Вы смотрите на меня и, наверное, думаете: «Какая бледная. Уставшая».
Это правда. Я сорок дней почти не спала.
Сначала – больница, реанимация, вот эти… знаете, пищащие аппараты. Я сама медсестра, в хирургии. Я к этому писку привыкшая. Но когда он пищит над твоим отцом… это другой звук. Фальшивый. Режущий.
Потом морг. Потом кладбище. Земля мерзлая, твердая, как чугун. Потом поминки. Девять дней. Сорок дней.
Все эти недели я ходила по его квартире, как привидение. Механически мыла пол, протирала пыль с серванта, где стояли фотографии, которые он уже не видел. Я дышала этим воздухом – смесью корвалола, старой мебели и… пустоты. Я не плакала. Я просто… кончилась.
Я десять лет жила между своей сменой в больнице и его диваном. Уколы, капельницы, судно. Извините за прямоту, но так оно и было. Дочь Катя звонила из Москвы: «Мам, ты как?» А я как? Я – функция. Я – дочь. Я – сиделка. Я была уверена, что поступаю правильно. Что это мой долг. И где-то очень-очень глубоко, так глубоко, что я боялась себе признаться, я думала: «Ничего. Это всё мне останется. Это справедливо».
Он умер во вторник. А в пятницу, после сороковин, пришел нотариус. Не сам, конечно. Позвонил. Вялый, казенный голос.
«Ольга Анатольевна? Соболезную. Вам нужно вступить в права. Завещание у вас?»
«У меня, – говорю. – В сейфе».
Отец, бывший начальник цеха, всё держал под замком. Старый, советский, вмурованный в стену сейф.
Я осталась одна. Тишина. Звякнула связка ключей. Два оборота. Тяжелая дверца.
Там лежала синяя папка. И конверт.
Я развязала тесемки.
Завещание. Гербовая бумага. Всё как положено. «Я, нижеподписавшийся… находясь в здравом уме…»
Я искала глазами свою фамилию. Свою. «Ольге Анатольевне».
Я пробежала текст раз. Два.
Я не нашла.
Всё. Квартиру. Гараж. И вклад. Всё, что у него было… он оставлял человеку, имени которого я никогда в жизни не слышала.
Часть 1. Чужое имя
«…всё мое движимое и недвижимое имущество, какое ко дню моей смерти окажется мне принадлежащим, я завещаю…»
Я остановилась. Имя было простое. Русское. Андрей Игоревич. И фамилия. Допустим, Соколов. Андрей Игоревич Соколов.
Я сидела на полу в прихожей, потому что ноги вдруг перестали держать.
В голове не было мыслей. Была вата. Белая, стерильная больничная вата.
Кто это?
Может, ошибка? Может, нотариус перепутал? Но нет. Вот же – подпись отца. Корявая, уставшая, но его. И печать.
Андрей Игоревич.
Я стала перебирать. Родственники? Всю нашу родню до седьмого колена я знала. У нас не было никаких Андреев Игоревичей. Коллега по заводу? Отец ушел на пенсию двадцать лет назад. Друг? Он ни с кем не дружил последние годы. Только телевизор. И я.
Я была его единственным другом. Его сиделкой. Его дочерью.
Я посмотрела на телефон. Мне хотелось позвонить Кате, дочери. Сказать: «Катя, дед сошел с ума». Но я не позвонила. Что я ей скажу? Что я десять лет мыла задницу старику, который в итоге оставил меня ни с чем? Что я теперь, в свои пятьдесят восемь, останусь без жилья? Я ведь свою квартиру давно Катьке отписала, когда она в Москву уезжала, чтоб у нее «старт» был. А сама… сама я жила здесь. У отца. Временно.
Временно. Десять лет.
Я набрала номер нотариуса. Почти полночь. Он, конечно, не взял.
Я снова посмотрела на бумагу. «Соколов Андрей Игоревич, тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения…»
Он был всего на три года старше меня.
Я встала. Подошла к зеркалу в прихожей. Из него на меня смотрела женщина с серым лицом и пустыми глазами. Медсестра. Ольга. Пятьдесят восемь лет. Бездомная.
Это была не просто обида. Обида – это когда тебе не дали конфету.
Это было предательство. Холодное, выверенное.
Он не просто вычеркнул меня. Он вписал другого.
Я вернулась к сейфу. Там оставался тот самый конверт. Белый, обычный, заклеенный. На нем коряво: «Оле».
Мое сердце сделало кульбит. Вот! Вот оно! Объяснение! Может, это шутка? Может, там… дарственная на меня, а это всё – какой-то дурацкий спектакль?
Я дрожащими руками разорвала конверт.
Внутри был не документ.
Там лежал один-единственный ключ. Маленький, не от квартиры. И записка.
На клочке бумаги из блокнота было написано всего три слова.
«Не ищи. Так надо».
Не «прости». Не «спасибо».
«Не ищи. Так надо».
И в этот момент моя вата в голове превратилась в лед.
«Надо?» – прошептала я в тишину квартиры, пахнущей корвалолом. – «Кому надо, папа?»
Я положила ключ на стол. Я посмотрела на завещание.
И я поняла.
Я буду искать.
Часть 2. Юридический тупик
Утро было похоже на похмелье. Тяжелое, с привкусом меди во рту.
Я не спала. Я сидела на кухне, курила одну за одной, хотя бросила еще лет пятнадцать назад. Пачка нашлась в отцовском ящике. Он тоже «бросал».
«Не ищи. Так надо».
В девять утра я была у нотариуса. Тот самый вялый голос принадлежал мужчине лет сорока в дорогом, но мятом пиджаке. Он посмотрел на меня поверх очков.
«Ольга Анатольевна, я вам соболезную. Но…»
«Это ошибка», – сказала я. Голос был твердый. Как в операционной, когда привозят «тяжелого».
«Ошибки нет. Анатолий… ваш отец… был у меня три месяца назад. Лично. С паспортом. Абсолютно вменяемый. Я задавал ему стандартные вопросы. Он твердо ответил».
«Но кто этот Соколов?»
Нотариус пожал плечами. «Наследник. По закону. Я не имею права разглашать его данные. Он будет уведомлен».
«Он мошенник! – я почти кричала. – Он обманул старика!»
«Если вы так считаете, – нотариус стал холодным, – вы можете оспорить завещание в суде. Основания?»
«Основания? – я ткнула пальцем в свою грудь. – Вот основание! Я. Его дочь. Я десять лет…»
«Уход за престарелым родителем, – отрезал он казенным языком, – является вашей прямой обязанностью по Семейному кодексу. Это не является основанием для оспаривания воли завещателя. Вам нужен хороший юрист. И веские доказательства. Например, что в момент подписания отец был недееспособен».
«Он был дееспособен!» – вырвалось у меня. – «Он был в своем уме. До последнего дня».
«Тогда, Ольга Анатольевна…» Он развел руками.
Я вышла на улицу. Наш город – это завод. Трубы дымят. Люди серые, как этот дым. Я пошла не домой. Я пошла в юридическую консультацию, в подвал старой «сталинки».
Там сидела женщина, моя ровесница, с таким же усталым лицом.
Она выслушала. Посмотрела завещание.
«М-да, – протянула она. – Ну… можно попробовать. Доказать, что он вас обманул. Или что у отца было… это… помутнение. Но нужны свидетели. Врачи».
«Я сама ему капельницы ставила», – глухо сказала я.
«Тогда плохо. А кто он, этот Соколов? Вы его знаете?»
«Нет».
«Значит, так. Первое. Нам нужно его найти. Понять, кто он. Может, он 'недостойный наследник'. Может, он… ну, не знаю… угрожал ему? Это статья. Но это надо доказать. А доказать – это…» Она посмотрела на мои руки, на старую куртку. «…это дорого, Анатольевна. Экспертизы, запросы…»
Я поняла. У меня не было «дорого». Всё, что у меня было – зарплата медсестры и эта квартира, которая больше не моя.
Я вернулась «домой». В чужую квартиру.
Села за стол. Ключик. Записка.
«Не ищи».
Это был вызов.
Я должна была понять, за что он так со мной.
Если я не могу бороться через закон, я буду бороться по-другому.
Я должна была узнать, кто такой Андрей Игоревич Соколов.
Я пошла на кухню, взяла старую, пухлую телефонную книгу отца. Заводскую. С внутренними номерами. И начал листать. Соколов. Соколов.
Их было трое. Один А.И.
А.И. Соколов. Цех №4.
Цех, где мой отец был начальником.
Я нашла адрес. Старый рабочий район, через реку от завода.
Я оделась. Я не знала, что я ему скажу. Я не знала, что я сделаю. Но я знала, что должна увидеть его глаза.
Глаза человека, который украл мою жизнь.
Часть 3. Человек, которого не было
Район «за рекой» – это как изнанка города. Здесь время остановилось в восьмидесятых. Те же «хрущевки», тот же разбитый асфальт. Дышать было тяжело от близости завода. Отец всегда говорил, что «на той стороне» живут только… он кривил губы… «работяги». Хотя сам из них вышел.
Дом Соколова. Пятиэтажка. Дверь в подъезд выломана.
Я поднялась на третий. Запах кислой капусты и кошек.
Дверь номер двенадцать. Обита дерматином. Звонок вырван.
Я постучала.
Тишина.
Я постучала сильнее, костяшками.
За дверью послышалось шарканье. Потом щелкнул замок.
Дверь приоткрылась на цепочке.
Я увидела глаз. Уставший, водянистый.
«Вам кого?» – голос был хриплый.
«Андрей Игоревич Соколов?»
Дверь на мгновение замерла. Потом цепочка звякнула, и дверь открылась.
На пороге стоял мужчина. Мой ровесник, но выглядел старше. Лицо в глубоких морщинах, седые волосы. Старый свитер. И… глаза. Те самые. Уставшие.
Он не был похож на мошенника. Он был похож на человека, который всю жизнь таскал что-то тяжелое.
«Я Ольга Анатольевна», – сказала я. И назвала фамилию отца.
Его лицо не изменилось. Он просто смотрел на меня.
«Дочь Анатолия. Начальника цеха».
Тут он моргнул. «Анатолия? Так… он же…»
«Он умер», – сказала я.
«А… Царствие небесное, – он как-то неловко перекрестился. – Проходите, что ли. В коридоре стоять…»
Квартира была… бедной. Очень бедной. И очень чистой. Старая мебель, накрытая салфетками. Выцветшие обои. Пахло лекарствами.
«Вы по какому делу?» – он так и не предложил мне сесть.
Я смотрела на него. Я пришла сюда воевать. Обвинять. А передо мной стоял человек, который, кажется, боялся меня больше, чем я его.
«Вы его знали?» – спросила я.
«Кого? Анатолия? – он пожал плечами. – Лично – нет. Отец мой с ним работал. Игорь. Они… ну, в одном цеху были. А что случилось?»
И тут я поняла.
Он не знает.
Он. Ничего. Не. Знает.
«Он… – я сглотнула. – Мой отец. Он оставил вам завещание».
Андрей Игоревич нахмурился. «Чего оставил?»
«Наследство. Квартиру. Деньги».
Он посмотрел на меня, как на сумасшедшую. Потом усмехнулся. «Девушка, вы… ошиблись, наверное. Какое наследство? От кого? От вашего отца? Я его сто лет не видел. Да и не знал толком. Это отец…»
«Вы Андрей Игоревич Соколов, шестьдесят пятого года рождения?»
«Ну я».
«Значит, вам».
Он медленно опустился на табуретку у входа. Он выглядел не шокированным. Он выглядел… растерянным.
«Но… за что?» – прошептал он.
«Я пришла спросить это у вас», – мой голос звенел от напряжения. – «Что вы сделали? Как вы его…»
«Да я ничего не делал! – он вдруг разозлился. – Я его не видел с тех пор, как…»
Он замолчал.
«С каких пор?» – надавила я.
Он посмотрел мне прямо в глаза. И в его взгляде не было ни вины, ни хитрости. Только старая, застарелая боль.
«С тех пор, как отца хоронили. Мне тогда… лет пятнадцать было. Ваш отец приходил. На поминки. Стоял у стенки. Водку пил, не закусывал. И смотрел на меня. Вот так же, как вы сейчас».
Он встал. «Уходите, а? Не знаю я ни про какое завещание. И не надо мне его. Ошибка это. Уходите».
Я вышла из подъезда. Земля уходила из-под ног.
Это не был план. Это не был обман.
Это было что-то другое.
Человек, получивший всё, не хотел этого. Он даже не знал, почему.
«Не ищи. Так надо».
Я вернулась в квартиру отца.
Я снова открыла сейф. Я искала не завещание. Я искала… хоть что-то.
И я нашла. На самом дне, под старыми облигациями, лежала тонкая папка.
На ней было написано: «Личное».
Я открыла ее.
И первым, что я увидела, был старый, пожелтевший…
«Акт о несчастном случае на производстве. 1983 год».
Часть 4. Бумага не врет
«Акт… Форма Н-1…»
Я читала эти слова, и они ничего мне не говорили. Бюрократия. Канцелярит.
Я работала с историями болезни. Там тоже свой язык. Сухой, точный. «Диагноз», «Анамнез», «Прогноз».
Этот акт был историей смерти.
«…утверждаю… начальник цеха №4…» – подпись отца.
«…комиссия установила…»
«…пострадавший: Соколов Игорь Степанович, слесарь-ремонтник…»
Я вцепилась в это имя. Игорь. Отец Андрея.
Я читала дальше. Сквозь сухие формулировки проступала трагедия.
«…производя ремонтные работы на прессе…»
«…находясь в состоянии…» – я пропустила слово.
Вернулась.
«…находясь в состоянии алкогольного опьянения (легкая степень)…»
«…нарушил правила техники безопасности…»
«…что привело к…»
«…травма, несовместимая с жизнью…»
И в конце: «Причина несчастного случая: грубая неосторожность самого пострадавшего».
Подписи. Пять или шесть. Директор завода. Инженер по ТБ. И… отец. Председатель комиссии.
Я сидела, глядя на эту бумагу.
Итак. Сорок лет назад. Отец Андрея. Погиб на заводе. По пьяни.
Грубая неосторожность.
Мой отец, как начальник цеха, расследовал это. Подписал.
И… что?
Всю жизнь чувствовал вину? За что? За то, что у него в цеху пьяный рабочий полез под пресс?
Это не сходилось.
Отец был… суровый. Он не прощал слабости. Ни себе, ни другим. Он бы презирал этого Игоря. Он бы не стал…
Он бы не стал отдавать всё сыну алкоголика, который сам себя угробил.
Я снова посмотрела на акт.
«…в состоянии алкогольного опьянения…»
Откуда они это знали? Экспертиза? В 1983 году?
Я перевернула лист. Приложение. «Объяснительные».
И вот тут…
Тут был почерк.
Я увидела три объяснительных. От трех рабочих. Бригада.
Все как под копирку: «…да, от Игоря с утра пахло…», «…мы ему говорили не лезть…», «…он отмахнулся…».
И среди них я увидела фамилию, которую знала.
Павел Ефимович. Дядя Паша.
Единственный «друг» отца, который заходил к нам по праздникам, пока не слег. Они всегда пили на кухне, молча. Смотрели в одну точку.
Дядя Паша… он был жив.
Я знала, где он. Дом ветеранов. Наш, заводской.
«Не ищи».
Нет, папа. Я буду искать.
Я должна была понять, что ты купил. Или за что ты заплатил.
Я поехала в дом ветеранов на следующий же день.
Я застала его в саду. Он сидел в инвалидной коляске, укрытый пледом.
«Павел Ефимович?»
Он поднял голову. Глаза слезились, но узнали.
«Оленька? Анатольевна? А я… а мне сказали… Толя-то… всё?»
«Всё, дядь Паш. Сорок дней было».
«Вот оно как…» Он отвернулся. «Крепкий был. Жаль».
«Дядь Паш, я по делу».
Я не стала ходить вокруг да около. Я достала акт.
«Вы это помните?»
Он не взял бумагу. Он просто посмотрел на нее. И его лицо… оно не изменилось. Оно… закрылось. Стало каменным. Как у отца.
«Помню. Несчастный случай. Бывает».
«Он пьяный был? – спросила я в упор. – Соколов. Игорь».
Дядя Паша долго молчал. Смотрел на деревья.
«Говорят, пьяный», – сказал он наконец.
«А вы… вы что видели?»
«Я, Оля, что в бумаге написано, то и видел. Что подписал, то и было».
«А если… – я решилась. – Если я скажу, что отец. Мой отец. Оставил всё сыну этого Игоря. Андрею».
Вот тут он вздрогнул.
Он медленно повернул голову. Он посмотрел на меня так, будто я сказала, что земля плоская.
«Всё?»
«Всё, дядь Паш. Квартиру. Вклад. Мне – ничего».
Его губы задрожали. Он снял очки. Протер глаза.
«Так… – прошептал он. – Значит, решился. Дошло до него…»
«Что дошло?»
«Винтиль, Оленька… Винтиль он тогда не перекрыл».
Я не поняла. «Какой винтиль?»
«Гидравлика… – он говорил, как будто ему было больно дышать. – На том прессе. Текло. Давно текло. Толя… отец твой… он знал. Я ему сто раз говорил. А план горел. Завод… ну, ты ж понимаешь. План. И он… он Игоря заставил лезть. 'Быстро, – говорит, – подтяни, и всё'. А Игорь…»
«Он не был пьяный?» – выдохнула я.
«Он трезвый был, как стеклышко! – вдруг крикнул старик. – Он вообще не пил! У него жена…»
Он замолчал.
«А почему… почему в акте…»
«А потому что если бы не Игорь, – тихо сказал дядя Паша, – то сел бы Толя. Отец твой. За халатность. За нарушение ТБ. Пять лет, как минимум. А у него – ты. Карьера. И он… он нас собрал. Меня… и еще двоих. 'Пацаны, – говорит, – выручайте. Спишем на него. Семье поможем. А?'…»
Я закрыла глаза.
«И вы… вы подписали?»
«Мы подписали. Семье… он и правда помогал. Вдове. Тайно. Через профком. Думали, она не знает. А Андрей… Андрюшка… он так и вырос, с клеймом, что отец у него – пьяница, сам себя угробил».
Я смотрела на старика.
«А теперь, – закончил он, – он, видать, квартиру ему отдал. Искупить решил. А тебя… тебя налегке оставил».
Он посмотрел на меня с такой жалосью, что мне захотелось выть.
«Ты сильная, Оленька. Ты… ты ж его дочь. Такая же… кремень».
Часть 5. Ключ
Я ехала домой в автобусе. За окном проплывал дымный, серый город. Мой город.
В ушах стоял голос дяди Паши: «Ты сильная. Кремень».
Я не чувствовала себя сильной. Я чувствовала себя… пустой.
Всю жизнь я думала, что мой отец – образец. Суровый, да. Неласковый. Но – честный. Человек-завод. Человек-план.
Оказалось, он – трус.
Он не просто совершил ошибку. Он сломал чужую жизнь, чтобы спасти свою шкуру. Он убил Игоря. А потом… он убил его репутацию. Он заставил сына Андрея стыдиться своего отца.
Я вошла в квартиру.
Всё, что я здесь видела, было куплено этой ложью.
Этот паркет. Этот сервант. Вся моя жизнь. Вся моя учеба в медучилище. Всё было оплачено молчанием дяди Паши и смертью Игоря Соколова.
Я подошла к столу.
Записка. «Не ищи. Так надо».
И ключ.
Я взяла его в руку. Маленький, холодный. От почтового ящика? Нет. От шкатулки?
Я стала ходить по квартире.
Он от чего-то. Он должен быть от чего-то здесь.
Я перебрала все ящики. Все шкафы.
И тут я увидела его.
На антресолях. Старый, пыльный отцовский чемодан. Дипломат. Тот, с которым он ходил на завод. С двумя замками-защелками и одним маленьким, посередине.
Я его не видела… лет тридцать. Он хранил его.
Я достала табуретку. Сняла этот дипломат.
Ключ вошел в замок как влитой.
Щелчок.
Я открыла.
Там не было денег. Не было документов.
Там лежала фотография. Черно-белая. Двое молодых парней в спецовках. Они обнимали друг друга за плечи и смеялись. Один – мой отец. Молодой, с чубом. Второй… видимо, Игорь.
А под фотографией… лежало письмо.
Не мне.
Оно было адресовано «Андрею Игоревичу Соколову».
Но оно не было запечатано.
Я знала, что не имею права.
Я знала, что это… грех.
Но я должна была.
Я развернула лист.
«Андрей Игоревич.
Я не знаю, как начать это письмо.
Я пишу его, зная, что вы прочтете его, когда меня уже не будет.
Я не могу просить у вас прощения. Этому нет прощения.
Ваш отец, Игорь, был моим лучшим другом.
Он был хорошим человеком. Лучшим из нас.
Он не был пьян.
Виноват был я.
Я был начальником. Я был трусом. Я испугался тюрьмы.
Я заставил других лгать. Я оболгал его.
Я знаю, что вырос ты с мыслью, что твой отец – виновник. Это неправда.
Виновник – я.
Я отнял у тебя отца. Я отнял у тебя его честное имя.
Я не могу вернуть его.
Я помогал вашей матери, сколько мог. Тайно. Она бы не взяла.
Эта квартира. Эти деньги. Это не наследство.
Это – долг. Малая часть.
Я знаю, что моя дочь, Оля, будет… она не поймет.
Я сделал ей больно. Я знаю.
Но она сильная. Она справится.
А я… я не могу уйти туда, не попытавшись хотя бы… отдать.
Если сможете, не держите зла на него.
На Игоря.
Он был герой. А я – нет.
Анатолий».
Я сидела на полу.
Я не плакала. У меня не было слез.
Он всё знал.
Он знал, что я буду здесь. Что я найду. Что я, возможно, прочту.
«Она сильная. Она справится».
Он не просто оставил меня ни с чем.
Он оставил мне… выбор.
Я могла сжечь это письмо. Сжечь этот акт. Оспорить завещание, имея на руках показания дяди Паши.
Или…
Или я могла выполнить волю труса, который в последний момент решил стать человеком.
Часть 6. Долг
Ночь.
Я сидела на кухне. Передо мной лежали три вещи.
Завещание.
Акт о несчастном случае.
И письмо. Письмо Андрею.
«Она сильная».
Папа, ты не знал, насколько сильной мне придется быть.
Десять лет. Каждая капельница. Каждый укол. Каждая бессонная ночь, когда я слушала твой хрип. Я делала это из чувства долга. Я думала, это мой долг.
А оказалось, я просто… помогала тебе отсрочить твой.
Что я чувствовала?
Ненависть? Нет.
Презрение? Может быть.
Жалость?
Да. Огромную, выжигающую жалость. К нему. К Игорю. К Андрею.
И к себе.
Я, медсестра Ольга, в своих пятидесяти восьми. Моя дочь далеко. Моя карьера – это судно и бинты. Мое будущее…
Мое будущее – это койка в сестринском общежитии.
Потому что в этой квартире, в квартире, купленной на лжи, я остаться не могла.
Я посмотрела на телефон.
Я могла позвонить Кате. «Катюша, так и так. Дед…»
И что? Она бы сказала: «Мама, борись! Нанимай адвоката! Это твое!»
Она – другое поколение. Для них «справедливость» – это то, что ты взял.
А для меня?
Я всю жизнь жила по правилам. «Так надо». «Так положено».
Я ухаживала за ним, потому что «так надо».
И он… он в конце жизни тоже решил поступить, как «так надо».
Только наши «надо» не совпали.
Я должна была решить.
Если я отдам это письмо Андрею… он узнает.
Он узнает, что его отец – герой. И что мой отец – убийца.
Нужно ли ему это знание?
Ему шестьдесят. Он прожил жизнь с этой болью.
А если я не отдам?
Я пойду к юристу. Я скажу: «Отец был не в себе. Он отдал всё чужому человеку». Я найду дядю Пашу. Я заставлю его говорить.
И я выиграю суд.
Я останусь в этой квартире.
И каждое утро я буду просыпаться, зная, что я – дочь труса. И что я – такая же.
Я буду смотреть на этот сервант и знать, что он куплен на крови.
Я встала. Подошла к окну.
Город спал. Только трубы завода дымили. Вечный огонь. Вечная работа.
Место, где всё началось и где всё должно было закончиться.
Я приняла решение.
В шесть утра я была на ногах.
Я не пошла к юристу.
Я пошла к Андрею Игоревичу.
Он открыл мне так же, как в прошлый раз. С опаской.
«Опять вы?»
«Андрей Игоревич, – сказала я. Я была очень спокойна. Как перед операцией. – Нам нужно поговорить».
Я вошла.
«Я не знаю, почему он это сделал, – начал он. – Мне не нужно…»
«Вам нужно, – прервала я его. – Возьмите. Это… вам».
Я протянула ему запечатанный конверт. Тот, из дипломата. С письмом.
«И… вот».
Я достала из сумки ту самую папку. С «Актом о несчастном случае». И все объяснительные.
«Что это?» – он не брал.
«Это… правда. О вашем отце».
Я не могла сказать ему «ваш отец – герой». Я не могла сказать «мой отец – убийца».
Я сказала: «Он не был пьян. Он… был очень хорошим человеком. Мой отец… он очень жалел».
Андрей смотрел на меня.
А потом он взял бумаги.
Он сел на ту же табуретку в прихожей.
И начал читать.
Я видела, как ходят желваки на его лице. Как его плечи… сначала напряглись, а потом…
Он заплакал.
Не всхлипывал. Просто слезы текли по морщинам. По лицу шестидесятилетнего мужика, который всю жизнь стыдился своего отца.
«Он… – прошептал Андрей. – Он, значит… не…»
«Нет, – сказала я. – Он – нет».
Я положила на стол ключи от квартиры.
От его квартиры.
«Там… – сказала я. – Там нотариус вам позвонит. Нужно будет оформить».
Я развернулась, чтобы уйти.
«Постойте! – крикнул он мне в спину. – Ольга Анатольевна! А вы? Как же вы?»
Я обернулась.
«А я сильная, – сказала я. – Я справлюсь».
Часть 7. Пустота
У меня было три дня, чтобы съехать.
Я позвонила Кате.
«Кать, – я старалась, чтобы голос не дрожал. – Тут… так получилось. Квартира… не наша».
«В смысле?!»
Я не стала ей врать. Я рассказала. Кратко. Про завод. Про долг.
Она молчала.
«Мам, – сказала она наконец. – Ты… ты святая? Или… ты с ума сошла? Отдать квартиру? Незнакомому мужику? Из-за какой-то истории…»
«Катя, это не 'какая-то история'. Это… папина жизнь. И моя».
«А моя?! – взвилась она. – Ты обо мне подумала? Куда ты пойдешь? Ко мне, в мою студию? Втроем с моим парнем? Мам, ты что наделала?!»
«Я наделала то, что должна была. Не волнуйся. У меня есть, где жить».
Я соврала.
У меня не было, где жить.
Я стояла посреди квартиры.
Вещи.
Я смотрела на них. Диван. Сервант. Книги.
Что из этого – мое?
Ничего.
Я собрала один чемодан. Халаты. Зубная щетка. Две смены белья. Фотография. Где я, Катя и… он. Отец. На Первомае. Давно.
Всё.
Я поехала в больницу. К себе, в отделение.
Подошла к старшей сестре, к Зое.
«Зой, – говорю. – Пустишь в сестринскую? На пару ночей. У меня… ремонт».
Зоя посмотрела на меня. На мой чемодан.
«Ремонт, – хмыкнула она. – В голове у тебя ремонт, Оля. Ладно, иди. Поставь раскладушку у шкафов».
Ночью я лежала в этой каморке. Пахло хлоркой и старыми бинтами.
За стеной стонали. Везли каталку.
Это был мой мир. Мир боли. Мир, где я была нужна.
И я… я впервые за сорок дней…
Я почувствовала не пустоту.
А… покой.
Это было странно.
Я осталась ни с чем.
Я была бомжом.
Но у меня больше не было камня на душе.
Я отдала долг.
Я не знала, чей долг я отдала. Его. Или свой. Но я его отдала.
Я уснула.
А утром… утром меня разбудила Зоя.
«Оль, – говорит. – Там… к тебе».
Я вышла в коридор.
Стоял Андрей Игоревич. В руках – та самая папка.
«Ольга Анатольевна… – он выглядел иначе. Он… по-другому стоял. Прямее. – Я… я всё прочел. Я…»
«Не надо, – сказала я. – Ничего не надо».
«Нет, надо! – он шагнул ко мне. – Я… я всё понимаю. Про него. Про… всё. Но я не могу это взять».
«Это… завещание, – сказала я. – Это закон».
«К черту закон! – он почти кричал. – Вы… Вы же его дочь! Вы… ухаживали. А я… я кто? Я не могу жить в квартире, за которую… вот так».
«А я могу?» – тихо спросила я.
Мы стояли в этом больничном коридоре.
Два сироты. Два обманутых ребенка.
«Я не знаю, что делать, – сказал он. – Я… всю ночь думал. Я не хочу. Но… нотариус сказал, что… я должен принять».
«Примите, – сказала я. – А потом…»
«Что потом?»
«Потом, Андрей Игоревич, – я посмотрела ему в глаза, – вы сделаете так, как считаете правильным. Не как он велел. Не как я сказала. А как… по-человечески».
Я видела, как в его глазах что-то щелкнуло.
Он кивнул.
«Я… я понял. Спасибо».
Он развернулся и ушел.
Я не знала, что он понял.
Я не знала, что он сделает.
Я вернулась в сестринскую.
Я взяла смену.
Надо было работать.
Часть 8. Справедливость
Прошло три месяца.
Я жила в сестринской.
Катя звонила. Ругалась. Предлагала взять кредит. Я отказалась.
Я взяла больше смен. Ночные. Суточные. Я валилась с ног.
Я ждала.
Чего я ждала? Я не знала.
Однажды вечером, после смены, я вышла из больницы.
У ворот стоял он. Андрей Игоревич.
«Ольга Анатольевна. Здравствуйте».
«Здравствуйте».
«Я… – он мялся. – Я… продал. Квартиру».
Я молчала.
«Гараж. Вклад. Всё».
Я кивнула.
«Вот, – он протянул мне конверт. Толстый. – Это… ваше».
«Мое?»
«Половина. Ровно половина. Как… если бы не было завещания. Если бы… по закону. Как дочери».
Я смотрела на конверт.
«Я не могу, – сказала я. – Это… ваше».
«Нет, – твердо сказал он. – Это – наше. Мой отец… он бы не хотел, чтобы вы остались на улице. Он… я знаю. А ваш отец… он заплатил долг. А это…»
Он вложил конверт мне в руку.
«Это… справедливость, Ольга Анатольевна. Я… я себе тоже оставил. Я… матери памятник новый поставлю. И отцу. Рядом. И… напишу. Что он… хороший был».
Его глаза блестели.
«А… – он замялся. – А хотите… я вас провожу? Я… я всё равно… тут рядом. Купил. Маленькую. Вон, в том доме. Мне хватит».
Мы пошли по аллее.
Шел снег. Первый, чистый.
Он падал на этот серый город, на трубы завода.
Я держала в руке конверт.
Это не было… счастьем.
Это не было победой.
Я потеряла отца. Я потеряла… иллюзии.
Но я…
Я стояла на ногах.
Я посмотрела на Андрея.
«Спасибо», – сказала я.
«Это вам спасибо, – ответил он. – Вы… вы мне отца вернули».
Я не знаю, как это назвать.
Примирение? Расплата?
Наверное, это… жизнь.
Вы смотрите на меня. Да, я всё еще бледная. Я всё еще уставшая.
Но сегодня я иду не в сестринскую.
Я иду… смотреть себе квартиру. Маленькую. На окраине.
Свою.
И я знаю… я знаю, что отец… он бы…
Нет.
Я не знаю, что бы он.
Но я знаю, что я… я всё сделала правильно.