Вы когда-нибудь чувствовали, что воздух вокруг вас стал... густым? Как кисель. Ты вроде дышишь, но не дышится. Руки опускаются. Не в переносном смысле, а вот прямо физически — сидишь на совещании кафедры, и твоя рука, державшая ручку, вдруг падает на стол. И ты смотришь на нее. Чужая рука.
Мне пятьдесят восемь. Игорь. И вот в этом состоянии меня и нашла моя жена, Алина.
Нет, она не нашла меня на улице. Я сидел дома, в нашей большой, тихой квартире на Юго-Западной, где мы вырастили дочь, и смотрел, как пыль танцует в луче солнца. Дочь давно в Германии, замужем. А мы с Алиной... мы остались. И тишина стала оглушительной.
«Тебе нужна помощь, Игорь, — сказала она тогда. — Ты выгорел. Ты гаснешь».
Она была права. Мои студенты казались мне картонными, лекции — бессмысленным набором звуков. Алина... Алина была красивой, энергичной. Пятьдесят пять, а всё фитнес, выставки, подруги. А я — балласт.
«Я нашла тебе лучшего, — сказала она. — Вадим. Это светило. Дорого, но ты у меня один».
Она поцеловала меня в лоб. Как больного. Как ребенка.
Я пошел. Потому что любил ее. Потому что хотел... починиться. Хотел снова стать тем, за кого она выходила замуж тридцать лет назад.
Я еще не знал, что иду не к врачу. Я шел на эшафот. А палача мне выбрала собственная жена.
Часть 1. Кабинет
Знаете, что самое страшное в кабинете психотерапевта? Не кушетка. И не блокнот, в котором он что-то чиркает.
Самое страшное — это тишина.
Офис Вадима был не на Юго-Западной. О нет. Это был новый, сверкающий комплекс в районе Хамовников. Стекло, металл, тихие лифты, пахнущие дорогим парфюмом. Кабинет на высоком этаже. Окно во всю стену. Москва как на ладони — суетливая, спешащая, а ты сидишь в этом аквариуме, и тебя будто нет.
Ему было лет сорок пять. Вадим. Подтянутый, дорогая рубашка-поло, умные, быстрые глаза. Он не улыбался. Он излучал уверенность.
«Игорь. Рад вас видеть. Алина Викторовна много о вас рассказывала. Говорит, вы у нас...» — он заглянул в планшет, — «...в экзистенциальном тупике».
Я кивнул. «Выгорание. Кафедра, студенты... всё потеряло смысл».
Мы начали говорить. И, боже, как я говорил. Это было похоже на прорвавшуюся плотину. Я вывалил на него всё. Как я боюсь старости. Как я чувствую себя ненужным рядом с вечно молодой Алиной. Как мне кажется, что наша взрослая дочь звонит нам только из вежливости. Я рассказал ему о своем страхе — что я стал пустым местом. Что Алина смотрит на меня не с любовью, а с... брезгливой жалостью.
Я говорил, а он слушал. Кивал. Иногда вставлял фразу: «Это нормальная реакция». «Давайте это раскроем». «Что вы почувствовали в тот момент?»
Он был хорош. Он был хирург. Он вскрывал меня без ножа. Он залез мне под кожу, в самые темные углы. Я рассказал ему о своих «заначках» — не только финансовых (хотя и о них, дурак, упомянул, мол, есть подушка безопасности, но трогать ее боюсь), но и об эмоциональных. О давней обиде на отца. О глупом, почти детском страхе, что Алина... что она может уйти.
«Я боюсь ее потерять, Вадим. Она — всё, что у меня есть. Этот дом без нее... просто бетонная коробка».
Он посмотрел на меня долго. Взгляд у него был... как у энтомолога. Будто он смотрит на редкого жука.
«Мы будем над этим работать, Игорь, — сказал он, закрывая блокнот. — Мы вернем вам контроль над вашей жизнью. Алина Викторовна будет вами гордиться».
Я вышел из кабинета опустошенный. Будто меня выжали. Но с надеждой. С идиотской, слабой надеждой, что «светило» меня спасет.
Дома Алина встретила меня ужином. Она была оживленной, расспрашивала.
«Ну как? Он гений, правда?»
«Он... внимательный, — осторожно сказал я. — Кажется, он понимает, что со мной».
«Конечно, понимает! — она засмеялась. — Я же ему всё объяснила».
Я тогда не придал значения этой фразе. «Объяснила». Я думал, она имела в виду — до нашей встречи. До того, как я сам пришел к нему.
Вечером я заснул быстро. Впервые за долгое время я спал без снотворного.
Я не знал, что пока я спал, моя жена писала кому-то длинное сообщение в мессенджере. И улыбалась в экран телефона так, как не улыбалась мне уже очень давно.
Часть 2. Чужие слова
Терапия — это марафон. Вадим сказал мне это на второй неделе. «Не ждите чуда, Игорь. Мы копаем глубоко».
И мы копали. Раз в неделю, по средам, я ехал в Хамовники и погружался в этот стерильный аквариум. Я рассказывал о своем дне, о снах, о раздражении, которое накапливалось на кафедре. Вадим был безупречен. Он давал мне «инструменты». Учил «отслеживать» свои эмоции, «контейнировать» гнев, «выстраивать границы».
Проблема была в том, что мне становилось только хуже.
Мои лекции стали еще суше. Студенты откровенно скучали. Дома я пытался применять «инструменты».
«Алина, давай поговорим о наших...»
«Ой, Игорь, не начинай. У меня голова болит».
Я чувствовал себя еще более разбитым. Я пришел к Вадиму и сказал: «Не работает. Мне кажется, я тону еще быстрее».
Вадим нахмурился. «Игорь, вы сопротивляетесь. Ваше подсознание не хочет меняться. А что Алина? Она вас поддерживает?»
«Она... занята», — честно сказал я.
Алина и правда была занята. Фитнес-клуб, потом какой-то новый проект, о котором она говорила туманно, потом курсы сомелье. Она порхала. И чем глубже я увязал в своей рефлексии, тем ярче она цвела. И тем холоднее становилась со мной.
Это было как стеклянная стена между нами. Я стучу, а она не слышит.
И вот тогда... тогда я услышал это в первый раз.
Мы ужинали. Я снова пытался что-то рассказать о кафедре, о заведующем, который меня откровенно «задвигал». Я говорил о своей обиде, о несправедливости.
Алина отложила вилку. И посмотрела на меня. Не как жена. Как... Вадим.
«Игорь, — сказала она ровным, чужим голосом, — ты опять впадаешь в позицию жертвы. Ты должен проработать эту травму "отверженного ребенка". Ты проецируешь фигуру отца на своего заведующего».
Я поперхнулся.
«Что?»
«Ты проецируешь», — спокойно повторила она.
Я опустил глаза в тарелку. «Проецирую». «Позиция жертвы». «Отверженный ребенок». Это были его слова. Это были термины из нашего последнего сеанса. Сеанса, о котором я не рассказывал ей ни слова.
«Откуда ты...»
«Ой, Игорь, да это же азы психологии, — она небрежно махнула рукой. — Я читаю много. В отличие от некоторых, кто застрял в своих методичках девятнадцатого века».
Она встала и унесла тарелку.
А я сидел. И холод, который я почувствовал, не имел ничего общего с открытой форточкой.
Это было нелогично. Это было... невозможно. Вадим не мог. Это же врачебная тайна. Конфиденциальность. Это...
«Ты просто параноик, Игорь», — сказал я сам себе. — «Ты устал. Ты накручиваешь. Она права, она просто читает те же книжки».
Я заставил себя в это поверить. Я очень хотел в это поверить.
Через неделю это повторилось. Я рассказал Вадиму о своем давнем страхе. Еще в аспирантуре я чуть не завалил важный доклад. Я запинался, покраснел, всё забыл. Позор. Я рассказал об этом Вадиму как о примере своего «синдрома самозванца».
В субботу Алина выбирала платье на какой-то прием. Я сидел в кресле.
«По-моему, синее лучше», — вяло сказал я.
Она фыркнула. «Что ты понимаешь. С тобой пойдешь — только позориться. Будешь стоять, как в аспирантуре, красный и заикаться».
Я замер. Об этой истории. Об этом... провале... я не рассказывал ей. Никогда. Тридцать лет. Я был уверен, что она этого не знала.
«Откуда ты знаешь про аспирантуру?» — мой голос сел.
Алина замерла у зеркала. Я увидел ее отражение. На секунду на ее лице промелькнул... не страх. Раздражение. Как будто ее поймали на мелкой лжи.
«Ой, да ты сам рассказывал сто лет назад, — она резко повернулась, платье взметнулось. — Пьяный был, наверное. Ты вечно ноешь, когда выпьешь».
Она ушла в спальню, хлопнув дверью.
Я остался сидеть. Я не был пьян. Я никогда ей этого не рассказывал.
Я рассказал это только одному человеку.
Вадиму.
Часть 3. Эхо в пустоте
Паранойя — липкая вещь. Она забирается в уши, в нос, ты начинаешь видеть то, чего нет. Или... то, что есть, но что мозг отчаянно отказывается принимать.
Я стал следить. Не за Алиной. За словами.
Я превратился в диктофон. Я записывал в уме каждую ее фразу, каждое новое слово в ее лексиконе.
«Тебе нужно выйти из зоны комфорта, Игорь». (Фраза Вадима с сеанса №5).
«Ты занимаешься газлайтингом, ты обесцениваешь мои чувства». (Я?! Я обесцениваю?! Это же я жаловался Вадиму на нее, используя его термин! Сеанс №7).
«Твоя пассивная агрессия просто невыносима». (Сеанс №4).
Она говорила со мной на языке моего психотерапевта. Она отвечала на вопросы, которые я задавал ему. Она знала все мои слабые точки, все мои страхи, которые я, как идиот, вытащил на свет в стерильном кабинете в Хамовниках.
Они... они что, обсуждают меня?
Мозг отказывался верить. Это было слишком чудовищно. Зачем?
Я решил, что схожу с ума. Что это «перенос», о котором говорил Вадим. Что я просто стал мнительным.
Я поехал на следующий сеанс. Я был взвинчен. Я должен был понять.
«Вадим, — начал я, едва сев в кресло. — Мне кажется... мне кажется, Алина... она как-то узнает о наших разговорах».
Я ждал чего угодно: удивления, возмущения, профессионального гнева.
Вадим не моргнул. Он спокойно посмотрел на меня.
«Игорь. То, что вы описываете, называется "проективная идентификация". Вы хотите, чтобы она знала. Вы хотите разделить с ней этот опыт. И поэтому вам кажется, что ее слова — это эхо наших сессий. На самом деле, — он мягко улыбнулся, — это вы начали по-другому ее слышать. Это прогресс».
Он говорил так гладко. Так... убедительно.
Я почувствовал себя идиотом. Конечно. Это я. Это не они. Это я всё выдумал. Я так отчаянно хочу, чтобы Алина была... включена в мое лечение, что слышу то, чего нет.
«Да, — промямлил я. — Наверное, вы правы. Прогресс».
Я ушел с сеанса, чувствуя себя еще хуже. Чувствуя себя не просто выгоревшим, а... сумасшедшим.
А дома меня ждал сюрприз.
Алина сидела на кухне с бокалом вина. Вся светилась.
«Игорь, я должна тебе кое-что сказать. Я тут... у меня появился... в общем, я нашла нам инвестора».
«Инвестора? — я не понял. — Для чего?»
«Для моего проекта! — она всплеснула руками. — Помнишь, я говорила про курсы сомелье? Это не просто курсы. Я хочу открыть свой винный бутик! И у меня есть человек, который готов вложиться».
«Алина, это же... это огромные деньги. Какой бутик? Мы...»
«Вот! — она ткнула в меня пальцем. — Вот он, мой Игорь! "Какие деньги", "Мы не можем". Ты всегда "нет"! А я говорю — "да"! Хватит сидеть в болоте».
«Но кто этот человек? — я пытался ухватить суть. — Мы же не можем просто взять деньги у чужого...»
«Он не чужой! — она засмеялась. — Он... он очень умный. Он сказал, что вложения в эмоции — самые выгодные. А вино — это эмоции».
"Вложения в эмоции".
Я слышал эту фразу.
Я слышал ее... час назад. В кабинете Вадима. Когда он объяснял мне, почему терапия — это «инвестиция, а не трата».
Я смотрел на свою жену. Она была пьяна, но не от вина. Она была пьяна от азарта, от успеха.
«Алина, — я спросил так тихо, как мог. — А этот... инвестор... Он не говорил тебе, что я "сопротивляюсь прогрессу"?»
Она замерла. Бокал застыл на полпути ко рту.
«Что?»
«Или что у меня "проективная идентификация"?»
Улыбка сползла с ее лица. Она медленно поставила бокал.
«Игорь, ты что несешь? Ты опять за свое? Ты... ты ревнуешь? К моему успеху?»
Она перешла в наступление. Быстро. Агрессивно. Как учат на тренингах. Или... как учит Вадим.
Я молчал. Я просто смотрел на нее. На свою жену, с которой прожил тридцать лет.
И впервые я увидел ее по-настоящему. Испуганную. Лживую. И... чужую.
«Нет, Алина, — сказал я, вставая. — Я не ревную. Я, кажется, начинаю... прозревать».
Часть 4. Приманка
Следующие несколько дней я жил как в тумане. Но это был уже не кисель. Это был холодный, морозный туман, в котором нужно двигаться наощупь, но очень быстро.
Я перестал быть пациентом. Я стал... охотником? Нет. Я стал исследователем. Это мне было знакомо. Сбор материала. Анализ. Гипотеза. Эксперимент.
Гипотеза была чудовищной: моя жена и мой психотерапевт в сговоре.
Цель сговора?
Тут я терялся. Зачем? Зачем Вадиму это надо? Профессиональный риск огромен. Если это просто... роман... зачем ей использовать его слова? Зачем ему мои секреты?
И тут я вспомнил.
«Игорь, а вот та "подушка безопасности", о которой вы говорили... Вы держите ее в акциях?» (Сеанс №3)
«А квартира на Юго-Западной... она в вашей собственности или в совместной?» (Сеанс №6)
«Алина Викторовна, она ведь... не работает, я правильно понял? Она финансово зависит от вас?» (Сеанс №2)
Его вопросы. Они всегда были... к месту. Вплетены в разговор о «границах», о «контроле», о «будущем». Я думал, он помогает мне разобраться в себе.
А он... он составлял опись имущества.
Но гипотеза — это ничто без доказательств. Мне нужен был эксперимент. Контролируемый вброс.
Я отменил следующую встречу с Вадимом. Соврал про грипп. Мне нужно было время.
И я придумал.
У меня действительно была «заначка». Небольшая. Акции «Газпрома», оставшиеся от покойной матери. Немного. Но для меня это был... якорь. Я сказал об этом Вадиму.
Я подготовился. Вторник. Вечер. Алина пришла с «курсов», пахнущая вином и духами. Она была в приподнятом настроении.
Я сидел на кухне. Вид у меня был, должно быть, трагический.
«Что-то случилось?» — спросила она, даже не снимая пальто.
«Да, — сказал я, поднимая на нее глаза. — У меня... проблемы. Серьезные».
Она напряглась. «Что? С работой? Тебя увольняют?» В ее голосе не было сочувствия. Был... расчет.
«Хуже. Помнишь, я говорил про акции матери? Я... я вложил их. В одну компанию. По совету... одного человека. И они... прогорели. Всё. Под ноль».
Я смотрел на нее. Я ждал. Что она скажет? «Игорь, как ты мог?» «Мы справимся»?
Алина смотрела на меня несколько секунд. Ее лицо было непроницаемым. А потом она... улыбнулась. Жалкой, кривой улыбкой.
«Игорь. Боже мой. Ты... ты просто ребенок. Ну что ж, — она вздохнула, снимая пальто, — значит, так тому и быть. Не переживай. Всё к лучшему».
«Всё к лучшему?! — я изобразил (или не изобразил?) отчаяние. — Алина, это были все наши сбережения!» (Я соврал, конечно. Это была малая часть. Но они-то, видимо, думали иначе).
«Я сказала, не переживай, — она отрезала. — Я пойду в душ».
Она ушла. Ни слова поддержки. Ни одного вопроса. Только... странное, холодное облегчение.
Я сидел на кухне и ждал.
Прошло двадцать минут. Она вышла из душа, завернутая в халат, и прошла в спальню. Я слышал, как она... с кем-то говорит. Тихо. Быстро.
Я не мог разобрать слов. Но я знал. Я знал.
На следующий день у меня был назначен сеанс с Вадимом. Тот, что я «пропустил». Я пришел.
Вид у меня был соответствующий — раздавленный, сломленный.
«Игорь. Выглядите неважно. Грипп?»
«Хуже, Вадим. Я... я всё потерял».
И я рассказал ему ту же историю. Про акции. Про «одного человека». Про то, что я банкрот.
Вадим слушал меня... и я это видел. Я это чувствовал. Он еле сдерживал... нет, не сочувствие.
Торжество.
«Игорь, — сказал он, сцепив пальцы. — Это... ужасно. Но, может быть, это тот самый "удар", который был вам нужен? Чтобы обнулиться? Чтобы... начать с чистого листа?»
Он говорил. А я смотрел на него. На его дорогие часы. На его холеное лицо.
«Алина... она еще не знает, — соврал я. — Я не знаю, как ей сказать. Она... она меня убьет. Она же... она так рассчитывала на эти деньги. На свой "проект"».
И тут Вадим совершил ошибку.
Он расслабился. Он решил, что пациент сломлен, что игра сделана.
«Не волнуйтесь за Алину Викторовну, — сказал он мягко, почти интимно. — Я думаю... я думаю, Алина Викторовна найдет в себе силы... пережить эту потерю. У нее... у нее есть поддержка».
«Поддержка?»
«Я имею в виду, — он быстро поправился, — ее внутренний стержень. Мы же говорили об этом. Она сильная женщина. В отличие от...»
Он не закончил. Но я понял. В отличие от меня.
Я вышел из его офиса. Холодный московский ветер бил в лицо. Акции мои были в полном порядке, я проверил утром.
Но я был банкротом.
Мой тридцатилетний брак. Мое доверие к людям. Мое самоуважение.
Всё было «прогоревшей акцией».
Но теперь я знал, с кем имею дело. И игра только начиналась.
Часть 5. Красное пальто
Шок прошел. Остался... лед.
Знаете, что делает преподаватель, когда ему неясна тема? Он идет в библиотеку. Он собирает материал.
Я стал собирать материал.
Я больше не был Игорем, раздавленным доцентом. Я был... нет, я был все тем же Игорем. Но теперь у меня была цель. Не «починиться». А понять. Понять весь масштаб... предательства.
Я начал с малого. Я купил диктофон. Маленький, профессиональный, который можно спрятать в нагрудный карман пиджака. Я носил его с собой. Включал дома.
Я слушал наши «разговоры» с Алиной. Это был ад.
Я слышал свой уставший, ноющий голос. И ее — яркий, звонкий, полный фальши. Каждое ее «дорогой» было пропитано ложью. Каждое «нам надо поговорить» было манипуляцией.
«Игорь, ты подумал о том, чтобы... может, тебе взять длительный отпуск? Отдохнуть? Может, даже... пожить отдельно? Вадим говорит, что иногда...»
«Что говорит Вадим?»
«...что иногда расстояние помогает... переосмыслить».
Она готовила почву. Они оба.
Но этого было мало. Записи домашних ссор — это одно. Мне нужно было... неопровержимое.
Я читал о нем. Вадим. Его имя было не "светило", как говорила Алина. Он был... известен. В узких кругах. Дорогие семинары, «трансформационные ретриты». Ни одной жалобы в этический комитет. Чист.
И я понял, что домашних записей и моих догадок мало. Мне нужно было увидеть.
Я снова использовал приманку.
«Алина, — сказал я в четверг вечером. — Вадим... он мне не помогает. Я всё про акции... я раздавлен. А он говорит про "обнуление". Я... я, наверное, откажусь от его услуг».
Я ждал. Алина в этот момент красила ногти. Ярко-красным.
Она замерла. Кисточка застыла в воздуе.
«Что?» — ее голос стал стальным.
«Я больше не пойду к нему. Это бессмысленная трата денег. Которых у меня, — я горько усмехнулся, — больше нет».
«Ты не можешь! — она вскочила, размазав лак. — Ты не можешь бросить сейчас! Ты... ты на полпути!»
«На полпути к чему, Алина? К нищете? К разводу?»
Она посмотрела на меня с такой... ненавистью.
«Ты должен пойти, — прошипела она. — У тебя сеанс завтра. Ты пойдешь. Ты... ты мне обещал».
«Завтра? У меня нет сеанса завтра. У меня в среду».
«Он перенес! — выпалила она. — Он... он мне звонил, сказал, что у него окно, что он хочет тебя видеть. Срочно. В семь. Он очень беспокоится о тебе!»
Она меня... записала к моему терапевту?
«Хорошо, — сказал я покорно. — Я пойду. Раз он так беспокоится».
Вечером в пятницу я собрался. Надел пальто.
«Я к Вадиму», — сказал я.
«Да. Иди. И... Игорь... не говори глупостей. Просто слушай его. Он поможет».
Я вышел из дома.
Я не поехал в Хамовники.
Я поехал в центр, в район Патриарших. Алина говорила, что ее «курсы сомелье» проходят там. Я не знал, где точно. Но я знал одно: в семь вечера у Вадима нет сеанса со мной.
Я припарковался в боковом переулке. Семь вечера. Москва гудит. Рестораны зажигают огни.
Я ждал.
Без пятнадцати восемь... она появилась.
Я узнал бы ее из тысячи. Ее походка. Ее силуэт. На ней было новое пальто. Ярко-красное. Как тот лак на ногтях.
Она не шла на курсы. Она стояла на углу, у дорогого ресторана. Она смотрела на часы. Нервничала.
И тут... он подъехал.
Не на такси. На черном, блестящем «Мерседесе».
Вадим.
Он вышел из машины. Не как психотерапевт. Как... хозяин. Он подошел к ней. Он не поздоровался. Он не пожал ей руку.
Он притянул ее к себе. И поцеловал.
Не так, как целуют жену, с которой прожил тридцать лет. А так... как целуют... собственность. Долго. Глубоко.
А она... моя Алина... она отвечала ему. Обвив его шею руками.
Они сели в машину и уехали.
Я сидел в своей машине. Я не мог дышать. Воздух снова стал киселем. Только теперь этот кисель был ледяным.
Я не чувствовал боли. Я не чувствовал гнева.
Я чувствовал, как во мне что-то... твердеет. Как замерзает вода. Превращаясь в гранит.
Всё. Сбор материала окончен.
Теперь... пора писать диссертацию.
Часть 6. Сеанс под запись
Когда возвращаешься домой и знаешь, что всё, во что ты верил, — ложь, мир выглядит... иначе.
Цвета становятся резче. Тишина — громче.
Алина вернулась за полночь. Я притворился спящим. Она пахла вином и... им. Его парфюмом. Она быстро проскользнула в ванную, потом легла на самый край нашей огромной кровати. Будто боялась меня коснуться.
Она не знала, что я боялся ее... ударить. Нет. Не ее. Стену.
Но я лежал неподвижно. Гранит.
На следующей неделе, в среду, у меня был мой настоящий сеанс.
Я подготовился. Я проверил диктофон. Батарея полная. Память чистая. Я надел пиджак. Диктофон лег в нагрудный карман.
Я приехал в Хамовники.
Тот же лифт. Тот же запах дорогой кожи в кабинете. Та же Москва за окном.
И тот же Вадим.
«Игорь. Рад вас видеть. Как вы? Алина Викторовна сказала, вы были... расстроены на прошлой неделе».
Он начал первым. Он не знал, что я не был у него «на прошлой недеделе». Он спутал... или Алина ему так сказала?
«Да, Вадим. Я был... не в себе. Акции».
«Мы же это обсуждали, — он нетерпеливо махнул рукой. — Это обнуление. Вы должны принять это».
«Я принял, — сказал я. И нажал кнопку записи в кармане. — Я пришел поговорить о другом».
«О чем же?»
«Об Алине».
Он напрягся. Едва заметно.
«Я... я думаю, она мне изменяет», — сказал я, глядя ему прямо в глаза.
Это был ход. Рискованный. Я смотрел, как хирург смотрит на пациента. Дрогнул?
Дрогнул. На секунду его профессиональная маска дала трещину. В глазах мелькнуло... не удивление. Страх.
«Игорь, — он откашлялся, — с чего вы взяли? Это... это очень серьезное обвинение. Часто, когда мы в кризисе, мы начинаем...»
«Проецировать, — закончил я за него. — Я знаю. Но я не проецирую. Я... я нанял детектива».
Я врал. Но я видел, как он вцепился в подлокотники.
«Детектива? — его голос стал жестким. — Игорь, это... это нездоровый шаг. Это нарушение...»
«Границ? — я улыбнулся. — Может быть. Но детектив выяснил. У нее есть кто-то. Кто-то... богатый. На дорогой машине. Они встречаются в центре».
Я смотрел, как бледнеет его холеное лицо. Он понял. Он понял, что я знаю. Или почти знаю.
«Игорь... я... я ваш врач. Я не могу...»
«А я и не прошу вас как врач, — я наклонился вперед. — Я пришел к вам... как к мужчине. Вадим. Вы... вы же ее знаете. Вы с ней общались. Скажите, она... она способна на такое?»
Я загнал его в угол.
Если он скажет "нет" — он соврет. Если он скажет "да" — он нарушит ее конфиденциальность (если она тоже была его "пациентом").
«Алина Викторовна... — начал он, подбирая слова. — ...сильная, страстная женщина. Она... она заслуживает счастья. Возможно, ваш... ваш кризис... подтолкнул ее...»
«Подтолкнул ее к вам, Вадим?»
Тишина.
Оглушительная, звенящая тишина. Он смотрел на меня. И я видел, как в его голове проносятся варианты.
«Что вы несете?» — он попытался разозлиться. — «Это... это бред! Я подам...»
«Вадим, — я говорил тихо. — У меня... у меня есть записи. Не только наши. Домашние. Где Алина говорит вашими словами. Где она готовит меня... к чему? К разводу? Чтобы я отдал вам квартиру? И акции, которые я не потерял?»
Он вскочил.
«Сеанс окончен! — заорал он. — Вон отсюда!»
«О, он не окончен, — я тоже встал. — Он только начинается. Вы же... вы же "светило". Вы должны были меня "починить". Вы же обещали Алине».
«Ты... ты больной! — он был белый как стена. — Ты параноик!»
«Нет, Вадим. Я был больной. Я был слепой. А вы... вы меня вылечили. Вы и Алина. Лучшая терапия. Шоковая. Спасибо вам, доктор».
Я достал диктофон из кармана и показал ему. Маленький красный огонек горел, как глаз дьявола.
«Это... это незаконно! — прошипел он. — Ты не имеешь права!»
«А вы? — спросил я. — Вы имеете право спать с женой пациента? Вы имеете право использовать мои страхи против меня? Вы имеете право... выкачивать из меня информацию о моих активах?»
Он бросился на меня. Я не думал, что он на это способен. Он попытался вырвать диктофон.
Я отступил.
«Не стоит, Вадим. Копия уже в облаке. И... еще одна. У юриста. Вместе с заявлением в Этический комитет».
Он замер. Рука его застыла в воздухе.
«Ты... ты не посмеешь. Ты уничтожишь... Алину!»
«Я? — я покачал головой. — Нет. Это сделали вы. Вы вдвоем».
Я положил на стол деньги. Наличными. За сеанс.
«Спасибо за консультацию, доктор. Вы мне очень помогли. Я... я прозрел».
Я вышел из кабинета. Я не оборачивался. Я шел по длинному коридору, и впервые за год... я дышал.
Я дышал полной грудью.
Часть 7. Трибунал
Дома меня ждал ад.
Она уже знала. Он позвонил ей.
Алина металась по гостиной. Красное пальто было брошено на пол, как раненая птица.
«Ты! — она бросилась на меня, как только я вошел. — Ты... ты что наделал?! Ты...»
Она рыдала. Но это были не слезы горя. Это были слезы... ярости. Ярости и страха.
«Ты всё разрушил! Ты всё испортил!»
«Я? — я спокойно снял пальто. — Что я испортил, Алина? Твой роман? Или твой "бизнес-план"?»
«Ты не понимаешь! — она вцепилась в свои волосы. — Ты ничего не понимаешь! Я... я... я люблю его!»
Эта фраза... она должна была меня убить. Но я ничего не почувствовал. Гранит.
«Ты любишь его? Или его... что? Деньги? Его "Мерседес"? Его... "агресивность"?»
«Он — мужчина! — выкрикнула она. — А ты... ты... ты размазня! Ты тень! Я устала тебя тащить! Я хотела... я хотела жить!»
«И поэтому ты отправила меня к своему... любовнику? Чтобы он... что? Помог мне... самоустраниться? Убедил меня, что я сумасшедший? Убедил меня отдать тебе всё?»
Она замолчала. Она смотрела на меня. И увидела.
Она увидела не того Игоря, которого знала последние десять лет.
«Это... это он предложил, — прошептала она, отступая. — Он сказал... что так будет... проще. Что ты сам... уйдешь. Что ты так выгорел, что... что ты не будешь держаться...»
«...за квартиру, — закончил я. — За акции. За жизнь. Я должен был просто... испариться».
Я сел. В свое старое кресло. Ноги вдруг перестали держать.
Тридцать лет.
«Он... он сказал, что любит меня, — она плакала уже по-настоящему, жалко. — Он обещал... он обещал, что мы будем вместе. Что его инвестиции... что мы уедем...»
«Алина, — я посмотрел на нее. — Он не инвестор. Он... игрок. И он играл нами. Мной... и тобой. Он использовал меня, чтобы получить информацию. И использовал тебя... чтобы получить... всё остальное».
«Ты врешь! — она снова взвилась. — Ты просто мстишь! Ты ревнуешь!»
«Нет, Алина. Я больше не ревную».
Я достал диктофон. И нажал "play".
Это была не та запись, что я сделал у Вадима. Это была другая. Та, которую я не должен был делать. Та, что я оставил дома, на кухне, случайно.
И на ней был... разговор. Алины и Вадима. У нас дома. Пока я был на кафедре.
Они... они смеялись.
Они смеялись надо мной.
Вадим называл меня «ходячим мертвецом». А Алина... Алина поддакивала. «Он даже не заметит... он уже ничего не замечает...»
Я включил.
Алина слушала. Сначала с недоверием. Потом с ужасом. Потом... она осела на пол.
Она слушала, как ее «любовь» обсуждает, в какую клинику для «выгоревших» меня лучше определить. «Чтобы не мешал». Как они будут делить... мою квартиру.
Когда запись кончилась, в комнате повисла тишина.
«Ты... ты...» — она не могла говорить.
«Я подаю на развод, Алина. Завтра. Мой юрист с тобой свяжется».
«Но... куда я пойду?! — в ее голосе был животный ужас. — Игорь! Ты не можешь! Ты... ты оставишь меня ни с чем?!»
«Я оставлю тебе... твой выбор, — я встал. — Ты же хотела "жить". Начинай».
«Но... Вадим! Его... его же... лишат лицензии! Ты... ты сломаешь ему жизнь!»
«Я? — я посмотрел на нее в последний раз. — Нет. Это сделала ты. В тот момент, когда решила, что твой муж — это... "проект", который можно "обнулить"».
Я ушел в кабинет. Я закрыл дверь.
Я слышал, как она выла. Как она что-то била. Как она звонила... ему. Наверное.
Мне было всё равно.
Я сидел за своим старым столом. Я смотрел на свои книги. На свои рукописи.
Я не был «ходячим мертвецом».
Я был просто... человеком, который слишком долго спал.
И которого очень грубо... разбудили.
Часть 8. Свежий воздух
Вы думаете, финал — это когда летят тарелки и рвутся рубашки?
Нет.
Финал — это тишина.
Развод был... быстрым. Грязным, но быстрым.
Юрист Алины пытался доказать, что я «психически нестабилен». Что я «преследовал» ее. Что я...
Мой адвокат просто положил на стол распечатку... нет, не записей. Я их не использовал в суде. Я не хотел этого цирка.
Он положил распечатку банковских переводов. От Алины... Вадиму. Крупные суммы. Мои деньги. Которые она снимала «на фитнес» и «на курсы».
И он положил официальный ответ из Этической комиссии Российской Психотерапевтической Ассоциации.
Они назначили слушание.
Алина пошла на мировую. Сразу.
Она получила... то, что ей полагалось по закону. Немного. Я не стал бороться за каждую ложку. Я... я устал.
Она уехала. Кажется, к матери, в Саратов. Я не знаю.
Вадим...
С Вадимом было сложнее. Он изворачивался. Он нанял лучших адвокатов. Он кричал о «незаконной записи», о «провокации», о «мести» обманутого мужа.
Мой юрист был старше. И умнее.
Он не использовал запись моего сеанса. Он использовал... ее. Ту, домашнюю. Где они смеялись. И где Вадим, как «частное лицо», а не как «врач», обсуждал «инвестиционную привлекательность» моей квартиры.
А еще... он нашел других.
Оказалось, я не первый.
Были и другие... «выгоревшие» мужья. И «заскучавшие» жены. Вадим... он поставил это на поток.
Он был не просто... любовником. Он был мошенником.
Его дело слушалось за закрытыми дверями.
...
Прошло полгода.
Осень. Та самая, московская, серая, холодная.
Я сижу на своей кухне. В своей квартире.
Я... я вернулся на кафедру. Знаете, я... я вдруг понял, что люблю свою работу. Я люблю этих сонных, вечно в телефонах, но таких... живых студентов.
Я перестал читать им по бумажке. Я начал с ними... говорить.
И они, представьте, начали слушать.
Я налил себе чай. Обычный. Черный.
На столе лежал конверт. Белый. Плотный. С официальным гербом.
Я получил его вчера.
Я открыл.
«...на основании слушаний... комиссия... грубейшее нарушение профессиональной этики... злоупотребление доверием... финансовые махинации...
...принято решение...
...лишить N... Вадима Игоревича... лицензии на ведение психотерапевтической практики. Без права восстановления».
Я дочитал.
Я не почувствовал... торжества. Я не почувствовал радости.
Я почувствовал... облегчение.
Как будто... как будто я донес очень тяжелый, грязный мешок до мусорного бака. И выбросил его. И теперь иду... с пустыми руками.
Я скомкал этот лист. И бросил в ведро.
Я посмотрел в окно. Шел дождь. Москва умывалась.
Я... я не знаю, что будет дальше. Может быть, я встречу кого-то. Может быть, нет. Может, моя дочь приедет на Рождество.
Но я знаю одно.
Меня... больше не надо «чинить».
Я... целый. Я не «выгорел».
Я просто... прошел через огонь. И не сгорел.
Я сделал глубокий вдох. Воздух... он больше не был киселем. Он был свежим. Холодным. И... чистым.
И я... я дышал.