Знаете, есть такой холод, который не в костях. Он в животе. Такой… скручивающий, липкий. Он появляется, когда самый близкий тебе человек смотрит сквозь тебя, пока тебя уничтожают.
«УБИРАЙСЯ ИЗ МОЕГО ДОМА!»
Этот крик до сих пор у меня в ушах. Не как воспоминание, а как… фон. Как гул старого холодильника. Тамара Игоревна, моя свекровь, не просто кричала. Она выпевала это слово. «У-би-рай-ся». Она вложила в него всё: свою власть, свою брезгливость, свое торжество.
А я стояла посреди гостиной, в этой огромной, темной «сталинке» с потолками в три метра, которые давили на меня все двенадцать лет брака. Я смотрела не на нее. Я смотрела на Виктора. На мужа.
Он стоял у окна, теребил шнурок от тяжелой бархатной шторы. Он не посмотрел на меня. Ни разу. Он просто сказал в стекло: «Алин, ну… мама же просила не трогать ее вещи».
«Ее вещи». Это была вазочка. Маленькая, синяя, кобальтовая. Единственное, что осталось от моей мамы. Единственное, что я принесла в их дом. Тамара Игоревна всегда задвигала ее в самый дальний угол серванта, за хрустальные ладьи. А я… я просто хотела, чтобы она стояла на свету.
«Я сказала — ВОН!» — Тамара Игоревна схватила эту вазочку и швырнула ее на паркет.
Осколки брызнули мне на туфли.
И в этот момент Витя вздрогнул, но не двинулся.
А я посмотрела на синюю пыль на полу, потом на мужа, потом на хозяйку дома. И всё поняла. Не про нее. Про него.
Я молча пошла в спальню, взяла сумочку, в которой лежали паспорт и кошелек, и пошла к выходу. Я не стала брать пальто. Хотела, чтобы он меня остановил. Окликнул. Схватил за руку.
«Пальто свое забери, — бросила Тамара Игоревна мне в спину. — Мне твои обноски не нужны».
Виктор молчал.
Тяжелая дубовая дверь захлопнулась за мной с таким звуком, будто захлопнулась крышка гроба.
Я стояла в подъезде. Ноябрь. Питер. Сырость пробирала до костей. Я стояла и ждала, что сейчас дверь откроется. Сейчас он выбежит, сунет мне это пальто, скажет: «Прости, она не в себе, поехали…»
Я ждала десять минут. Никто не вышел.
Я вышла на улицу. И только тогда позволила себе заплакать. Двенадцать лет. Двенадцать лет я мыла эту квартиру, готовила ужины, встречала его с работы. Я была удобной. Бесплатным приложением к ее сыну. И вот, приложение дало сбой.
Я стояла под фонарем, вдыхала морозный, мокрый воздух, и в моей сумочке было ровно две тысячи триста рублей. И ни одного места на этой планете, которое я могла бы назвать домом.
Часть 1. Ночь в коридоре
Знаете, что самое страшное в предательстве? Не сам удар. А то, что после него наступает оглушительная тишина. Мир вокруг продолжает жить. Машины едут, люди в окнах напротив пьют чай, а ты стоишь на улице в одном свитере, и тебя как будто выключили из розетки.
Я поехала к Свете. Единственная подруга, которая осталась у меня после замужества. Тамара Игоревна не поощряла «посторонних» в доме, и все как-то сами собой отвалились. А Света не отвалилась.
Она открыла мне дверь своей крошечной «однушки» в Купчино в час ночи. Увидела меня — в осенних туфлях, мокрую, с синими губами — и ничего не спросила. Просто втащила в коридор, сунула в руки огромное махровое полотенце и пошла ставить чайник.
Я сидела на ее кухне, завернувшись в плед, и смотрела, как она режет лимон.
«Развод?» — коротко спросила она.
Я кивнула.
«Он выгнал?»
«Она. Он… промолчал».
Света зло выдохнула. «Ну, значит, он. Поздравляю, Алина. Ты почти спаслась».
Я не чувствовала себя спасенной. Я чувствовала себя… пустой. Как та вазочка, разбитая на паркете. Света постелила мне на раскладушке в коридоре. Я лежала и смотрела на трещинку на потолке, а телефон в руке вибрировал. Витя.
Я не брала. Час не брала. Два. А потом он перестал звонить и прислал смс. Одно. Длинное.
«Алина, ну ты чего? Мама погорячилась, ты же знаешь ее характер. Зачем ты ушла? Ты меня подставила. Она теперь и на меня кричит. Возвращайся утром, извинись. Скажи, что была неправа, переставив вазу. И всё будет как раньше. Я куплю тебе новую, если хочешь».
Я смотрела на эти буквы, и холод в животе превращался в лед. «Куплю тебе новую». Он даже не понял, что она разбила. Он не понял, кого она разбила.
«Как раньше» — это означало снова стать тенью. Снова выслушивать, что я «не коренная», что у меня «ничего за душой нет», что я должна быть благодарна за то, что «сына моего пристроила». Благодарна за то, что сплю с ее сыном в ее квартире.
Я выключила телефон.
Утром я проснулась от запаха кофе. Света уже уходила на работу.
«Алин, — сказала она, застегивая сапог, — живи сколько надо. Но только не возвращайся. Если вернешься сейчас — ты не вернешься уже никогда. Она тебя съест и косточек не выплюнет».
Я осталась. Весь день я сидела на Светином диване и смотрела в окно. Я ждала, что он приедет. Что он приедет сам, без ее разрешения. Что он сломает систему.
Он не приехал.
К вечеру я включила телефон. Десять пропущенных от него. И один — от Тамары Игоревны. Я нажала «прослушать голосовое сообщение».
(Голос Тамары Игоревны, ледяной, спокойный, будто она диктует)
«Алина. Я надеюсь, дурь из тебя вышла. Виктор места себе не находит. Не вынуждай меня принимать меры. Если ты сегодня же не вернешься и не извинишься передо мной и перед сыном за свой демарш, можешь считать себя свободной. И не надейся. Ты не получишь от нашей семьи ни копейки. Ты пришла ни с чем, ни с чем и уйдешь».
Я нажала «удалить».
И в этот момент что-то во мне щелкнуло. Страх ушел. Осталась только звенящая, холодная ярость. Не на нее. На себя. За двенадцать лет, потраченных на то, чтобы заслужить любовь человека, который ждал смс от мамы, чтобы узнать, что ему чувствовать.
Я позвонила ему сама.
«Витя, — сказала я так спокойно, как не говорила никогда в жизни. — Я заберу вещи».
Он замялся. «Алин, ну… давай я привезу. Мама не хочет…»
«Я приду завтра. Когда ее не будет дома. Собери мне, пожалуйста, только мое».
«Алина…»
«Собери. Пожалуйста».
На следующий день я приехала с большой сумкой. Он ждал меня у подъезда. Не пустил наверх. Он вынес мне мои вещи в двух мусорных мешках. Зимние сапоги, пара свитеров, косметика. Пальто.
«Мама сказала, что так будет проще, — он прятал глаза. — Алин, может, ты…»
«Нет, Витя. Не могу».
«Ты разрушаешь нашу семью!» — вдруг закричал он шепотом, прямо там, на улице. — «Из-за какой-то вазы! Мама была права! Ты эгоистка!»
Он сунул мне в руки эти мешки и почти побежал в подъезд. Как будто боялся, что его увидят со мной.
Я смотрела ему вслед. И это было страшнее, чем выстрел. Он не просто позволил ей меня выгнать. Он только что сам вынес мне мои вещи в мусорном мешке. Он согласился с ней. Он выбрал.
Я стояла с этими мешками, а мимо шла соседка, тетя Валя. Она всегда со мной здоровалась. А тут прошла мимо, опустив глаза. Наверное, Тамара Игоревна уже всем рассказала, какую змею пригрела на груди.
Я дотащила эти мешки до метро. И пока я ехала в набитом вагоне, прижимая к себе этот черный пластик, я поняла, что Света была права. Я не спаслась. Я только начала спасаться. И это будет война.
Часть 2. Развод и «Хлорка»
Когда ты двенадцать лет была «женой», а потом вдруг становишься «никем», мир теряет очертания. Первые недели у Светы я жила как в тумане. Я подала на развод. И в ответ получила не просто согласие. Я получила повестку в суд.
Тамара Игоревна решила не просто выкинуть меня, а сделать это показательно. Она наняла адвоката. В суде всплыл брачный договор, который я подписала, не глядя, за неделю до свадьбы. «Пустая формальность, деточка, — ворковала она тогда, — чисто для порядка, мы же тебе доверяем».
Согласно этому договору, я не имела права ни на что. Ни на долю в квартире, потому что она была ее, Тамары Игоревны. Ни на машину, потому что она была куплена «на средства Виктора». Ни на сбережения, потому что… потому что. Я уходила ровно с тем, с чем пришла. С мусорными мешками.
Виктор на суде сидел рядом с матерью. Он похудел, осунулся и смотрел в стол. Когда судья спросила, есть ли у него возражения, он промямлил: «Нет, ваша честь. Я… я со всем согласен».
Нас развели за пятнадцать минут.
Я вышла из зала суда. Тамара Игоревна, в своей норковой шубе до пят, вышла следом. Она подошла ко мне вплотную. От нее пахло дорогими духами и холодом.
«Я же тебе говорила, Алина, — прошипела она мне в ухо. — Ты — пустое место. И всегда им была. Витя бы с тобой давно развелся, если бы не я. Я ему не позволяла. Жалела тебя, думала — одумаешься, начнешь ценить. А ты…»
«Спасибо вам, Тамара Игоревна», — сказала я.
Она опешила.
«Спасибо, что открыли мне глаза. На него. И на вас».
«Пошла вон», — выплюнула она и, взяв Виктора под руку, процокала каблуками к выходу.
Я осталась одна в гулком коридоре. Свободна. И абсолютно нищая.
Жить у Светы вечно было нельзя. Мне нужна была работа и жилье. Мой диплом медсестры пылился в папке двенадцать лет. Витя «хорошо зарабатывал», и Тамара Игоревна считала, что «жена Виктора» не должна «таскать утки» за копейки. Она должна была обслуживать их.
Я пошла в отдел кадров ближайшей больницы.
Меня взяли. Медсестрой в реанимацию. С графиком «сутки через трое».
Первая же смена меня чуть не убила. После двенадцати лет «сталинского» покоя я попала в ад. Пищащие приборы, стоны, запах лекарств и смерти. И «хлорка». Вездесущая «хлорка», которая въедалась в кожу, в волосы, под ногти.
Но знаете, что? Мне понравилось.
Мне понравилось, что здесь всё было по-настояшему. Здесь не было времени на интриги. Здесь была работа. Тяжелая, на ногах, где от тебя зависит, будет человек дышать или нет.
Я сняла комнату. Комнату в коммуналке на Гражданке. Двенадцать метров, окно во двор-колодец, общая кухня с тремя соседками. После «сталинки» Тамары Игоревны это был… прыжок назад, в студенчество.
Первую зарплату я потратила на то, чтобы купить замок в свою дверь.
Я работала как проклятая. Я брала дополнительные смены. Я мыла полы в отделении после своей смены. Я спала по четыре часа. Я ела гречку и самые дешевые сосиски. Запах «хлорки» стал моим запахом. Я отмывала руки, но он оставался. Он был как клеймо.
Прошло полгода. Я похудела на десять килограмм. У меня появились круги под глазами, но пропал испуганный, затравленный взгляд. Я стала старшей сестрой в отделении. Меня уважали врачи и боялись санитарки. Я научилась командовать. Я научилась говорить «нет».
Я научилась жить одна.
Я перестала думать о Викторе. Он исчез, растворился. Как будто его и не было. Как будто эти двенадцать лет были сном, после которого я проснулась в вонючей коммуналке.
Я начала копить. Я завела счет и откладывала каждую копейку. Я не знала, зачем. Просто так. Чтобы было. Чтобы у меня было что-то свое.
Однажды в ординаторской я пила кофе из автомата, и моя коллега, Лена, листала журнал с недвижимостью.
«Смотри, Алинка, — ткнула она пальцем. — Мурино. Студия, двадцать восемь метров. Бетон. Зато свое. Берут ипотеку».
Я посмотрела на картинку. Маленький бетонный пенал в доме-человейнике на краю города.
«Ты с ума сошла, — сказала я. — Это кабала на тридцать лет. Да мне и не даст никто».
«А ты попробуй, — пожала плечами Лена. — Ты же у нас пашешь как три лошади. Справку о доходах нарисуют приличную. Попробуй. Что ты теряешь?»
Я посмотрела на свои руки. Кожа потрескалась от антисептиков. Запах «хлорки».
Я поехала в банк. Я заполнила анкету. Я соврала, что у меня есть «первоначальный взнос» от «родственников». Я не верила ни на секунду.
Мне позвонили через три дня.
«Алина Андреевна? Вам одобрено. Три миллиона. Под девять процентов. На двадцать пять лет».
Я стояла в коридоре реанимации. Рядом везли каталку. Пищал аппарат. Я прислонилась к стене.
Двадцать пять лет. Мне будет почти семьдесят.
Это была не ипотека. Это была петля.
Но в конце этой петли был мой дом.
«Я согласна», — прошептала я в трубку.
Я вышла из больницы и впервые за год заплакала. Не от горя. От ужаса. И от странного, злого счастья. Я покупала себе двадцать восемь метров бетона. И это было лучшее решение в моей жизни.
Часть 3. Двадцать восемь метров свободы
Получить ключи — это было одно. А войти в эту коробку — совсем другое.
Это была новостройка на самом краю Мурино. Огромный, в двадцать пять этажей, дом, стоящий в чистом поле. Вокруг — грязь, строительный мусор и тысячи таких же окон.
Я открыла свою дверь. Квартира 2115.
Двадцать восемь квадратных метров. Голые бетонные стены. Из пола торчат провода. Окно во всю стену, и вид… на такое же окно в доме напротив.
Я вошла и села на пол, прямо на пыльный бетон. И рассмеялась.
Это было моё. Моё. Меня никто не мог отсюда выгнать. Меня мог выгнать только банк, если я просрочу платеж. А я не собиралась.
Ремонт я делала сама. Ну, почти. Наняла парня-таджика, чтобы он выровнял стены и сделал разводку в ванной. А дальше — сама. После суточных дежурств я ехала не домой (я еще жила в той коммуналке), а сюда. В свою крепость.
Я училась клеить обои по роликам на Ютубе. Я сама клала ламинат. Криво. Пузырями. Но сама.
Я выбирала цвет краски. И это было самое большое удовольствие. В «сталинке» у Тамары Игоревны всё было коричневым. Темное дерево, тяжелые ковры, бежевые обои «в полосочку». Это называлось «статус». Мне там всегда не хватало воздуха.
Свою студию я выкрасила в белый. И одну стену — в яркий, пронзительно-бирюзовый.
Я работала на износ. Три смены в больнице, потом двенадцать часов с валиком в руках. Я спала стоя. Я похудела так, что старые джинсы сваливались. Но я была абсолютно, невыносимо счастлива.
Через три месяца я переехала.
Моя первая ночь. У меня не было мебели. Вообще. Только надувной матрас, чайник и одна чашка. Я лежала на этом матрасе посреди своей белой комнаты, пила чай и смотрела в огромное окно. А там, в доме напротив, в тысячах окон горел свет. И я думала, что в каждом этом окне — такая же история. Кто-то тоже вырвался.
Я впервые за двенадцать лет уснула, не прислушиваясь к шагам в коридоре. Мне не нужно было бояться, что сейчас откроется дверь и Тамара Игоревна спросит, почему я «жгу свет» или «опять сижу в своем телефоне».
Это была моя тишина. Моя.
Прошло три года.
Я не просто выжила. Я обжилась.
Мои двадцать восемь метров превратились в самую уютную квартиру на свете. У меня появился диван. Небольшая кухня, которую я собрала сама. И стол у окна. Я стала старшей медсестрой отделения. Я пошла на курсы повышения квалификации.
Ипотека всё еще висела надо мной, как топор, но я научилась с этим жить. Я досрочно гасила куски. Я рассчитала, что закрою ее не за двадцать пять лет, а за десять.
Я стала другим человеком. Та Алина, которая плакала в подъезде, умерла. Эта, новая Алина, умела считать деньги. Она знала, что такое «недосып». Она знала, как говорить с пьяными пациентами и как успокаить родственников, у которых только что умер близкий. Она стала жестче. Но честнее.
Я ни разу не видела Виктора. Я ничего о них не знала. Я вычеркнула их. Я сменила номер телефона. Я завела кота. Рыжего, наглого, которого подобрала в подъезде.
В тот вечер я вернулась после тяжелых суток. В отделении была проверка, я еле стояла на ногах. Всё, о чем я мечтала — это душ и сон. Я налила себе чаю, села за свой стол у окна. Кот запрыгнул на колени. За окном шел мокрый снег. Ноябрь. Снова ноябрь. Ровно три года.
И тут в дверь позвонили.
Я замерла. Я никого не ждала. Света всегда звонила заранее.
Звонок был не просто настойчивый. Он был требовательный. Так звонят, когда не ожидают, что им не откроют.
Кот спрыгнул и зашипел.
Звонок повторился. Долгий, режущий тишину. А потом в дверь начали стучать. Не костяшками пальцев. Кулаком.
Я подошла к двери. Встала на цыпочки, чтобы посмотреть в глазок.
И мое сердце ухнуло куда-то в пятки.
Там, на тускло освещенной площадке, стояли они.
Виктор. И Тамара Игоревна.
Они выглядели… плохо. Виктор был в какой-то болоньевой куртке, которая была ему мала. Тамара Игоревна… она была без своей норковой шубы. В простом сером пальто с чужого плеча. Ее знаменитая «корона» из седых волос растрепалась. У ног стояли два старых, потрепанных чемодана.
Я отшатнулась от двери.
Нет.
Этого не может быть.
Они не знают мой адрес. Я… я же…
Стук стал громче.
«Алина! — это был голос Виктора. Приглушенный, но я его узнала. — Алина, открой! Мы знаем, что ты дома! Пожалуйста!»
Я стояла, прижав руки ко рту. Три года я строила эту крепость. Три года я зализывала раны. И вот они здесь. Они пришли, чтобы снова всё сломать.
Часть 4. Гости из прошлого
Я не знаю, сколько я стояла за дверью. Минуту? Пять? Время сжалось. Стук прекратился, и вместо него я услышала… плач. Тихий, старческий, задыхающийся. Плакала Тамара Игоревна.
Она не плакала, когда разбила мою вазу. Она не плакала в суде. А сейчас она плакала у меня под дверью, в подъезде на окраине Мурино.
Этот плач сломал во мне что-то. Не жалость. Нет. Любопытство. Злое, профессиональное любопытство медсестры из реанимации. Что должно было случиться, чтобы эта женщина заплакала?
Я повернула ключ.
Дверь открылась.
Они стояли, прижавшись друг к другу. От них пахло… вокзалом. Смесью сырости, несвежей одежды и отчаяния.
Виктор смотрел на меня. В его глазах не было ничего. Пустота. А Тамара Игоревна… она смотрела в пол. Она прятала лицо. Она стыдилась.
Моя бывшая свекровь. Стыдилась. Передо мной.
«Здравствуйте», — сказала я. Голос был чужой, скрипучий.
«Алина… здравствуй», — пробормотал Виктор.
«Мы можем… войти?» — он кивнул на чемоданы.
Я посмотрела на свою прихожую. Два квадратных метра. Чистый ламинат. Белые стены.
Я посмотрела на их грязные ботинки и чемоданы.
«Входите, — сказала я. — Только… снимите обувь. И оставьте это здесь».
Я не пустила их в комнату. Я оставила их в прихожей. Они сняли мокрые куртки. Я повесила их на крючок. Сесть у меня в прихожей было негде. Так они и остались стоять. Два призрака.
«Чаю?» — спросила я. Это было машинально.
«Да. Если можно. Горячего», — сказал Виктор.
Тамара Игоревна молчала. Она разглядывала мои обои.
Я ушла на кухню. Моя кухня — это два метра столешницы в углу комнаты. Я слышала, как они шепчутся в прихожей.
«Я же говорил…»
«Замолчи…»
Я поставила чайник. Руки немного дрожали. Я разозлилась на себя. На эти руки. Чего ты боишься, Алина? Ты в своем доме. Ты. В своем. Доме.
Я сделала два стакана чая. Самого простого, в пакетиках. Достала печенье, которое купила вчера по акции.
Я вынесла им чай прямо в прихожую.
«Здесь нет стульев. Проходите на кухню», — сказала я.
Они прошли. Они сели за мой маленький стол у окна. Тамара Игоревна вжала голову в плечи. Она смотрела на мою бирюзовую стену, и в ее глазах был ужас. Наверное, от такой «безвкусицы».
Они пили чай жадно, обжигаясь.
«Откуда вы знаете мой адрес?» — спросила я.
«Света, — сказал Виктор, не поднимая глаз. — Я… я нашел ее. Я умолял. Она не хотела давать, но я сказал, что…»
«Что случилось, Виктор?» — перебила я.
Он посмотрел на мать. Она покачала головой.
«Витя, — сказала я жестко. — У меня было тяжелое дежурство. Я хочу спать. Что. Случилось».
И Виктор заговорил.
Он рассказывал, а я смотрела в окно, на огни дома напротив. Я слушала его, и мне не было их жаль. Мне было… никак.
Оказалось, Тамара Игоревна решила провернуть «гениальную» сделку. Ее «сталинка» в центре стоила огромных денег. Она всегда говорила, что это ее «капитал». И вот, она решила этот капитал приумножить.
Она хотела продать «сталинку» и купить две квартиры в новом доме бизнес-класса. Одну себе, одну — Вите.
«Он же у меня один, — всхлипнула она вдруг. — Я же для него старалась…»
Она нашла риелторов. «Очень приятные молодые люди», — сказал Виктор. Они предложили ей «сложную схему». Чтобы «уйти от налогов».
Суть схемы была в том, что она сначала подписала дарственную на свою квартиру на одного из этих «молодых людей». А он, взамен, должен был перевести ей деньги на счет и оформить на нее две новые квартиры.
«Мама им поверила, — шептал Виктор. — Они ей такие буклеты показывали…»
Они подписали бумаги. Они отпраздновали.
А через неделю в «сталинку» пришли новые хозяева. Совсем не «приятные молодые люди». Крепкие ребята в кожаных куртках. Они показали Тамаре Игоревне ее же дарственную. И дали ей двадцать четыре часа на выселение.
«Но как же…» — прошептала я.
«Они просто исчезли. Эти риелторы. Телефоны выключены. Фирма… фирма-однодневка».
«А полиция?»
«Мы ходили, — Виктор махнул рукой. — Они заявление приняли. Но сказали… Вы сами, гражданочка, всё подписали. Дарственная. Добровольно. Что мы можем? Это гражданский спор. Подавайте в суд».
Они пытались судиться. Почти год. Продали машину Виктора, чтобы оплатить адвокатов. Продали шубу Тамары Игоревны. Продали всё, что было.
А потом суд они проиграли. Апелляцию тоже.
Их выселили.
Они скитались по знакомым. Но знаете, как это бывает. Неделю потерпят. Две. А потом начинают намекать.
«Мы два дня… мы были на вокзале, Алина», — сказал Виктор и закрыл лицо руками. — «Нам некуда идти. Вообще некуда».
Наступила тишина. Было слышно, как гудит мой новый холодильник.
Тамара Игоревна поставила пустой стакан.
«Хорошая у тебя квартира, — сказала она тихо. — Светлая».
«Маленькая», — ответила я.
«Зато своя», — выдохнула она.
И тут она посмотрела мне прямо в глаза. Впервые за вечер.
«Алина, — сказала она. — Я знаю. Я… я была…»
Она не смогла сказать «виновата».
«Пусти нас, — прошептала она. — Я тебя умоляю. На коврике в прихожей. На неделю. Пока мы что-нибудь не придумаем. Мы работу найдем… Витя найдет… Пожалуйста, Алина. Христом богом молю».
Она смотрела на меня, и в ее глазах больше не было власти. Там был только животный, первобытный страх. Страх холода. Страх улицы. Тот самый страх, который я чувствовала три года назад, стоя в подъезде без пальто.
Она дала мне в руки оружие. Она умоляла меня.
И я смотрела на нее. На моего врага. На человека, который растоптал двенадцать лет моей жизни и разбил мамину вазу.
И я знала, что сейчас я могу всё.
Я могу сказать «нет» и вышвырнуть их, как они вышвырнули меня. И это будет справедливо.
Я могу сказать «да» и пустить их. И каждый день смотреть, как она моет мою тарелку в моей раковине. И это будет моя самая сладкая месть.
Она ждала.
Виктор ждал.
Я встала.
«Подождите здесь», — сказала я.
Я ушла в ванную. Не для того, чтобы плакать. Я включила воду, чтобы они не слышали. Я посмотрела на себя в зеркало. На уставшую сорокадвухлетнюю женщину.
Что ты будешь делать, Алина?
Часть 5. Чужая боль
Я смотрела на свое отражение. На женщину с уставшими глазами и жесткими складками у рта. Эту женщину я вылепила сама. Из боли, «хлорки» и бетонной пыли. Та, прежняя Алина, размазня, которая ждала, что муж ее защитит, — она бы их, наверное, пустила. Из жалости. Или из глупого желания показать свое «великодушие».
А я… я смотрела на себя и понимала, что не чувствую ни жалости, ни злорадства.
Я чувствовала… брезгливость.
Не к ним, опустившимся и грязным. А к ситуации. К этому липкому, нездоровому болоту, в которое они меня снова пытались затащить.
Пустить их? Чтобы Тамара Игоревна снова начала «хозяйничать» на моих двадцати восьми метрах? Чтобы она учила меня, как правильно ставить чашки? Чтобы Витя сидел на моем диване и смотрел мой телевизор, пока я возвращаюсь с суточного дежурства?
Нет.
Это был мой дом. Моя крепость. Мое единственное достижение. Я не строила ее для того, чтобы впустить в нее своих палачей.
Выгнать их? Сказать: «Помните, Тамара Игоревна, как вы кричали "Убирайся"? Вот и вы теперь — убирайтесь»?
Я могла. Я имела на это полное моральное право. Каждая женщина, которую выгнали из дома, меня бы поняла.
Но я смотрела в свои глаза в зеркале и видела там не мстителя. Я видела медсестру из реанимации.
Я каждый день видела боль. Я видела, как люди ломаются. Я видела смерть. Я научилась главному: нельзя причинять боль специально. Даже если очень хочется. Даже если «заслужили».
Я не Бог, чтобы судить. Но я и не тряпка, чтобы о меня снова вытирали ноги.
Я поняла, что у меня есть третий путь.
Я выключила воду. Вышла из ванной. Они сидели на кухне не шевелясь, как два нахохлившихся воробья.
Я молча открыла холодильник. Достала сыр, колбасу, хлеб. Достала термос. Налила в него остатки кипятка, заварила свежий чай.
Я быстро сделала несколько бутербродов. Сложила их в пакет.
Виктор и Тамара Игоревна смотрели на мои руки. Они смотрели на еду.
Потом я пошла в комнату. В шкафу у меня лежала «заначка». Конверт. На «черный день». Я копила на новую стиральную машинку. Там было двадцать тысяч рублей.
Я достала деньги.
Потом я нашла визитку. Елена Петровна. Риелтор. Та самая, что помогла мне найти эту студию. Честная, пробивная тетка.
Я вернулась на кухню.
Я поставила термос и пакет с едой на стол. Положила рядом деньги и визитку.
«Что это?» — прошептал Виктор.
«Это еда. И чай. Вы голодны», — сказала я.
Потом я подвинула к нему визитку и деньги.
«Это Елена Петровна. Риелтор. Она не обманывает. Она находит самые дешевые комнаты в городе. Комнаты, не квартиры. Я ей сейчас позвоню, предупрежу, что вы от меня».
Я посмотрела на деньги.
«Этих денег вам хватит на залог и на первый месяц. На самую простую комнату. Может, даже на две, если повезет».
Они молчали. Они смотрели то на деньги, то на меня. Кажется, они не понимали.
«Алина… — начал Виктор. — Ты… ты хочешь сказать…»
«Я хочу сказать, что вам есть, куда поехать. Прямо сейчас. Вы можете переночевать в любом хостеле, а утром позвонить ей. И у вас будет крыша над головой».
Тамара Игоревна подняла на меня глаза. В них плескалось что-то… неверие.
«Ты… нас не пустишь?» — спросила она.
И я ответила. Спокойно, глядя ей прямо в зрачки.
«Нет, Тамара Игоревна. Не пущу».
«Но почему? — взвизгнул Виктор. — Мы же… мы же…»
«Мы же — что, Витя? — спросила я. — Семья? Моя семья — это я. И вот этот кот. Вы — нет».
«Но нам некуда идти! Ты нас на улицу выгоняешь! В ночь! Ты же… ты же не такая!» — он начал заводиться.
«Я не выгоняю, — сказала я, и мой голос стал ледяным. — Я даю вам деньги. Я даю вам еду. Я даю вам телефон человека, который решит вашу проблему. Три года назад у меня не было ничего из этого. У меня было две тысячи в кошельке и дырка в душе».
Я посмотрела на Тамару Игоревну.
«Вы тогда научили меня главному, Тамара Игоревна. Спасибо вам за урок. У человека должен быть свой дом. Место, откуда его никто не может выгнать. Вот он. Мой дом. Я его заработала. Потом и кровью. И я сама решаю, кто в него войдет. Вы — не войдете. Никогда».
Она сжалась. Она поняла. Она всё поняла.
Она поняла, что я не мщу. Я просто… ставлю точку.
Она молча встала. Взяла пакет с едой. Взяла термос.
Виктор схватил деньги и визитку.
«Я так и знал, — прошипел он. — Ты стала… как она. Жестокая».
«Нет, Витя, — сказала я. — Я стала как я. А теперь, пожалуйста, уходите. Я хочу спать».
Я открыла им входную дверь.
Они молча обулись. Молча взяли свои чемоданы.
Когда Тамара Игоревна проходила мимо меня, она на секунду остановилась.
«Синяя ваза, — сказала она так тихо, что я еле расслышала. — Она… она была нечаянно. Я не хотела…»
«Это уже не имеет значения, Тамара Игоревна, — ответила я. — Вообще никакого».
Она кивнула и вышла. Виктор семенил за ней.
Я закрыла за ними дверь. Повернула ключ. Один оборот. Второй.
Я прислонилась к двери своей спиной. Я стояла и слушала, как затихают их шаги на лестнице. Как хлопнула дверь подъезда.
И всё.
Тишина.
Я стояла так, наверное, минут десять. Я не плакала. Я не смеялась.
Я просто дышала.
Я чувствовала запах своей квартиры. Запах чистоты, кофе и немного — кошачьего корма.
Я пошла на кухню. Выбросила два стакана, из которых они пили. Просто взяла и выбросила в мусорное ведро.
Потом вымыла руки. Долго, тщательно, как в больнице перед операцией.
Налила себе чаю. В свою любимую чашку.
Я села за свой стол у окна. На колени запрыгнул кот.
За окном шел снег. В доме напротив гасли огни.
Я отпила чай.
В моей квартире было тепло. И тихо. И это была моя победа. Не над ними. Над собой.
Я закрыла этот гештальт. Я вынесла им термос с чаем и бутерброды. Но в свой дом не пустила.
Я стала сильнее. Но не стала злее.
Наверное, это и есть… свобода.