раскаленной спицей: если он год умирал и молчал... если он делил свою боль с ней, а со мной — только ужины и телевизор...
Значит, настоящей женой была не я.
Настоящей семьей была она. А я была просто декорацией его комфортной жизни.
Я перешагнула порог. Дверь за моей спиной захлопнулась с тяжелым, плотным звуком, отрезая пути к отступлению.
Комната Марины была чужой. Не просто незнакомой, а инородной. Здесь не пахло домом. Пахло съемным жильем, дешевым ламинатом и какой-то медицинской стерильностью. У стен стояли неразобранные коробки. На столе — чашка с недопитым чаем, на поверхности которого уже образовалась темная пленка. И ноутбук.
Я села на жесткий стул. Спина была прямой, словно я проглотила лом. Я чувствовала себя судьей, который пришел вынести приговор, но вдруг сам оказался на скамье подсудимых.
Марина нажала пробел.
Экран моргнул, и появилась картинка. Это была эта самая комната. Только за окном, судя по свету, было лето. В кадре сидел Витя.
Я вцепилась пальцами в край стола так, что ногти побелели.
Это был не мой Витя. Не тот румяный, крепкий мужчина, которого я помнила даже в гробу (спасибо гримерам). На экране был старик. Желтая, пергаментная кожа обтягивала череп. Глаза ввалились. На голове — редкий пух вместо волос. Он был в майке, и я видела его ключицы, торчащие, как вешалка.
— Лена... — сказал он. Голос был сиплым, каркающим. — Ленуся.
У меня перехватило дыхание. Звук его голоса, живого, но такого больного, ударил меня под дых.
— Если ты это смотришь, значит, меня уже нет. И, скорее всего, ты всё узнала. Прости меня.
Он закашлялся. Тяжело, с бульканьем. В кадре появилась рука Марины — она поднесла ему стакан с водой. Он жадно попил, и я увидела, как она промокнула ему губы салфеткой. Привычным, отработанным движением.
Ревность — странное чувство. Я думала, что буду ревновать к молодости, к красоте, к прошлому. Но я ревновала к стакану воды.
Это я должна была держать этот стакан! Это я должна была вытирать ему губы! Это было мое право — быть с ним в беде. Право жены. А он отдал это право посторонней женщине.
— Ты сейчас злишься, — продолжил Витя, глядя прямо в камеру. Казалось, он смотрит мне в глаза. — Ты думаешь, что я предатель. Что я врал тебе. Да, я врал. Но послушай...
Он перевел дыхание. Ему было трудно говорить.
— Я узнал диагноз полтора года назад. Рак поджелудочной. Врачи сразу сказали — шансов мало. Операция только продлит мучения. Я вышел из кабинета и первым делом достал телефон, чтобы позвонить тебе. Но не позвонил.
Он слабо улыбнулся. Той самой улыбкой, от которой у меня всегда теплело на душе. Сейчас она вызывала озноб.
— Я вспомнил, как ты плакала, когда у нас умер кот. Помнишь Барсика? Ты три месяца не могла спать. Ты худела, ты пила таблетки. У тебя такое сердце, Ленусь... Оно все пропускает через себя. Если бы я сказал тебе, что умираю, ты бы умерла вместе со мной. Ты бы превратила наш дом в хоспис. Ты бы перестала улыбаться. А я хотел... я эгоист, Лена. Я хотел прожить этот последний год с тобой нормальной жизнью. Я хотел видеть тебя счастливой, а не заплаканной сиделкой.
Я замотала головой. «Дурак, — шептала я беззвучно. — Какой же ты дурак, Витя».
— Я не хотел, чтобы ты запомнила меня таким, — он указал на свое иссохшее тело. — Слабым. Вонючим. Беспомощным. Для тебя я хотел остаться мужчиной.
— А для неё? — вырвалось у меня вслух. Я ткнула пальцем в сторону Марины, которая стояла у стены, опустив глаза. — Для неё ты, значит, мог быть слабым?
Словно услышав меня, Витя на экране продолжил:
— Марина... Она врач, Лена. Она медсестра в онкоцентре. Это судьба так сложилась. Я пришел к ней не как отец. Я пришел как пациент. Я нашел её, чтобы попросить прощения за прошлое, а она... она спасла меня. Она делала мне уколы, когда боли стали невыносимыми. Она возила меня на процедуры, когда я говорил тебе, что еду на рыбалку. Она взяла на себя всю грязь моей смерти, чтобы ты могла жить в чистоте.
Слезы текли по моим щекам, горячие, злые. Это было самое жестокое предательство. Он разделил нас на «чистую» и «грязную». Меня — в стерильный кокон неведения, её — в кровавую реальность гноя и боли. Он думал, что бережет меня. А на самом деле он меня обесценил. Он решил, что я недостаточно сильна, чтобы пройти с ним этот путь.
— Квартира... — Витя вздохнул. — Это малая часть того, что я мог ей дать. Я был плохим отцом. Я не был рядом сорок лет. Я не видел, как она росла. Я хочу, чтобы ты знала: я никогда не любил её мать. Это была ошибка, пьяная глупость молодости. Но Марина... она моя кровь. И она хороший человек.
Он замолчал, собираясь с силами для чего-то важного. Его взгляд стал жестким.
— Лена, я прошу тебя об одной вещи. Не прогоняй её. Не воюй с ней. Я купил ей квартиру рядом не только для того, чтобы она была со мной. Я знал, что ты останешься одна. И она одна. У неё никого нет, кроме... кроме нас.
Он хотел сказать что-то еще, но приступ кашля скрутил его. Камера дернулась, изображение смазалось, и экран погас.
Тишина в комнате стала оглушительной. Слышно было только, как гудит кулер ноутбука.
Я сидела неподвижно. Внутри меня была выжженная пустыня. Любовь, обида, гнев — всё смешалось в один серый пепел.
Значит, вот как. Я была для него хрустальной вазой, которую боятся разбить. А Марина — рабочей лошадкой.
Я медленно встала. Ноги затекли. Я посмотрела на Марину. Теперь я видела её иначе. Не хищницу, охотившуюся за наследством. А уставшую женщину, которая год тащила на себе умирающего чужого мужа, моего мужа, и не имела права даже поплакать на похоронах. Ведь на похоронах вдовой была я. Она стояла там, в толпе, я помню её лицо теперь. Я думала, это кто-то из коллег.
— Почему ты молчала? — спросила я хрипло. — Когда он умер. Почему ты не пришла ко мне сразу?
Марина подняла на меня глаза. В них было столько боли, что мне стало не по себе.
— Я не имела права, — тихо сказала она. — Он взял с меня слово. «Пусть Лена поживет спокойно хотя бы еще немного».
— Спокойно... — я горько усмехнулась. — Он решил за нас обеих. Как всегда.
Я поправила шарф. Мне нужно было уйти. Мне нужно было воздуха. Слишком много информации, слишком много чужой жертвенности, которая душила меня.
— Спасибо, что показала, — сказала я официально, сухо. — Я... я не буду оспаривать завещание или квартиру. Живи. Но общаться нам незачем. Ты выполнила свой долг, я — свой. Мы чужие люди.
Я повернулась к двери. Рука уже легла на холодную ручку.
— Елена Сергеевна! — окликнула меня Марина. В её голосе прозвучала паника.
— Что еще?
— Он не всё сказал в видео, — Марина быстро подошла к комоду и взяла оттуда конверт. — Он не успел. Ему стало плохо, мы выключили камеру. Но есть кое-что, почему я на самом деле переехала сюда. Почему я согласилась на эту квартиру.
Я обернулась.
— Мне не нужна квартира, Елена Сергеевна. У меня была хорошая работа и жилье в Твери. Я приехала сюда, потому что бежала.
— Бежала? — я нахмурилась. — От кого?
Марина протянула мне конверт. Он не был заклеен. Из него выглядывал уголок фотографии. Цветной, свежей.
— Витя хотел, чтобы вы знали. Но боялся, что это вас добьет.
Я медленно достала фото.
На нем был мальчик. Лет десяти. С рыжими вихрами и россыпью веснушек на носу. Он сидел в инвалидном кресле, но улыбался широко, беззубо и счастливо.
У него были мои глаза.
Не Витины. Мои. Серо-зеленые, с темным ободком.
— Кто это? — прошептала я, чувствуя, как пол уходит из-под ног второй раз за вечер.
— Это Пашка, — сказала Марина. — Мой сын. Ваш внук. И он... он причина, по которой папа отдавал мне все деньги последние пять лет.
Она сделала паузу, и каждое следующее слово падало, как камень в воду.
— И он сейчас здесь. В соседней комнате. Спит. Я забрала его из интерната неделю назад. Отец Пашки... он хочет его забрать. Он опасный человек, Елена Сергеевна. Папа купил эту квартиру, чтобы спрятать нас.
Я перевела взгляд с фото на закрытую дверь соседней комнаты.
Там, за тонкой стеной, спал ребенок. Ребенок с моими глазами. Внук, о котором я не знала. Инвалид, которого мой муж содержал втайне от меня.
И в этот момент я поняла, что никакой «свет в конце» мне еще не светит. Я стояла на краю пропасти, и мне предстояло прыгнуть.
— Открой дверь, — приказала я.
Дверь в детскую открылась без скрипа — петли были густо смазаны маслом. Видимо, Витя позаботился и об этом. В комнате пахло теплым молоком, лекарствами и тем особым, сладковатым запахом сна, который бывает только у детей.
В углу горел ночник — пластиковая луна, отбрасывающая на стены тусклый голубоватый свет. Я подошла к кровати. Это была не простая кровать, а ортопедическая, с высокими бортиками и пультом управления. Такая стоит немалых денег. Вот, значит, куда ушли «ремонт двигателя» и «новые зимние шины».
На подушке лежала голова мальчика. Рыжие вихры разметались. Лицо было бледным, кожа тонкой, почти прозрачной, так что на висках просвечивали голубые жилки. Одеяло сбилось, и я увидела его руки — тонкие, неестественно скрюченные в запястьях. Спастика. ДЦП. Я учитель, я видела таких детей.
Я стояла и смотрела на него, пытаясь найти в себе неприязнь. Ведь это — плод измены. Это живое воплощение того, что мой муж был с другой женщиной. Я должна была злиться на этого мальчика.
Но я не могла.
Потому что он спал, приоткрыв рот, точно так же, как спал Витя. И на переносице у него была та же россыпь веснушек.
— У него тяжелая форма, — прошептала Марина за моей спиной. Она не вошла в комнату, осталась в дверях, словно боясь нарушить мой контакт с ребенком. — Он не ходит. Говорит с трудом. Но интеллект сохранный. Он умный, Елена Сергеевна. Он всё понимает. Он читает запоем. Папа... Виктор привозил ему книги. Жюля Верна, Дюма.
Я протянула руку и невольно поправила одеяло, укрывая худые плечи мальчика. Это был рефлекс. Инстинкт, который спал во мне все эти годы бездетности.
— Почему вы прячетесь? — спросила я, не оборачиваясь. — Кто его отец?
— Кирилл, — в голосе Марины зазвенел лед. — Мой бывший муж. Мы развелись пять лет назад. Он пил, поднимал на меня руку, стыдился больного сына. Говорил: «Сдай его в интернат, он нам жизнь портит».
Меня передернуло от этих слов.
— А теперь? Зачем он ему теперь?
— Теперь Кирилл вышел из тюрьмы. Он сидел за махинации с лесом. Денег нет, работать не хочет. А Пашка — это пенсия по инвалидности. Это льготы. И, главное, Кирилл узнал, что у Пашки есть доля в этой квартире. Виктор оформил её на внука, чтобы обезопасить жилье. Кирилл хочет стать опекуном. Он хочет забрать Пашку, чтобы управлять его имуществом и получать выплаты.
— Он не сможет, — сказала я твердо. — Есть суд, есть опека.
— У Кирилла брат в городской администрации, — горько усмехнулась Марина. — В Твери они перекрыли мне кислород. Лишили родительских прав задним числом, выставили меня плохой матерью. Я схватила Пашку и сбежала сюда, к отцу. Виктор обещал помочь, найти адвокатов здесь, в области... но не успел.
Мальчик на кровати зашевелился. Его веки дрогнули и поднялись.
Я встретилась с ним взглядом. Глаза были большие, серьезные, серо-зеленые. Мои глаза. Это была генетическая шутка, случайность — у Вити глаза были карие, у Марины черные. Но природа сыграла в эту рулетку и выдала мальчику глаза жены его деда.
— Ты кто? — спросил он. Голос был тягучим, гласные растянуты, но речь разборчивая. Он не испугался.
Я замерла. Что сказать? «Я жена твоего дедушки»? «Я чужая тетя»?
— Я Лена, — сказала я. — Я... знакомая твоего папы Вити.
Он улыбнулся. Улыбка вышла неровной из-за спазма мышц, но удивительно светлой.
— Деда Витя улетел на облако, — сообщил он мне как факт. — Мама плакала. А ты не плачь. Он вернется дождем.
У меня в горле встал ком. «Дождем». Витя любил дождь.
В этот момент в прихожей раздался резкий звук домофона. Мы с Мариной одновременно вздрогнули. В тишине ночной квартиры этот писк показался сигналом тревоги.
Марина метнулась в коридор. Я вышла за ней, осторожно прикрыв дверь в детскую.
Она стояла у трубки, бледная как полотно. Рука застыла в воздухе, не решаясь ни ответить, ни сбросить.
— Это он? — спросила я одними губами.
Марина кивнула. Она подошла к окну кухни и, стараясь не отодвигать штору, выглянула во двор. Я встала рядом.
Наш двор, обычно тихий и заставленный сугробами, освещали фары. Прямо у подъезда, перегородив выезд, стоял черный внедорожник. Огромный, грязный, с включенным двигателем. Из выхлопной трубы валил густой белый дым.
Возле машины стоял мужчина. Даже с третьего этажа я видела, что он крупный. Он курил, глядя прямо на наши окна.
— Как он нашел вас? — прошептала я.
— Телефон, — Марина в ужасе прижала ладонь ко рту. — Пашка вчера включил старый планшет, поиграть. Там была сим-карта, оформленная на Кирилла. Я забыла вытащить. Он засек геолокацию.
Домофон запищал снова. Настойчиво, длинными гудками.
— Не открывай, — скомандовала я. Во мне проснулся завуч. Тот самый, который одним взглядом наводил порядок в классе. — Здесь железная дверь, кодовый замок. Он не войдет.
— Он войдет, — Марина тряслась мелкой дрожью. — Он позвонит соседям, представится врачом или полицией. Или просто вырвет замок. Вы не знаете его, Елена Сергеевна. Он не остановится.
Снизу донесся звук. Глухой удар по металлу подъездной двери. Мужчина внизу перестал звонить и начал бить ногой в дверь.
— Открывай! — донесся приглушенный крик. — Я знаю, что ты там! Отдай пацана!
В детской заплакал Пашка.
Я посмотрела на Марину. Она сползала по стене, закрывая уши руками. Она сломалась. Год борьбы за жизнь отца, смерть, бегство, страх — её силы кончились.
А мои — нет.
Я вдруг почувствовала странный прилив энергии. Холодной, ясной решимости. Этот человек внизу приехал не просто к своей бывшей жене. Он приехал в мой дом. Он пугал ребенка, который смотрел на мир моими глазами. Он топтал память моего мужа, который купил эту квартиру, чтобы защитить их.
Я не могла вернуть Витю. Я не могла стереть факт измены. Но я могла сделать так, чтобы его последняя воля не была напрасной.
— Вставай, — сказала я Марине жестко. — Быстро.
— Что? — она подняла на меня заплаканные глаза.
— Одевай Пашку. Теплые вещи, документы, лекарства. Бегом.
— Куда? Он внизу, у подъезда. Мы не выйдем.
— Мы не пойдем через подъезд, — я схватила со стола ключи от своей квартиры. — Мы пойдем через верх.
Марина смотрела на меня непонимающе.
— Послушай меня! — рявкнула я, теряя интеллигентность, чтобы привести её в чувство. — У нас смежные балконы! Между твоей лоджией и моей спальней есть пожарный люк. Витя заварил его десять лет назад, но... — я осеклась.
Я вспомнила, как год назад Витя возился на балконе. «Срезаю старые петли, Ленусь, ржавеют».
Он не срезал. Он восстанавливал. Он готовил путь отхода. Он знал, что этот день может настать.
— Он разварил его, — выдохнула я. — Собирай ребенка. Я поднимусь к себе и открою люк сверху. Мы перетащим Пашку ко мне. Эту дверь забаррикадируем. Пусть ломает. Пока он будет возиться здесь, вы будете у меня. Там он искать не станет.
Марина вскочила, в её глазах вспыхнула надежда.
— А вы?
— А я встречу гостя, — я поправила воротник блузки. — У меня есть кое-что повесомее скалки.
Я выбежала из квартиры Марины и бросилась вверх по лестнице, к своей двери. Внизу уже слышался скрежет — кто-то из соседей, не разобравшись, открыл дверь подъезда, и тяжелые шаги Кирилла уже грохотали по бетону первого этажа.
У меня было минуты три.
ЧАСТЬ 5: Осада
Я влетела в свою квартиру, не тратя время на то, чтобы снять обувь. Грязь с ботинок оставалась на моем идеально чистом паркете, но мне было плевать.
Первым делом — балкон.
Я распахнула балконную дверь. Морозный воздух ударил в лицо. Я упала на колени и отдернула коврик, который лежал на месте пожарного люка. Крышка была здесь. Я потянула за кольцо. Оно поддалось на удивление легко — петли были смазаны тем же маслом, что и дверь в детской внизу.
Витя, Витя... Ты всё предусмотрел, кроме одного — что спасать твою вторую семью придется твоей первой жене.
Я открыла люк. Снизу, с лоджии Марины, ударил свет.
— Марина! — крикнула я в проем.
— Мы готовы! — её голос дрожал от напряжения.
Я увидела, как она поднимает Пашку на руках. Мальчик был закутан в пуховик, на голове шапка. Он не плакал, только испуганно жался к матери.
— Давай его сюда, — я легла на пол балкона, свесившись вниз. — Осторожно.
Это было тяжело. Пашка весил килограммов тридцать, не меньше. Марина, стоя на стремянке, подняла его на вытянутых руках. Я перехватила его под мышками. Моя спина хрустнула, боль пронзила поясницу, но я рванула его вверх изо всех сил.
Пашка оказался на полу моего балкона.
— Иди в комнату, — скомандовала я ему. — Ползи, если можешь. Спрячься за диван.
Мальчик кивнул и пополз, работая локтями, удивительно шустро. Он привык бороться.
— Теперь ты! — крикнула я Марине.
В этот момент снизу, из квартиры Марины, раздался грохот. Дверь вышибли.
— Где вы?! — рев Кирилла заполнил пространство снизу. — Я всё равно вас найду!
— Быстрее! — я протянула руку.
Марина вцепилась в мое запястье. Я тянула её, упираясь ногами в ограждение балкона. Она карабкалась, сдирая колени. В тот момент, когда её ноги оторвались от стремянки, дверь на лоджию внизу распахнулась.
— А, вот вы где! — раздался торжествующий крик.
Кирилл выскочил на балкон Марины. Я увидела только его макушку и широкие плечи. Он рванулся к стремянке, но Марина уже перевалилась через край моего люка.
Я с силой захлопнула тяжелую металлическую крышку люка прямо перед носом Кирилла.
И не просто захлопнула. Я потащила тяжелый старый комод, который стоял на балконе (Витя хранил там инструменты), и надвинула его прямо на крышку люка.
Снизу раздался глухой удар. Крышка подпрыгнула, но комод весом в пятьдесят килограммов удержал её.
— Откройте! — орал Кирилл снизу. — Я разнесу здесь всё!
Я втащила Марину в комнату и захлопнула балконную дверь, повернув ручку.
Мы были в моей квартире. Пашка сидел за диваном, сжавшись в комок. Марина тряслась, сидя на полу.
Но мы не были в безопасности. Кирилл знал, где мы. И он был в ярости.
Я подошла к сейфу в спальне. Тому самому, где лежало охотничье ружье Вити. Двустволка ИЖ-27. Витя не охотился уже лет десять, но лицензию продлевал исправно. «Мало ли, времена неспокойные».
Руки не дрожали. Я знала код.
19-08-80. Дата нашей свадьбы.
Я достала ружье. Оно было тяжелым, холодным и пахло оружейным маслом. В отдельной коробке лежали патроны. Я, учительница литературы, которая падала в обморок, когда ученик резал палец бумагой, сейчас методично вставляла два патрона с дробью в стволы.
Щелчок затвора прозвучал как точка в моей прошлой жизни.
В дверь моей квартиры позвонили.
Не грубо, как внизу. А вежливо. Три коротких звонка.
— Елена Сергеевна, — голос Кирилла за дверью был обманчиво спокойным, даже вкрадчивым. — Я знаю, что вы там. Я знаю, что моя жена и сын у вас. Вы совершаете преступление. Похищение. Откройте, и никто не пострадает. Я просто заберу свою семью.
Марина зажала рот рукой, чтобы не закричать.
Я подошла к двери. Посмотрела в глазок.
Он стоял на площадке. Огромный, коротко стриженный, в кожаной куртке. На скуле шрам. В руке — монтировка. Он улыбался, но глаза были холодными и пустыми.
— Уходите, — сказала я через дверь. Громко. Четко. Моим «учительским» голосом. — Я вызвала полицию.
— Полиция будет ехать час, — усмехнулся он. — Пробки, снег. А я здесь. И у меня нет времени.
Он размахнулся и ударил монтировкой по ручке двери. Дерево затрещало. Моя дверь была хорошей, но не бронированной. Старая, еще советская, обитая дермантином.
— Я считаю до трех, — сказал он. — Раз.
Удар. Щепка отлетела внутрь прихожей.
— Два.
Удар. Замок жалобно хрустнул.
Я подняла ружье. Приклад уперся в плечо, больно, жестко. Я направила стволы прямо в центр двери, на уровне груди человека.
— Я вооружена, — крикнула я. — И я буду стрелять.
За дверью на секунду повисла тишина. Потом раздался смешок.
— Вы шутите? Вы же интеллигентная женщина. Не смешите меня. Три!
Он ударил ногой, вложив в удар весь вес.
Замок вылетел. Дверь распахнулась, ударившись о стену.
Кирилл шагнул через порог, занося монтировку.
И увидел меня.
Седую женщину в домашнем кардигане и тапочках, которая целилась ему в грудь из двустволки двенадцатого калибра.
— Стой, — сказала я.
Мой палец лежал на спусковом крючке. Я видела его глаза. Он увидел в моих глазах то, чего не ожидал. Не страх.
Он увидел готовность защищать свой дом.
— Воу, воу, — он опустил монтировку, но не отступил. — Спокойно, мать. Убийство — это тюрьма. Вы же не хотите провести остаток жизни за решеткой?
— Мне шестьдесят два года, — сказала я ровно. — У меня умер муж. У меня нет детей. Мне нечего терять. Если я сяду — значит, сяду. Но вы к ребенку не подойдете.
— Он мой сын! — рявкнул он, делая полшага вперед.
— Выстрел в упор из этого ружья не оставит вам шансов, — сообщила я ему тоном лекции. — Уходите. Сейчас же.
Мы стояли друг напротив друга в узком коридоре. Воздух звенел от напряжения. Сзади, из комнаты, послышался тихий плач Пашки.
Кирилл дернул щекой. Он оценивал риски. Он привык пугать слабых. Но перед ним не было слабой жертвы. Перед ним была женщина, загнанная в угол.
— Вы пожалеете, — процедил он сквозь зубы. — Я все равно их достану. Завтра, через неделю. Вы не будете охранять их вечно.
— Уходи, — повторила я, взводя курок. Щелчок прозвучал громко в тишине.
Кирилл медленно попятился. Вышел на лестничную площадку.
— Мы еще встретимся, Елена Сергеевна, — бросил он с ненавистью. — Ждите гостей.
Он развернулся и пошел вниз по лестнице. Я стояла, не опуская ружья, пока не услышала звук отъезжающей машины.
Только тогда я опустила ствол. Ноги подогнулись, и я осела на тумбочку для обуви.
Марина выглянула из комнаты. Она была белая, как мел.
— Он ушел?
— Пока да, — я посмотрела на сломанную дверь, на выбитый замок. — Но он прав. Он вернется. Нам нельзя здесь оставаться.
— Куда нам идти? — заплакала Марина. — У меня никого нет. Денег нет, карты он может отследить.
Я посмотрела на ружье в своих руках. Потом на фото Вити в рамке, которое стояло на комоде. Он смотрел на меня с одобрением.
— Собирайся, — сказала я, поднимаясь. — У нас есть место. Место, о котором он не знает. И где нас никто не найдет.
— Где?
— Старая дача дяди Коли. Та самая, которую Витя якобы продал.
— Но вы же сказали...
— Витя соврал, — я впервые улыбнулась за эти два дня. — Он сказал, что продал её. Но документы на продажу я так и не нашла в гараже. А ключи... ключи висят здесь, в связке. Это глушь, сто километров в тайгу. Дороги нет, света нет. Но там есть печь и дрова.
Я посмотрела на внука, который выполз из-за дивана.
— Мы едем в экспедицию, Пашка. Ты любишь Жюля Верна?
Мальчик кивнул, вытирая слезы.
— Значит, будем играть в «Таинственный остров».
Мы выходили из подъезда черным ходом. В старых «сталинках» часто были предусмотрены вторые выходы, ведущие во двор-колодец, к мусорным бакам. Обычно они заколочены или заварены, но наш управдом, спасибо ему, держал этот выход открытым для дворников.
Я шла первой, сжимая в кармане пальто тяжелую связку ключей. Ружье пришлось оставить. Я разобрала его за минуту, спрятала ствол и приклад в чехол от виолончели (старый, еще со времен музыкальной школы, пылился в шкафу) и закинула на плечо. Со стороны — бабушка с внуком и дочерью едут в музыкальную школу или на вокзал. Никакого криминала.
Марина несла Пашку. Мальчик был тяжелым, она задыхалась, но молчала. Я видела, как на её шее вздулись жилы.
— Машина за углом, — шепнула я. — Моя «Тойота». Старенькая, но надежная.
На улице мела пурга. Это было нам на руку. Снег скрывал лица, номера машин, глушил звуки. Мы нырнули в арку. Моя машина стояла под слоем снега, похожая на большой сугроб.
Пока я сметала снег с лобового стекла рукавом, Марина усадила Пашку на заднее сиденье.
— Пристегни его, — скомандовала я. — И сама ложись на пол. Если Кирилл где-то рядом, он может заметить силуэты.
Двигатель чихнул, но завелся. Я вырулила со двора, не включая фары, пока мы не выехали на проспект. Только влившись в поток машин, я позволила себе выдохнуть.
— Куда мы едем? — голос Марины с заднего сиденья звучал глухо. Она лежала на коврике, укрыв собой ноги сына.
— На север, — я смотрела в зеркало заднего вида. Хвоста вроде не было. — Сто десятый километр, поворот на лесничество. Там у Витиного брата был дом. Глухомань. Зимой туда никто не ездит.
— А если Кирилл узнает?
— Он думает, что дача продана, — я крепче сжала руль. — Витя всем так сказал. Даже мне.
Дорога заняла три часа. Город остался позади, сменившись редкими огнями поселков, а затем и вовсе поглощенный темнотой леса. Метель усиливалась. «Дворники» не справлялись, налипший снег сужал обзор до маленького амбразурного окошка.
В машине было тепло, но меня бил озноб. Я вдруг осознала, что делаю. Я, Елена Сергеевна, похитила ребенка и его мать, угрожала человеку оружием и теперь везу их в лес, в дом, где не была десять лет.
— Бабушка Лена? — тихий голос Пашки вывел меня из оцепенения.
Я вздрогнула. «Бабушка». Он сказал это так просто, словно так и должно быть.
— Что, Паша?
— А почему тот дядя злой? — спросил он. — Папа Кирилл. Он кричал, что я ему нужен. Но когда мы жили вместе, он говорил, что я... сломанный.
У меня защемило сердце. Дети-инвалиды часто слышат то, что не должны. И понимают больше, чем нам кажется.
— Он не злой, Паша, — я подбирала слова осторожно. — Он просто... заблудился. Как человек в лесу. Потерял совесть. А когда человек теряет совесть, он становится жадным и страшным.
— Как Бармалей? — уточнил Пашка.
— Хуже. Бармалей хотя бы не притворялся добрым доктором.
Мы свернули с трассы на грунтовку. Машину затрясло. Колеса буксовали в рыхлом снегу, но шипованная резина тянула. Лес обступил нас стеной. Огромные ели, укутанные снегом, нависали над дорогой, как стражи.
Через пять километров показался поселок. Всего три улицы, половина домов заколочена. Дача дяди Коли стояла на отшибе, у самого леса.
Я остановила машину у покосившихся ворот.
— Приехали.
Дом выглядел темным и нежилым. Окна забиты ставнями, на крыльце сугроб по пояс.
— Здесь никого нет, — испуганно сказала Марина, выбираясь из машины. — Елена Сергеевна, мы здесь замерзнем. Печь, наверное, развалилась.
— У Вити ничего не разваливалось, — возразила я, доставая фонарик. — Он был хозяйственным.
Мы пробрались к крыльцу. Я откопала дверь ногами. Замок был старый, навесной, но смазанный. Ключ повернулся с первого раза.
Внутри пахло сосной и сухими травами. Я посветила фонариком.
Просторная горница. Русская печь посередине. Деревянный стол, лавки. Всё чисто, ни пылинки. На полу — домотканые половики.
— Смотри, — я указала лучом света на печь.
Рядом с топкой лежала аккуратная поленница сухих дров и береста для растопки. А на столе стояла банка с тушенкой, пачка чая и... коробка конфет.
Я подошла ближе. На коробке лежал листок бумаги.
Я узнала почерк Вити.
«Если вы это читаете, значит, меня уже нет, а у вас беда. Ключи от генератора в верхнем ящике. Вода в колодце, насос подключен. Не бойтесь. Я укрепил двери. Этот дом — ваша крепость».
Я опустилась на лавку, сжимая записку.
Он знал. Он не просто «хотел познакомить». Он знал про Кирилла, про угрозы, про то, что Марине придется бежать. И он готовил этот дом не для продажи. Он готовил его как убежище.
— Папа... — Марина заплакала, прижимая к себе Пашку. — Он всё знал.
Я встала. Не время для слез.
— Марина, займись ребенком. Там, в углу, кровать с матрасом. Одеяла должны быть в сундуке. Я пойду запущу генератор.
Я вышла во двор. Сарай, где стоял дизель-генератор, находился за домом. Метель немного стихла, но мороз крепчал. Небо очистилось, высыпали звезды — крупные, яркие, как алмазная крошка.
Генератор завелся с пол-оборота. Витя следил за техникой свято. В окнах дома загорелся теплый желтый свет. Дым пошел из трубы — Марина уже растопила печь.
Я стояла в темноте, слушая ровный гул мотора, и вдруг почувствовала на себе взгляд.
Это не было мистикой. Это было то самое первобытное чувство опасности, когда спина чувствует холод чужого внимания.
Я медленно повернулась.
Лес молчал. Деревья стояли неподвижно.
Но на свежем снегу, прямо у забора, я увидела следы.
Это были не наши следы.
Они шли из леса к дому. Глубокие, широкие следы больших мужских сапог. Кто-то стоял здесь совсем недавно, может быть, час назад. Стоял и смотрел на дом.
И следы эти не уходили обратно. Они обрывались у поленницы дров, примыкающей к задней стене дома.
Кто-то был здесь до нас. И этот кто-то не ушел. Он прятался где-то здесь, на участке. Или, что еще хуже...
Я выключила фонарик, чтобы не быть мишенью.
В доме горел свет. Марина и Пашка были там, в тепле, думая, что они в безопасности.
Я тихо, стараясь не скрипеть снегом, двинулась вдоль стены к поленнице. Рука сама потянулась к карману, где лежал тяжелый разводной ключ, который я захватила из машины.
За углом дома мелькнула тень.
— Кто здесь? — громко спросила я, поднимая ключ.
Тень отделилась от стены. Высокая фигура шагнула мне навстречу.
— Не бойтесь, Елена Сергеевна, — голос был незнакомым, молодым и спокойным. — Я вас ждал. Виктор просил присмотреть.
В свете, падающем из окна, я увидела парня лет двадцати пяти. В камуфляже, с охотничьим карабином за плечом.
— Вы кто? — я не опустила ключ.
— Я Леша. Сын лесничего. Виктор Платонович был моим крестным. Он сказал: «Если со мной что случится, Лешка, жди гостей. Жену мою и дочку».
Я выдохнула. Ноги стали ватными.
— Он и это предусмотрел? — прошептала я.
— Он всё предусмотрел, — кивнул парень. — Только вот...
Он замялся, глядя на дорогу, откуда мы приехали.
— Что?
— Вы когда ехали, черный джип не видели?
— Нет. А что?
— Я час назад обходил периметр. Видел следы шин на развилке. Тяжелая машина, протектор агрессивный. Она постояла, развернулась и уехала. Но не в город.
— А куда?
— В объезд. К старой лесовозной дороге. Она выходит к этому дому с другой стороны, через болото. Если у них внедорожник, они проедут.
Я похолодела. Кирилл не поехал за нами следом, чтобы мы его не заметили. Он знал местность. Или нашел карту. Он решил взять нас в клещи.
— Сколько у нас времени? — спросила я.
Леша посмотрел на луну.
— Если они сунулись через болото ночью — застрянут. Но если у них лебедка и опыт... Час. Может, полтора.
— У тебя есть оружие?
— Карабин «Сайга». И у вас, я вижу, чехол от чего-то серьезного.
— ИЖ-27, — ответила я.
Леша усмехнулся.
— Ну, тогда повоюем, Елена Сергеевна. Заходите в дом. Гасите свет. Будем встречать.
Мы погасили свет. Дом погрузился в плотную, вязкую темноту, разбавленную лишь серебристыми полосами лунного света на полу. Тишина давила на уши. Только треск поленьев в печи да судорожное дыхание Марины в углу напоминали о жизни.
Леша ушел. Он сказал: «Я встречу его на дальнем подходе, у ручья. Попробую пробить ему колеса». Я осталась одна с женщиной, которая разрушила мою жизнь, и ребенком, который был невинным плодом этого разрушения.
Я сидела на табурете у входной двери, положив ружье на колени. Руки вцепились в холодный металл так, что пальцы свело судорогой.
— Елена Сергеевна, — шепот Марины из темноты был еле слышен. — Зачем вы это делаете? Отдайте нас. Он не тронет вас. Зачем вам рисковать жизнью ради... нас?
Я не оборачивалась.
— Я делаю это не ради тебя, — ответила я сухо. — И даже не ради ребенка. Я делаю это ради себя. Чтобы завтра, если я выживу, я могла смотреть в зеркало и не видеть там предательницу. Витя был слабым человеком, Марина. Он врал нам обеим. Но он оставил мне это ружье и этот дом не просто так. Это его попытка всё исправить. И я не дам какому-то бандиту растоптать его последнее желание.
Снаружи раздался звук. Негромкий, но в ночной тишине леса он прозвучал как выстрел. Хруст ветки.
Я взвела курки. Щелчок показался мне оглушительным.
— Паша, — скомандовала я, не повышая голоса. — Под кровать. Закрой уши подушкой. Марина, к печи. Возьми кочергу.
Через минуту двор осветили фары. Яркие, ксеноновые лучи прорезали щели в ставнях, полоснули по стенам, выхватывая из темноты старые фотографии, пучки сушеных трав под потолком.
Двигатель затих. Хлопнула дверь машины.
Леша не успел. Или у него не вышло.
— Эй! — голос Кирилла звучал спокойно, почти весело. Он был совсем рядом, прямо за дверью. — Тук-тук. Есть кто в теремочке?
Я молчала.
— Я видел следы, — продолжил он. — И дым из трубы. И машину твою, старая калоша, я видел в кустах. Вы здесь. Не тяните время. Здесь холодно, а я не люблю мерзнуть.
Удар. Тяжелый ботинок врезался в дверь. Дом содрогнулся. Витя строил на совесть — дверь была из массива дуба, на кованых петлях. С одного удара такую не вынести.
— Слушай меня, Лена! — теперь в его голосе появилось рычание. — Ты думаешь, ты героиня? Ты защищаешь шлюху, которая спала с твоим мужем! Он смеялся над тобой! Он тратил твои деньги на моего сына! А ты стоишь тут с пушкой и играешь в святую? Открой дверь, и я просто заберу своё. А ты оставайся тут, рыдай над портретом своего рогатого счастья!
Его слова были как удары хлыстом. Каждое попадало в больное место. Да, он был прав. Логически он был прав. Я должна была ненавидеть их. Я должна была сама открыть эту дверь и вытолкнуть Марину на мороз.
Но я посмотрела на Пашку. Он выглядывал из-под кровати. В луче света, пробивающемся сквозь щель, я видела его глаза. В них был животный ужас. Он знал этого человека. Он знал, что будет, если тот войдет.
— Пошел прочь! — крикнула я. — Следующий шаг будет последним!
— Ну, сама напросилась.
Раздался звон стекла. Он не стал ломать дверь. Он обошел дом и разбил окно на веранде. Ставни там были хлипкие, декоративные. Я услышала, как трещит дерево, как сыплется стекло на пол.
— На веранду! — крикнула я Марине. — Держи внутреннюю дверь!
Мы бросились в сени. Вход с веранды в дом преграждала обычная межкомнатная дверь со стеклянной вставкой. Через мутное стекло я видела силуэт Кирилла. Он уже был на веранде. Он замахнулся чем-то тяжелым — топором, который нашел у нас же в поленнице.
Удар. Стекло брызнуло осколками мне в лицо. Я зажмурилась, чувствуя, как по щеке течет что-то горячее.
В пролом просунулась рука. Она шарила в поисках задвижки.
Я подняла ружье. Расстояние — два метра. Промахнуться невозможно. Но выстрелить в человека... Живого человека, у которого тоже есть мать, который когда-то был чьим-то любимым сыном...
Палец замер на спусковом крючке. Я учительница. Я учила Достоевского. «Тварь я дрожащая или право имею?»
— Не смей! — закричала Марина. Она бросилась вперед и с размаху ударила кочергой по руке Кирилла.
Он взвыл, отдернул руку. Посыпалась брань.
Но через секунду топор обрушился на дверь с новой силой. Щепки полетели во все стороны. Дверь трещала, петли выгибались.
— Я вас всех тут положу! — ревел он. — Я сожгу этот сарай вместе с вами!
Дверь подалась. Она распахнулась, и Кирилл ввалился в комнату, тяжело дыша. В руках у него был топор. Глаза бешеные, на губах пена. Он был огромен в этом узком пространстве, заполнив собой всё.
Марина отступила, закрывая собой Пашку, который выполз на шум.
— Ну что, бабуля? — он шагнул ко мне. — Стреляй. Или кишка тонка?
Он видел, что мои руки дрожат. Он знал психологию жертвы. Он знал, что обычный человек не сможет нажать на курок, глядя в глаза другому.
Он сделал выпад, замахиваясь топором, чтобы выбить ружье у меня из рук.
В этот момент время растянулось. Я видела всё, как в замедленной съемке: летящее лезвие топора, искаженное страхом лицо Марины, расширенные глаза внука. И лицо Вити на фотографии на стене. Он смотрел на меня.
Я не стала стрелять в него. Я дернула стволы вверх и нажала на оба курка сразу.
БА-БАХ!
Двойной выстрел в замкнутом помещении ударил по ушам как кувалдой. С потолка посыпалась штукатурка. Пламя из стволов опалило потолочную балку.
Кирилл от неожиданности присел, закрывая голову руками. Грохот дезориентировал его.
Я не стала ждать. Перехватив ружье за горячие стволы, я с размаху, как дубиной, ударила его прикладом в грудь. Вложив в этот удар всю свою злость, всю обиду за тридцать пять лет лжи, всю боль за этого несчастного мальчика.
Он охнул и повалился назад, запутавшись в половиках. Топор вылетел у него из рук.
— Марина, вяжи! — хрипло крикнула я. — Веревку!
Но Кирилл был сильнее. Он мотнул головой, приходя в себя, и ударил меня ногой по голени. Боль была адской, кость словно хрустнула. Я упала.
Он вскочил на ноги. Ружье отлетело в сторону.
Теперь он был хозяином положения. Он возвышался над нами, тяжело дыша, с перекошенным от ярости лицом.
— Всё, — прохрипел он. — Доигрались.
Он шагнул к Пашке. Схватил мальчика за шиворот, как котенка, и рывком поднял в воздух. Пашка закричал.
— Отпусти его! — Марина бросилась на него, вцепилась ногтями в лицо.
Кирилл отшвырнул её одной левой, как куклу. Она ударилась головой о печь и затихла.
— Ключи от машины! — рявкнул он мне, прижимая к горлу Пашки какой-то грязный нож, который достал из кармана. — Быстро! Или я его прирежу прямо здесь!
Я лежала на полу, сжимая сломанную ногу. Ружье было далеко. Марина без сознания. Леши нет.
— В кармане, — прошептала я. — В пальто. На вешалке.
Он попятился к выходу, таща за собой Пашку. Мальчик хрипел, его ноги в шерстяных носках волочились по полу.
— Не дергайся, старая, — бросил Кирилл, срывая мое пальто с вешалки. — Я забираю пацана. И тачку. Если вызовешь ментов — найду и убью.
Он пнул дверь ногой, выходя в морозную ночь. Холодный воздух ворвался в дом, выстужая тепло, которое мы так старались сохранить.
Я осталась одна. В разгромленном доме, с лежащей без сознания соперницей. И пониманием, что я проиграла. Он забрал самое ценное. Он забрал то, что Витя доверил мне.
Я попыталась встать, но нога не слушалась. Я поползла. К порогу. К открытой двери.
Снаружи взревел мотор моей «Тойоты».
— Нет... — стонала я, вгрызаясь ногтями в порог. — Витя, помоги...
И тут, сквозь рев мотора, я услышала другой звук.
Глухой, нарастающий гул. Словно сама земля дрожала.
Свет фар моей машины, которая уже разворачивалась у ворот, выхватил из темноты леса огромную тень. Она двигалась прямо наперерез джипу, ломая кусты.
Это был не человек. И не машина.
Это был лось. Огромный, испуганный выстрелами и светом, сохатый выскочил из чащи прямо на дорогу.
Визг тормозов. Удар. Звон стекла. И тишина.
Тишина после аварии страшнее, чем грохот. Она звенит в ушах, плотная, ватная, мертвая. Секунду назад ревел мотор, трещало железо, кричал ребенок — а теперь только шелест падающего снега и далекое, хриплое дыхание леса.
— Паша! — закричала я, и собственный голос показался мне чужим.
Я не помню, как встала. Адреналин — лучший анестетик. Сломанная нога, ушибы, возраст — всё исчезло. Остался только животный инстинкт: там, в искореженной груде металла, мой внук.
Я вывалилась с крыльца в сугроб. За мной, шатаясь и держась за голову, вышла Марина. Кровь текла у неё по виску, но она даже не стирала её.
Машина врезалась в вековую сосну в пятидесяти метрах от ворот. Капот сложился домиком, пар валил из пробитого радиатора, смешиваясь с морозным воздухом. Лось, огромная темная туша, лежал в кювете, дергая ногой в предсмертной агонии.
Мы бежали к машине. Я хромала, падала, снова вставала.
— Пашенька!
Дверь со стороны водителя была вмята внутрь. Кирилл лежал головой на руле, подушка безопасности сработала, но была в пятнах крови. Он не двигался.
Я рванула заднюю дверь. Заело.
Сквозь тонированное стекло я видела Пашку. Он сидел в детском кресле, которое я купила накануне для «внуков подруг», как я тогда соврала продавцу. Он был жив. Глаза широко открыты, рот беззвучно открывается и закрывается. Шок.
— Марина, тяни! — крикнула я.
Мы вцепились в ручку вдвоем. Раз, два, взяли!
Металл скрипнул, поддался. Дверь распахнулась.
Я бросилась внутрь, отстегивая ремни. Пальцы не слушались, путались в замках.
— Ба... ба... — всхлипывал Пашка.
— Тихо, мой хороший, тихо, я здесь, — бормотала я, наконец щелкая фиксатором.
Я вытащила его на руки. Он был легким, как пушинка. Он вцепился в мою шею так, что мне стало трудно дышать, и зарыдал в голос. Громко, отчаянно, по-детски.
Это был лучший звук на свете. Он жив.
Марина обняла нас обоих. Мы стояли на снегу, в свете одной уцелевшей фары, три человека, связанные одной бедой и одной кровью.
— А он? — Марина кивнула на переднее сиденье.
Я подошла к Кириллу. Проверила пульс на шее. Живой. Слабый, нитевидный, но живой.
— Жить будет, — сухо сказала я. — Если не замерзнет.
— Оставим его? — в голосе Марины не было злобы, только страх.
Я посмотрела на лес. На умирающего лося. На звездное небо.
Всю жизнь я учила детей, что милосердие — это сила. Оставить человека умирать, даже такого, как Кирилл, значило бы стать таким же зверем, как он.
— Нет, — сказала я. — Мы не убийцы.
Из леса, разрезая тьму лучом фонаря, выбежал Леша. Он запыхался, карабин болтался за спиной.
— Елена Сергеевна! Я слышал удар! Все целы?
— Мы целы, Леша. А вот гостю нашему нужна помощь. Вяжи его. И вызывай полицию и скорую. Теперь у нас есть чем их встретить: попытка убийства, угон, похищение ребенка. Теперь он сядет надолго.
ЭПИЛОГ: Три месяца спустя
Весна в этом году пришла рано. Снег сошел, обнажив черный асфальт, и воздух в городе пахнет мокрой землей и надеждой.
Я стою на кухне своей квартиры. Той самой, где раньше звенела одинокая тишина. Теперь тишины здесь нет.
Из комнаты доносится звук мультфильмов и смех. Марина гремит посудой, расставляя тарелки к обеду.
— Елена Сергеевна, вам чаю с бергамотом или зеленый? — кричит она.
— С бергамотом, Мариночка.
Я смотрю на фотографию Вити на стене. Ту самую, с которой всё началось. Теперь рядом с ней стоит другая рамка. На ней мы втроем: я, Марина и Пашка. Фото сделано в больнице, когда мне снимали гипс. Мы там уставшие, без косметики, но счастливые.
Я беру старую сберкнижку, которую так и не выбросила. Теперь я знаю цену этим цифрам. Это была не цена предательства. Это была цена жизни мальчика, который сейчас сидит в моей гостиной и читает «Дети капитана Гранта».
Конечно, было непросто. Были суды, допросы, долгие разговоры с опекой. Кирилл лежит в тюремной больнице, ему грозит до восьми лет. Нотариус подтвердил: Витя оставил завещание. Квартира Марины — ей. Моя — мне. А все накопления — Павлу, на лечение и реабилитацию.
Я выхожу в гостиную. Пашка сидит в кресле деда. Ему идет это место.
— Бабушка, — он отрывается от книги. — А правда, что капитан Грант нашелся, потому что его дети верили?
Я сажусь рядом, глажу его рыжие вихры.
— Правда, Паша. Вера — это самое главное.
Марина ставит на стол пирог. Шарлотку. Точно такую же, какой она пыталась угостить меня в тот первый вечер.
— Знаете, — говорит она, присаживаясь на край дивана. — Я ведь тогда, три месяца назад, хотела уехать. Сразу после разговора в гараже. Я думала, вы меня проклянете.
— Я и прокляла, — честно признаюсь я. — Минут на пятнадцать. А потом поняла одну вещь.
Я смотрю на них. На мою странную, изломанную, неправильную, но такую родную семью.
— Какую? — спрашивает Марина.
— Любовь не делится, Марина. Она умножается. Витя любил меня. И любил тебя. Просто у него не хватило смелости соединить эти два мира. Пришлось это делать нам.
В дверь звонят. Это реабилитолог, он приходит к Пашке три раза в неделю. Мальчик уже пробует стоять у опоры. Врачи говорят, шансы есть.
Я иду открывать. Проходя мимо зеркала в прихожей, я задерживаюсь на секунду.
На меня смотрит не одинокая вдова с потухшим взглядом. На меня смотрит женщина, у которой есть дочь. И внук. И будущее.
Я подмигиваю своему отражению.
— Ну что, Елена Сергеевна? Урок окончен. Начинается перемена.
Я открываю дверь, впуская в дом весенний ветер.
Конец.